1993

которая потом была вмонтирована в луноход на заводе Лавочкина. Если точнее, это сделал когда-то его старший коллега Савельев, чей отпечаток навсегда остался в небесах. Но Брянцев надеялся, что и ему представится такая возможность.

Бывало, в стылых сумерках выходили на двор: Таня хватала варежками и разбрасывала ускользавший сухой снег, отец, взяв лопату, расчищал дорожку до стеклянного сверкания.

— Ух ты какая, — говорил он, запрокинув голову  в шапке-ушанке. — Яркая какая, всю насквозь видать...

Мороз, потому что... Далекая, высокая, а можно дотянуться...

Иногда он фантазировал вслух, будто это не Савельев, а он дотянулся.

Таня смотрела вверх и думала, что смутные пятна на Луне — это отпечатки папиных пальцев. При другой погоде Луна целиком бывала, как слабый отпечаток пальца.

Виктор не только оборудовал летний домик под мастерскую, где грохотал и звенел инструментами, взвивая красноватую пыль (точил косы, собирал велосипеды, выпиливал дверные ручки из дерева), но и у себя наверху держал множество железяк и две станции: он заделался радиолюбителем и шарил по эфиру. Он не терпел, когда к нему входили в комнату, и запрещал Лене у себя убирать. Как-то за несколько вдохновенных часов изготовил длинную трубу-телескоп, спаяв вместе железные банки из-под венгерского горошка.

— Жестянщик. Буду тебя жестянщиком звать, — язвила жена. — Выкинь скорей свои жестянки. А то увидит кто, подумает: сумасшедший в доме живет.

— Я для Тани старался. Звезды ей показывать буду. Тебе-то, темная душа, ничего не интересно.

Но на звезды он смотрел в одиночестве и берег трубу свято, как и книжки по астрономии, которые закрывал в стальной толстый сейф. Только раза три в радушном настроении и при должной погоде он давал дочке заглянуть в телескоп из своего окна, но тут же отнимал, приникал сам, что-то крутил, сбивчиво пытался объяснить, махал руками и, свирепея, отсылал вниз. Лене он звезды даже не предлагал, да она и не просила.

После ФИАНа Виктор, искавший, где бы заработать побольше, устроился в почтовый ящик 2929: мастерил приборы для наведения. Наводить можно было всё что угодно: корабль, самолет, ракету, снаряд. Об этой работе рассказывал неохотно. Однажды с напарником они сочинили интегратор тока для боевой ракеты – полгода паяли, и наконец получился прибор размером с два их кулака. А потом ракета пролетела от Плесецка до Камчатки и волшебно попала в круг радиусом один метр. Виктору и его напарнику выдали премии и грамоты.

В этом 2929 Виктор продержался всего год – какое-то внутреннее беспокойство заставляло его менять работы вопреки благоволению начальства. Он перешел в КБ “Полюс”, где конструировали лазерные гироскопы, – учреждение с пятью тысячами сотрудников. Трудился в огромной стеклянной лаборатории на десятом этаже.

Настоящие скандалы у Брянцевых случались по праздникам или просто выходным, поскольку Виктор разрешал себе выпить и увлекался. Как-то седьмого ноября, опрокинув пятую рюмку самогона и спев несколько положенных песен, он обмахнулся красной открыткой и, сминая ее, перечитал вслух:

– “Жизнь моя идет серпантином, может, с новым человеком, наконец, и наладится. Плохо, нет детей. За тебя я рада очень и очень: что жена есть и дочка. Некоторые женщины локти кусают, когда им про тебя говорю. Оля Рукавишникова особенно, но и Тамара тоже покусывает. А так, с большим народным праздником всю вашу семью”.

Небрежно бросил открытку, и глянцевым краем она прилипла к сливочному маслу.

– Видала, чего Изка пишет?

– Чего? – недовольно переспросила Лена.

– Скучают по мне наши. Рукавишникова локти кусает – думаешь, так просто написано? Намек. Изка знает: эта Ольга бешеной была, так от меня сатанела, аж кусалась.

– С чем тебя и поздравляю.

– Думаешь, заливаю? Ты у Изки спроси, позвони ей. По мне девчата выли. Каждый вечер ко меня новая ходила. Ха-ха-ха!

– Ты бы при дочке постыдился… Кого агитируешь, не пойму. Интересно, что ли, из года в год болтовню твою слушать, каким ты мне достался тертым калачом? Да хоть тыща их у тебя была, и что дальше? У меня с этим днем, если хочешь знать, тоже кое-что связано.

– И что?

– А ты догадайся!

– Скажи…

– Выпила хорошенько.

– И что?

– А то!

– Пойду-ка я, пойду-ка! Пойду-ка, поброжу… – сосредоточенно забормотал Виктор, покинул стол, ринулся в прихожую.

– Ты куда, папуля? – Таня не знала, откуда взялось в ней пронзительное и горемычное “папуля”.

Он твердо и равнодушно отстранил ее, как помеху. Влез в сапоги и пальто и ушел.

Он вернулся только через три дня – как потом оказалось, жил у своего приятеля местного газовщика Миши Филимонова, от него и ездил в Москву. Лена сначала забеспокоилась, отправилась на почту в Зеленоградский поселок, по-местному – в Зеленку, позвонила в Витин институт и узнала, что на работу он вышел.

– Может, и есть у него кто. У кого-то же он застрял, наверно, – рассуждала она с приятельницей, местной учительницей английского Идой по фамилии Холодец. – И дочку не жалеет. Такая она у меня ранимая. Молчит, молчит, а я же вижу: переживает, всё близко к сердцу принимает.

Таня стояла под окном и слышала их разговор.

– Лена, недостоин он вас, – говорила Холодец проворно. – Уж какой он там ученый, не мне судить. Но как ни зайдешь, всё время лежит, в трусах семейных и с газеткой. Странный человек, мне лично непонятный. Я его всегда про себя называла: ватный богатырь. Или просто: ватный. И многие так его прозвали, с моей подачи: ватный. Дружеский шарж, так сказать. Раньше вам не говорила, теперь можно. “Как там ватный? Это кто, ватный пошел? Ватный опять напился”.

– Ватный? – Лена нервно рассмеялась и вдруг обиженно возразила: – Ну, не такой уж он ватный. У него и мышцы есть.

Таня отступила от дома, чтобы не слышать, злые слезы стояли в глазах.

Отец вернулся воскресным днем; он незаметно проник в гостиную и улыбнулся по-клоунски беззащитно: “Птичка прилетела”. Мать наскочила на него, загремела голосом и посудой, а Таню между вскриками отослала к Иде – сообщить пароль: “Птичка прилетела”. Таня брела по улицам наперекор холодному ветру, и скорбь ломила ее восьмилетнее сердечко.

– Хэллоу! Вот ду ю вонт? – Холодец встретила ее в саду, где снимала белье с веревок.

– Мама просила вам передать: птичка прилетела, – сказала Таня и постаралась сделать лицо наивным.

– Сэй ит ин иглиш, плиз!

Таня отвернулась и побежала.

Она заметила: в будничной перебранке родителей была некая ласковость.

– Съел ты мою молодость и лежишь, как сытый кот! Угораздило же меня… Юна была, трепу твоему поверила. Сейчас бы с генералом жила, горя не знала. Правильно умные люди говорили: надо за москвича замуж, а не за это чудище лесное.

– Если бы не твое брюхо, я бы с тобой дальше жил, что ли? – спрашивал отец с суровым восторгом.

– То же самое могу заявить, товарищ.

Они не сильно стеснялись Тани, довольные собой, ища, куда бы уколоть друг дружку, и после каждого меткого укола взвизгивали смешливо и с наслаждением. Склочничая, они были сосредоточены друг на друге, словно всё никак не могли разобраться в чем-то очень важном, что, возможно, навсегда бы их примирило.

Обычно тон задавала Лена. Трудились однажды в огороде. Таня полола укроп и петрушку, отец вскапывал грядку, мать поливала огурцы и кабачки, приговаривая:

– Надо яблоню спилить! Видишь, от нее тень какая! Поэтому ничего и не растет как следует! Не хочешь пилить? Так и скажи!

– Ты просто яблочный пирог делать не хочешь, вот и придумала дерево загубить, – не растерялся Виктор.

Замолчали. Прошло минут пять, и вдруг – истошный и жуткий вопль:

– Что ты уставилась? Смотрит и смотрит! Приятно, что ли, копать, когда на тебя смотрят?

– Затухни! – отозвалась Лена.

Таня засмеялась, но смех ее даже не услышали. Ей было обидно: у Риты родители скандалили втихаря, хоть в основном и матюгами, а когда Рита спряталась как-то за штору и, не выдержав, засмеялась, вытащили ее и надавали по губам, как будто это она материлась. А Танины родители словно бы разгребали ежедневный бытовой сор: ветошь, газеты, крошки, пыльные комья, сломанные карандаши, – пытаясь добраться до утерянной стародавней вещицы, которая таилась где-то на самом дне и мерцала спасительным золотом. Но сор всё равно накапливался, и поводы для пререканий – тоже.

Виктор не переставал подозревать жену в неверности.

– Кем это от тебя пахнет? – спросил он настороженно однажды поутру, когда она, серолицая, пришла с ночной смены.

– Пахнет? Чем?

– Не чем, а кем, – поправил он с усмешкой самодура. – Электриком или слесарем?

– Хватит идиотничать! – взорвалась Лена. Когда она не могла сразу найти, что сказать, то громко бросала лозунг возмущения: “Хватит идиотничать!”

Виктор знал всю ее бригаду по именам и характерам и несколько раз наведывался в аварийку неожиданно, оставив маленькую Таню у Ритиных родителей. Возможно, в девяносто первом он бросил “Полюс” и перешел работать в аварийку не столько из-за общего краха и пропавших госзаказов, сколько из-за накопившейся ревности. Теперь они делили домашнее время гораздо чаще, но и чаще ругались.

Домашние дрязги не наделили Таню изломами, но сделали ее несколько отстраненной и скрытной.

До школы она ходила в детский сад и была ужасно привязана к воспитательнице по имени Алевтина, носившей толстую восковую косу и на новогоднем празднике изображавшей Снегурочку. На том празднике Таня узнала, что Деда Мороза не бывает, это просто повар нацепил ватную бороду, колпак и шубу, зато Снегурочка – вот, кружится, всамделишная, и имя ей тетя Алевтина. Дети тосковали, капризничали, не ели, но Таня вела себя примерно и мечтала, чтобы однажды ее забыли забрать и сад стал бы ей родным домом, а Снегурочка непрестанно была бы при ней. Но когда Алевтина уволилась, детский сад потерял для Тани всякую привлекательность.

Пойдя в школу, она стала смотреть на родителей с возраставшим недоумением. Они спорили, как поступить с курицей – тушить или жарить, или чем извести колорадского жука – березовым дегтем или отваром лопуха и болиголова, а в книгах открывался, всё ярче проступая с каждым днем, мир странствий и приключений, дружбы, любви, сражений, побед, красавиц и героев.

В хрестоматии была история про немцев, вошедших в поселок. Они повесили старенького директора перед школой, и ребята стали им мстить – прокалывали колеса, сыпали песок в бензобак, одна девочка, сговорившись с партизанами, пронесла бомбу в бельевой корзине и взорвала главного фрица. Таня не спрашивала себя: могла бы она так? Ей нравились родители девочки: отец, не успевший призваться на фронт, подался в партизаны, мать кормила и осведомляла их. А ее папа с мамой, что они будут делать, если красный флаг сорвут с поссовета и гипсовую голову Ленина разобьют, а по Сорок третьему застрекочут мотоциклисты во вражеских шлемах? Наверное, жить по-старому: мама варить варенье из терновника, отец то и дело гнать самогон, складируя его в трехлитровых банках в подвале вместо бомб.

Как-то вечером, когда смотрели программу “Время”, Таня спросила робко:

– А на нас Америка может напасть?

– Запросто, – папа зевнул.

– Никогда! – тут же сказала мама. – Мы сильные, они нас боятся. Не думай о всякой глупости, Танюш. Ведь только что показывали: разоружение началось.

– Нет, а вдруг они ракету пустят? В школе говорили: тогда мы тоже пустим, и весь мир сгорит… Или танками поедут, на самолетах полетят. И нас завоюют.

– Скорей бы! – снова зевнул папа.

– Ты что при ребенке несешь? Хочешь, чтобы она за тобой везде повторяла? Запрись, слушай свой транзистор поганый у себя наверху и помалкивай.

– Ты девочка разумная, язычок на замке, лишнего не сболтнешь. Ты думаешь, всё так плохо в Америке? – Папа оглядел Таню внимательно, как будто она Америка. – Там и одежда, и еда, там много чего. Помоложе был, еще верил брехне, теперь не верю.

Таня не вняла словам отца, она больше полагалась на школу, но вывод сделала: если завтра война, родители вредить врагу не станут – в хрестоматии был один плохой человек, скрытый белогвардеец, бивший сапогом собак. Когда пришли немцы, его поставили главой поселка. Ей не хотелось бы думать, что папа такой.

На переменке она не играла со всеми во вкладыши, но чаще садилась на подоконник с книгой. Она читала “Последнего из могикан”, “Детей капитана Гранта”, “Приключения Тома Сойера”,  всюду ставя себя на место самой прелестной, нежной и гордой барышни.

– А вы любите друг друга? – спросила она как-то.

– Очень! – сказал отец громко, и было похоже, что с издевкой.

– Мы тебя любим, – нашлась Лена.

Тане так нравилось читать, что к некоторым остросюжетным сценам книг она рисовала иллюстрации в тетради. Некоторые книги она додумывала, в голове сочиняя продолжение.

В пятом классе им дали задание – написать сочинение “Моя малая родина”.

“Я родилась в Москве, но вскоре после рождения родители переехали жить сюда. Моя малая родина – это наша «Платформа 43 км». Наш поселок в старинные времена назывался Горелая Роща. Теперь мы входим в состав поселка Зеленоградский и вроде бы нас нет. Но я знаю и считаю: мы есть! Мы – это поселок Сорок третий километр, пускай мы без имени на карте. У нас домов около пятисот. Асфальтом покрыта улица Центральная. Многие улицы называются именами писателей: Михаила Юрьевича Лермонтова, Льва Николаевича Толстого, Алексея Николаевича Толстого, Владимира Владимировича Маяковского, Ивана Андреевича Крылова, Николая Алексеевича Некрасова. По всем улицам я ездила на велосипеде и ходила очень много раз, на каждой со мной бывало что-то, что хранит память. У нас есть магазин и два пруда. В одном много тины, другой еще хуже: он скоро пересохнет. Но раньше до школы я купалась в обоих прудах! Еще у нас зеленеет широкое поле. На поле я иногда помогаю пасти двух коров – Дуню и Звездочку – Марии Никитичне Деменюк. Это очень добрая старушка. Ее муж воевал и пришел с войны на костылях. Он уже умер. Ее сын воевал в Афганистане и пришел живой. Это Мария Никитична рассказала мне, что наш поселок назывался Горелая Роща. Но почему, она мне не сказала. Еще она рассказала, что во время войны нас бомбили. В нашем поселке есть два больших леса и прекрасный воздух. Много сирени, жасмина и яблонь. Мы с папой и мамой живем у железной дороги, и иногда поезда шумят. Но мы привыкли. У нас спокойно. Хорошо у нас! Благодать какая! Если бы Дед Мороз был, я бы загадала желание. Я хочу, чтобы у нас была река. А если бы в реке я поймала золотую рыбку, я бы загадала второе желание. Я хочу, чтобы у нас был театр с балетом”.

Сочинение вывесили в школе рядом с расписанием и напечатали в районной газете “Маяк”. На следующий день кто-то приписал под сочинением печатными буквами: “Дура”, а Селиванов, двоечник с оловянными глазами, целясь в Таню двумя указательными, заорал обалдело, как будто увидев загробного гостя: “Пушкин!” А Рита спросила вроде шутливо, но с температурным блеском глаз: “Ты писала или папаша за тебя?”

Был период (короткий, несколько недель), когда Селиванов при поддержке нескольких прихвостней не давал ей прохода, выкрикивая банальщину: “Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!” Тане хватило ума делать равнодушный вид и шушукаться с подругами, но ближе к дому в роще, вспоминая об обиде, она давала волю слезам. Особенно ее задевало, что называют как мальчика – “рыжий”. Поделилась обидой с отцом, и он заговорщицки с ходу сказал: “Думаешь, меня не дразнили? Ха. Дразнили, конечно. Просто всем завидно. Рыжий – человек особенный. Ты посмотри на нашу кожу!” “Веснушки, да?” – жалобно уточнила Таня. “Она же светится! Кожа твоя, моя кожа… Светится, приглядись! Мы, рыжие, от солнца идем. Дети солнца. Других таких нет среди людей. Вот им и завидно, всем остальным”.

“И вовсе мы не от солнца, – подумала она, уничижаясь, – а может, от ржавчины. Папа всегда обманывает, приукрашивает нашу жизнь. Трубы у нас ржавые, вода тоже рыжая, а он мне маленькой говорил, что это какао, когда меня купали. Хорошенькое какао… Сразу бы сказал: от солнца вода в подарок, солнечная вода…” “Главное – пить не вздумай”, – добавляла мама, намыливая Таню мочалкой.

Лет с восьми Таня мечтала: хорошо бы, папа был бы летчиком, а мама стюардессой, и они бы ее брали с собой в небо. Когда ее спрашивали: “Кто твои родители?”, она отвечала искренне: “Рабочие и крестьяне” – и ее ответ всех устраивал, пока Рита не возразила:

– Какой же у тебя отец рабочий?

– А кто?

– Ученый. Мой – шофер, твой – ученый. Но мой больше твоего денег приносит.

– Да? Значит, мама рабочая. Она с рабочими возится – сама так говорит. У нее на работе трубы чинят.

– А почему это они крестьяне? – не унималась Рита.

– Мы если не в Москве, то на огороде, – повторила Таня папины слова. – И я у них крестьянка, они меня заставляют с ними сорняки полоть.

Таня пыталась представить работу родителей приключенческой.

– Расскажи мне про аварии, – просила она маму перед сном.

– Да какие тебе аварии, Танюш. Сижу у телефона, сама ничего не вижу, – тускло бубнила Лена. – У ребят тоже впечатлений мало. Вонь, грязь, сырость. Прорвет где – идут в подвал и заделывают. Ладно, спи давай!

Между собой родители судачили о страшных историях: висельники в котельных, обходчик, убитый оголенным проводом, – но Таню, пробовавшую расспросить, обрывали. “В каждой бочке затычка”, – говорила Лена; “Не детские это темы… Вырасти сначала” – говорил отец, и Таня догадывалась: им не нужны с ней лишние беседы.

Она рано стала интересоваться мальчиками, вот только мальчиков интересовала слабо. Когда она приходила к Рите, та первая заводила речь о разных неприличных штуках. “Нарисуй!” – предлагала Таня стыдливо. Подруга чертила нечто грубое, выпуклое и великолепное (она не умела держать карандаш, как надо, похабно сжимая в кулачке), рядом писала матом, комкала листок и, отодвинув заслонку, кидала в печь, но увиденное врезалось в Танино сердце.

– Тебе в школе кто-нибудь нравится? – спросила как-то Лена так безразлично, что Таня почувствовала себя задетой и сказала с вызовом:

– У нас с Ритой – общая любовь. Его зовут Артем.

– Артем? У вас в классе разве есть Артемы?

– Это наш учитель физкультуры.

– Хватит идиотничать! – выплеснулось из Лены после короткой паузы, и Таня взглянула на мать с испугом.

Как-то, читая “Трех мушкетеров”, она подумала резко и ясно: “А ведь они все уже умерли” – и тотчас ее передернуло от этой мысли. В тот день вирус смерти проник в нее. Таня спохватилась, что это литература, но было поздно: все на свете должны умереть, Дюма-то умер. Теперь мысль о смерти стала, как мушка или, вернее, темная крапинка, плававшая перед левым глазом, когда Таня просыпалась. Она смотрела в потолок, кидала взгляд на шторы, опускала на одеяло, и крапинка плясала, летала, садилась на предметы.

Таня думала о смерти, засыпая и просыпаясь, потому что со смертью ассоциировалась крапинка. Таня вставала, и крапинка сразу чудесно исчезала, возможно, улетев к кому-то другому. Днем за заботами и суетой крапинка не возвращалась ни разу. Перед сном Таня особенно долго думала о смерти и смотрела в темноту, среди которой крапинка уже притаилась, чтобы утром на свету снова маячить. “Если бы не эта гадкая точка, я бы давно забыла про смерть”, – думала Таня, но смерть не отпускала. Лежа без сна, Таня сначала жалела родителей, затем кошку, затем Риту, затем козу, затем нескольких девочек из класса, затем симпатичного ей Женьку Тарабана на два класса старше, затем бабу Валю, и после всех близких она начала жалеть полюбившихся актеров и тихо стонала от непереносимости сострадания. Неужели они все когда-нибудь умрут? Не может быть! Умрут! Лицо горело, как от пара, она ворочалась, и скрип кровати звучал странным поддакиванием ее тоске. Таня пробовала думать о том, что тоже умрет, но об этом почему-то не думалось, зато внезапно пришла новая мысль, от которой она села в постели: каждый – единица. Она как будто увидела в темноте эту красную молнию – один. Тане тогда было двенадцать. Есть отдельная коза, отдельная девочка, отдельные все-все. И каждый по отдельности. Но общего ума нет. И все умрут. Что же это значит? Значит, вообще никого нет? И ничего нет? Таня со сладострастием стала грызть ногти, которые неделю назад клятвенно обещала себе не трогать. Она грызла один ноготь за другим, и мысли пропадали – любые мысли, мыслей не было никаких.

Таня спросила:

– Папа, а для чего жить, если умрем?

Лена доила козу, Таня, ей уже было тринадцать, зажимала животное ногами, ухватив за рога. Отец придирчиво наблюдал.

– Ты ей на хребет не садись, а то сломаешь, – сипло сказал он вместо ответа. – Кому как, а Аське помирать рановато.

– Всем рановато, – сказала Лена. – Я надеюсь, успею внучат понянчить.

 

– Не накаркай внучат раньше времени. Живи, Таня, учись, может, смысл жизни найдешь и нам расскажешь. На самом деле смысла жизни, доченька, нету, а правила жизни есть. Но это дано не всякому. Чего должно быть дадено? Во-первых, способности. Во-вторых, смелость. В-третьих, возможности. Знаете, в чем смысл? – Он окинул их взглядом полководца. – Высшее назначение человека – борьба за других людей.

– Прям… – отозвалась Лена.

Она частенько так обрывала его, как будто звуком лопнувшей струны: “Прям”.

– Есть, допустим, способности, но кишка тонка, – развивал свою идею Виктор. – Или есть и талант, и отвага, а не пускают, плетью обуха не перешибешь. Или храбрый человек, а отсутствие мозгов. И всё равно уважаю… Уважаю я бойцов по жизни!

– Идиотов всегда хватает, – Лена заканчивала теребить второй козий сосок. – И бездельников. Жить надо, Танюш, чтобы семью создать хорошую, ребенка родить и вырастить, чтобы никому злого не делать, чужого не брать и чтобы вспоминали о тебе только добрым словом.

– И бороться, – добавил Виктор.

– С кем бороться-то надумал? Со мной, что ли?

– У каждого Сократа своя Ксантиппа, – ответил он самодовольно и продолжал горячо: – За правду надо бороться. Я бы и боролся – да возможности откуда? Кто меня послушает? Сколько кругом подлости! Но я одно имею точно – мужскую честь. А у женщины должна быть – женская. Вот так… так хотя бы… И еще скажу одну вещь: в жизни нельзя человеку без мечты!

В восемьдесят восьмом Виктор, подначенный сослуживцем по институту, занялся сыроедением. Лена в штыки восприняла новое увлечение мужа: она не только не стала читать брошюру американского доктора, но и отказалась готовить Виктору то, что он просил. Он замачивал вечером крупу и утром ел получившуюся кашу, сдабривая ее тертым яблоком и медом. На обед и ужин поглощал в неимоверном количестве свеклу, морковь и капусту.

– Червь у нас завелся. Всё поел! – говорила Лена, нарочно смакуя котлету. – Ты лучше переходи на ботву и листья банановые, это ж экономнее. И комбикорма могу насыпать вволю. Вдруг, как Ася, молоко давать начнешь? Танюш, положить тебе еще с поджарочкой?

– Трескай, – злорадно говорил Виктор. – Трескай, отравительница. И себе вредишь, и дочери. Ничего, скоро мясо из магазинов совсем пропадет, тогда, может, оздоровитесь!

– Связался с аферистом, во всем его слушаешь.

– Не знакома, а ругаешься. Нет, он славный малый! Глаза мне открыл на продление жизни.

Виктор увозил натертые овощи в баночках на работу. Там он и наставлявший его “славный малый” Женя Куницин – словоохотливый физик из Тамбова, изгой в своей семье, в прошлом заядлый пасечник, над гироскопом ронявший слезы по улью, – подкармливали друг друга и обсуждали новую брошюру о йоге.

Как-то за ужином Таня с Леной грызли цыпленка табака, Виктор ел из огромной супницы свой салат, и все неотрывно смотрели сериал “Рабыня Изаура”. И тут Виктор сказал:

– Говорят, телескоп – ерунда. Со звездами можно общаться, их не видя. Для этого позы и упражнения есть.

Он облизал ложку, встал из-за стола, сел на пол, уперся руками, тряхнул головой, высунул язык, вытаращился и так замер.

– Папа, ты что? – спросила Таня.

– Это поза льва, – сказал он. – Профилактика от ангины. – И снова вывалил язык.

– Ты мне телевизор загораживаешь, лев! – сказала Лена тревожно. – Будешь хулиганить – сдам тебя в зоопарк!

Виктор не ответил.

– Львы мясо едят! – просительно сказала она.

Он молчал, как будто отключился, уставив стеклянные глаза в телевизор. За две недели сыроедения он осунулся. Сериал кончился, Лена ушла мыть посуду, телевизор продолжал что-то показывать, Таня застыла на стуле, не решаясь встать. По окаменевшему лицу отца струился пот.

Еще через неделю он неожиданно оставил увлечение.

– Мамаша, давай в лес пойдем, шашлыков нажарим! Пожрем хоть по-человечески!

– Ура! – Таня запрыгала при вести о костре, и с той поры отец стал питаться, как раньше.

Она не знала, почему он завязал и с сыроедением, и с йогой, пока однажды ночью, пойдя в туалет, не услышала из прихожей, как наверху у мамы он рассказывает, не в силах удержаться от громкости:

– И журнал мне протягивает… Вот гадина! Открываю: там мужик с мужиком. Я ему: “Это что? Тоже тайное учение?” – и замахнулся… Бить не стал. Он теперь ко мне подходить боится.

– Надо было начальству сообщить.

– Лена, я ж не стукач.

Перестройку родители поначалу почти не заметили. Разве Лена иногда, перед телевизором или читая газету, вздыхала:

– Народу-то, народу намолотили! Да, нечем крыть… Многое от нас скрывали!

– И продолжают молотить, – замечал Виктор с глухим смешком фаталиста. – И продолжают скрывать.

В августе девяностого года Таню крестили. Крестной мамой стала Ида Холодец, которая посоветовала церковь неподалеку и знаменитого священника, к которому ездила с недавних пор, крестным стал друг Иды, дачник Илья Иванович, безотказный старик-геолог, прямоспинный, седобородый, с тонким иконописным ликом. Отец на крестины ехать отказался.

– Раньше ты, Ленка, о Боге не вспоминала. Теперь все набожные стали, поклоны бьют. А я в цирк лучше пойду, чем в церковь.

– Богохульник! Это бес тебя в храм не пускает!

Всей компанией они доехали на электричке до Пушкино, там сели в рейсовый автобус и подкатили к деревянной церкви с синими маковками. Крестил священник в белом облачении, плотный и чернобородый, с пышными волосами и большими карими печальными глазами. Он поговорил с Таней отдельно, мягким густым голосом. Спросил:

– О чем ты часто думаешь?

– О разном, – прошептала, и он склонился еще ближе.

– Наша жизнь – мост, – сказал он медленно. – Но мы не знаем, когда придем в его конец. Понимаешь?

Таня поспешно кивнула. Ее обрядили в белую рубашку, и босыми ногами она встала в пластмассовый чан. Священник читал молитвы, внимательно проговаривая каждое слово, нагнул ее голову над железной купелью и, зачерпнув воду, полил трижды. В конце он состриг у нее прядки волос и закатал их в шарик воска, который отпустил в воду. Этот оранжевый комок плавал, похожий на добродушную кошачью мордочку, и рыжие волоски торчали, словно усы. После крещения священник снова заговорил – уже со всеми, бархатисто и плавно, и Таня всё пропустила мимо.

Через месяц черно-белую фотографию священника показали по телевизору и сказали, что он убит возле станции Семхоз, рядом со своим домом.

– Его всего на кусочки резали! – исступленно сообщила Ида, встретившаяся Лене возле магазина.

Потом стало известно: убит топором.

– Хорошо я с вами тогда не поехал, – размышлял Виктор. – Теперь весь приход на причастность проверять будут… Да и тяжелое дело: только увидел человека, а потом он того… Видать, его эти… из общества “Память” угробили. Он же еврей был.

– А ты сам не еврей? – поддела Лена. – Рыжий такой, и волосы вьются.

– Был бы я еврей, был бы поумней, на тебе бы не женился.

– Был бы муж еврей – не жили бы в нищете.

– Тебе чего не хватает?

– Всего! К морю за всю жизнь один раз свозил. И то Таню чуть не утопил.

Когда Тане было пять, они отдыхали в Ялте. Вставали на заре, спускались с горы на пляж. “Трусиха несчастная”, – отец затаскивал ее, вопящую, на глубину, где, поддерживая руками, учил плавать. В один из дней были большие волны, Виктор поскользнулся, потерял равновесие, и девочка сразу скрылась под водой, чтобы через несколько секунд быть выхваченной на поверхность и, извергнув соленый фонтан из глотки, заорать, как новорожденная. Плавать Таня так и не научилась, а Лена постоянно припоминала Виктору тот случай.

Гибель священника потрясла Таню, вернее, сразила фотография на экране и слово “убит”, и она даже онемела на полдня, но в то же время у нее было странное чувство, что она знала всё заранее. Лена отозвалась на убийство сильным порывом к церкви. Вместе с Идой Холодец и Ильей Ивановичем ездила по воскресеньям в пушкинский храм, осиротевший без убиенного, к его молодому преемнику с худой длинной шеей и серым пухом бородки. Потом стала ездить в Сергиев Посад в лавру, найдя себе спутницу – древнюю, но подвижную Софью Дмитриевну, носившую пестрые платки и лихо рассекавшую улицу, опираясь на клацающую клюку. Таня несколько раз ездила тоже.

– У вас через день: то праздник, то пост, то праздник, то пост, – подтрунивал Виктор, отрезая сочный кусок буженины и укладывая на хлеб с маслом. – Будешь? Что у тебя опять? А? Многое теряешь! Свининка высший класс! Это же вопрос для кроссворда: “Людоед, помощник Робинзона, день, когда некоторые мясо не едят”.

– Пятница, – с тихим смехом угадала Таня.

– На, дочка, пожуй, награждаю! Нет, Лен, окрутят тебя монахи… Астрономия тебя не интересует, физика тем более, в технике понимаешь слабо, а в церковь бегаешь. Тебе, наверно, Бог представляется кем-то вроде тебя самой: сидит на телефоне в аварийке, – Виктор хрипло рассмеялся, подняв косматую бровь. – Только вместо звонков – молитвы.

– И что такого? Бог всё слышит! – Лена с хрустом откусила овсяное печенье. – Вспомнил бы сам, в какие позы вставал недавно.

– Потому и говорю, что по себе узнал: человек – существо слабое. Легко обработке поддается.

Зимой Лена незаметно перестала ездить на службы, а там позабылся и календарь постных дней.

В девяносто первом Лена проголосовала за Ельцина, Виктор наобум за Тулеева (“У меня на флоте дружбан был Аман” – “Твой Аман – один обман”), но им было даже лень спорить по этому поводу, и появление ГКЧП через два месяца они восприняли равнодушно. Они с самого утра погрузились в огород.

– Диктатура! Танки! В Москву еду! – известила, встав у забора, Ида Холодец. – Горбачева арестовали!

– Значит, провинился, – мелодично протянула Валентина, загоравшая на раскладушке (она гостила у Брянцевых).

– Вы уж, Ида Михална, будьте осторожны, под танки не лезьте. Зачем оно вам? – Лена, разогнувшись, сжимала тяпку.

– Ин Год ви траст! – гортанно крикнула Ида. – На каждом долларе написано. Первый принцип свободного человека. Бог не выдаст, коммунист не съест.

– Эту кашу теперь надолго заварили, – досадливо поморщился Виктор.

Следующие несколько дней лил сильный дождь, ГКЧП рухнул: историческим потопом смыло даже красный флаг с поссовета и стоявший перед его зданием бюст. Ида ходила по высыхавшему поселку и зычно поздравляла знакомых и незнакомых. В школе в сентябре она задала всем на дом топики – рассказать по-английски о путче и защитниках Белого дома.

Зимой был распущен Советский Союз, но Брянцевы этого не почувствовали; потом взлетели цены, и у Валентины сгорели все сбережения, зато в поселковый магазин завезли много нового: колбасы, сыры, ликеры, спирт, бананы, киви, конфеты “Баунти”.

Когда же папа сдвинулся на политике? Ни в тот год, ни на следующий. Родители не признавались, но Таня запомнила: к политике их подтолкнула всё та же Ида.

Да, Таня хорошо запомнила молочный день в декабре девяносто второго. Окна покрыла толстая изморозь, за изморозью гуляла и кружила метель, родители болели, не вставали со вчерашнего вечера; оба лежали в гостиной – отец на широком диване у стены, мама на тахте возле телевизора, – ругались, срываясь на бред, папа скрежетал зубами, мама квохтала. При этом, как сердцевина и источник простудного жара, целый день работал телевизор.

Утром Таня сварила молочную кашу, нарезала сыра, подала родителям, приятно чувствуя себя нянечкой в больнице, заварила чай со смородиновым листом. Наверное, это было отчасти психозом – совместная болезнь от утомленности совместной жизнью, но психоз захватил и Таню: она ощущала себя по-вампирски свежо и бодро. Она с удовольствием проверяла родительскую температуру, поправляла им одеяла, щупала лбы, приносила свежую воду, вдыхала кисловатый теплый воздух, отчего-то уверенная, что не заразится. Может быть, ее окрыляло то, что она оказалась такой нужной? Но для беспомощных родителей всё равно центром был телевизор.

– Лен, сделай звук, ничего не слышно!

– Тебе не слышно, сядь на стул и придвинься, а я и так почти оглохла. Хочешь мне осложнение на уши устроить?

К вечеру пришла Холодец – помогла с козой, которую подкупила, насыпав на ладонь соль. В ту зиму Ася стала брезговать комбикормом, ела его мало и неохотно, признавая только сухари, хлеб, сено и, разумеется, картофельные очистки, но не сырые, а обязательно вареные.

Ида держала ее ногами в красных штанах, Таня впервые мяла вымя, коза протяжно блеяла и трясла головой.

– Ер гоут из вери лайвли! – говорила Ида. – Ду ю ноу “лайвли”?

– Ес, – отвечала Таня, знакомая со всеми козырными словечками англичанки.

– Зис милк из фор ер пээрентс, изнт ит?

– Ec.

– Бе-е-е-е! – Ася как будто хотела докричаться с веранды до хозяйки.

Перед уходом Ида осведомилась с порога гостиной:

– Вы что смотрите? “Богатые тоже плачут”? Фу, пошлятина! Вы съезд лучше включите! Вот это сериал! Наш сериал, родимый, никакие актеры не нужны! Хасбулатов с Ельциным грызутся. А депутаты! Ну и рожи! А что несут! Ко мне друг детства из Майами приехал, поживет полгода, смотрим с ним, иногда так хохочем, что слезы вытираем. Говорит: “Такого нигде больше нет!”

– Спасибо большое, что подсказали, – сказал Виктор серьезно. – Будем смотреть. А на чьей стороне там правда, какое ваше мнение?

Ида подтянула шарф до глаз, чтобы не заразиться:

– Да всё абсолютно понятно. Ельцин ведет Россию вперед, а съезд тянет назад! Хотят нас обратно в колхоз загнать!

– Эх! – вздохнул Виктор.

Он относился к Иде со смущением и тяготившим его чувством вины. После того как ГКЧП провалился, все каналы телевидения заполнила пылкая поэма о победе свободы над тиранией, и его словно раздавило: ему было совестно, что он остался на огороде, в то время как женщина-учитель в одиночку, не зная исхода, отважно отправилась навстречу дракону. Да и Лена подливала масла в огонь: “Что ты переживаешь, мечтатель? Отсиделся на огороде в кустах смородины?”

На оставшийся вечер и весь следующий день Виктора захватил съезд. Кворум, законопроекты, прения, выступления с трибуны и в микрофоны из зала, электронное табло с цифрами голосования, въедливый ироничный спикер… Лена пробовала переключить, упиралась:

– Не могу эту дурь терпеть. Кроме тебя, никто больше этих болтунов не смотрит.

– А Ида?

– К Иде переселяйся, и смотрите хоть до посинения!

– Лен, не ори ты. Дай вникнуть. В кои веки хочу в политике разобраться.

Депутатов Лена, по-женски уважавшая силу, осудила с лету:

– Чего на них время тратить! Ты глянь, какие никудышные! Вон в бородавках весь! А этот – прямо сом в костюме. Вон – седой, гляди, гляди, седой в носу ковыряется! Моя бы воля – всех бы делом загрузила. Ой ты, Боже мой, какие усики! Усатик-полосатик… Надо же, соловьем заливается… И тридцати-то нет, а жизни учит.

– У всех своя забота, – пробурчал Виктор.

– И бабы… Бабы что здесь забыли? Иди обед готовь, белье стирай! Дети подрастут, спасибо не скажут.

– Может, еще гордиться будут, – сказал Виктор задумчиво.

– Может, и так, – согласилась Лена и передразнила детский писклявый голосок: – Спасибо, мамочка, столько наворовала, теперь никогда работать не буду!

– Ты в аварийке у нас тоже сиднем сидишь.

– Сравнил! У нас любой, особенно если выпьет, и сменщица моя любая, если допекут, так выступят – всех депутатов заткнут! Но нам за выступления никто денег не даст. Поставили бы друг против друга – нашу бригаду и депутатов самых горластых – узнали бы, за кого народ. Одного Клеща возьми!

Поначалу Виктор собирался полностью взять сторону Иды, чтобы в будущем, если снова доведется быть современником исторической драмы, не смалодушничать и защитить народ. Но Лена так нагло и небрежно зачислила его в депутаты, что с каждой своей ответной фразой он увязал всё безнадежнее и чувствовал, что ее ядовитые стрелы, летевшие то в одну, то в другую голову в телевизоре, попадают именно в него. Лена смирилась с новым пристрастием мужа и находила развлечение в том, чтобы без конца высмеивать депутатов, особо не вникая в их речи.

Таня следила, чтобы родители принимали лекарства. Температура у матери спала до тридцати семи, но она всё еще лежала, у отца держался жар, но и на второй день он смотрел жадно, во все глаза, сидел на стуле, придвинувшись к телевизору, стараясь не упустить ни слова.

– А не такая уж Ида и умная, – заметил он вдруг. – Нет, Лена, народ еще не понимает, и ты – как все… Прозреют люди, а поезд тю-тю… Хасбулатов верно спросил: что это за правительство? Мальчики в розовых штанишках. А старики в помойках роются. Ельцин… С похмелюги выступал, прическа набекрень, зал хохочет. Чего гадать, разгонит депутатов и дальше будет пить беспробудно.

– Прям… По новостям смеялись: депутат, забыла фамилию, вышел покурить, увидел машины снегоуборочные и принял их за танки.

– Павлов. Николай Павлов. Смеялись? От телевизора правды не жди. Когда депутатов разгонят, тот же телевизор тебе скажет: так им и надо.

С тех пор в жизнь Брянцевых вошли новые персонажи, чьи фамилии, лица, поступки и слова Виктор стал знать, как болельщик, кого-то одобряя, кого-то ругая.

Ойкина и Аксючиц, Бабурин и Челноков, Константинов и Астафьев, Якунин и Юшенков, Андронов и Уражцев, Исаков и Шашвиашвили…

На апрельском референдуме девяносто третьего года на избирательном участке у Тани в школе родители голосовали так.

Мама: да-да-нет-да.

Папа: нет-нет-да-нет.

В конце мая девяносто третьего в школе устроили дискотеку. Родители копались на огороде, Рита зашла, наряженная в короткое, обтягивающее красное платье. Таня была поражена эффектностью подруги: она покачивалась в душном облаке духов, рот лоснился и краснел, как рана. Таня была одета скромнее: джинсовая юбочка, детская розовая майка с морской звездой, выложенной стеклянными бусинками.

– Такая и пойдешь? – Рита хмыкнула.

– Какая? Блин, погоди, – Таня взбежала по лестнице к маме в комнату, открыла ее ящик в подзеркальнике.

Она давно подкрашивалась незаметно, но сейчас ей захотелось выглядеть не хуже Риты и накраситься на всю катушку. Достала помаду, круговым движением намазала губы, вглядываясь в зеркало. Схватила черный тюбик и жесткой щеточкой провела по ресницам, подтягивая их вверх, обвела контур глаз карандашом. Вытащила прозрачный флакон с янтарной жидкостью, запшикала над головой. Капелька духов попала в глаз – защипало, но Таня силой воли не стала его тереть, чтобы не размазать тушь.

– Ты что делаешь? – спросила мама за спиной.

Таня быстро спрятала косметику в ящик.

– Зачем без спроса лезешь? – продолжила мама миролюбиво. – Все духи выжала?

– Тань, мы опаздываем! – крикнула снизу Рита.

– У меня своих нет.

– Отца попроси – может, тебе и купит, – сказала мама.

– Что купит? – спросил Виктор с порога. Он шел в свою комнату мастерить деталь для укрепления парника. – О чем разговор?

– Купишь ей духи? – спросила Лена проказливо.

– Духи? Кому? Какие еще духи?

– А что ты хотел? Она уже красится!

Отец ввалился в комнату, пристально заглянул Тане в лицо и испугался увиденному, как будто это не его дочь, а зловещая кукла. Светлые родные глаза, густо обведенные черным… Он повернулся к Лене:

– Ты посмотри, на кого она похожа. Готовая… – Слово вертелось у него на губах, но ругаться он не хотел; можно было бы сплюнуть, но и плевать в доме было неправильно.

– Я, что ли, ее малевала…

– А ты не мать? Погоди, годок пройдет, на наш дом показывать будут: “Ничего себе дочку воспитали”.

– Долго тебя ждать? – крикнула Рита.

– Иди мойся, – бросил отец.

– Не пойду, – сказала Таня. – Я уже взрослая!

– Что-о? – Схватив за руку, он поволок ее за собой вниз по лестнице.

Таня пробовала упираться и, наткнувшись на кривой гвоздь в стене, содрала кожу на запястье. Лена спешила за ними:

– Витя, не надо! Витя! Витя, не зашиби ее!

Отец впихнул Таню в ванную, открыл кран на полную катушку:

– Тебя умыть? Или сама? – обернулся, пронзил глазами Лену, увидел изумленную рожицу Риты. – Еще одна растет! Штукатурка сыпется! Чего ждешь? Пшла!

Таня почувствовала: отец устроил ей разнос, пожалуй, чтобы впечатлить мать, он говорил так гневно, потому что, глядя на Таню, вспомнил что-то неприятное и досадное о маме…

С самого Таниного детства родители праздновали ее день рождения. Пятнадцатого июня они преображались: веселели, были ласковы, всё прощали, как будто их подменяли. Тане почему-то было немного обидно в каждый день рождения.

Тем летом накануне Лена перечисляла предстоящие покупки:

– Торт в Пушкино возьму, курицу пожарю, свечек куплю для торта…

– Сколько нашей исполняется? – как бы в шутку спросил отец. – Четырнадцать вроде?

– Вроде, – отозвалась мать тоже насмешливо.

– Четырнадцать? – переспросил отец у Тани, и она, подражая матери, ответила, подернув плечами:

– Вроде.

– Вино пить еще рано, – сказала мама с сомнением.

– Какое вино? – возмутился папа. – Так, шампанского бокальчик.

Янсы отсутствовали, они отдыхали за границей. Пришла Рита, хорошенькие одноклассницы Зоя и Света, застенчивый румяный отличник Шмаков и огнеглазая соседка цыганка Аза со скобой на зубах. Ребята сели с Таней в гостиной. Звонила баба Валя, долго поздравляла, перешла на стихи, а Таня в это время гримасами смешила гостей.

Заглянув в гостиную, мама приникла к Тане и оглушительно зашептала: “Отец петь хочет. Не обижай его!” Таня пожала плечами.

Вошел Виктор с гитарой, сел на диван и, смазав рукой по всем струнам, выдул губами:

– Тым…

Аза хихикнула.

                        Ты мне в сердце вошла, словно счастья вестница,

                        Я с тобой новый мир для себя открыл…

Он смотрел на маму – в упор, живым блестящим взглядом опасного, но игривого пса.

                        Но любовь, но любовь – золотая лестница…

Таня взглянула на маму. Мама шевелила губами, подпевая, но безмолвно, чтобы не помешать. Потом на цыпочках вышла. Вернулась с круглым кремовым тортом, над которым колыхались огоньки беленьких свечек.

Отец допел и вытер губы кулаком.

Таня втянула воздух, задержала дыхание, на миг ощутила себя утопленницей, выдохнула изо всех сил. Огоньки дернулись и пропали, но через мгновение оказалось, что парочка огоньков лишь зажмурилась, лукаво наклонив головки набок, и вот уже они распрямились, воинственно потрескивая и подмигивая ярче прежнего. Таня дунула опять. Огоньки исчезли.

– Четырнадцать, – сказал отличник Шмаков. – Ты же говорила, что тебе пятнадцать!

Для верности он громко пересчитал свечки.

– А ей и есть четырнадцать, – нервно засмеялась Лена.

– Пятнадцать ей, – буркнула Рита.

Таня молчала.

– Недоразумение… Запутались… – сказал Виктор утихомиривающим тоном. – Ничего, ничего… Для дамы чем моложе, тем лучше.

Он снова перебрал струны, очевидно, ему не терпелось снова петь.

                        Родительский дом – начало начал,

                        Ты в жизни моей надежный причал…

– выводил он через минуту с бархатистой хрипотцой.

Лена отлучилась, вбежала обратно, воткнула в торт свечку:

– Задуй, дочка!

Таня погасила последний огонек.

“Они даже забыли, сколько мне лет!”

Глаза ее оставались пусты и сухи, но внутри словно окатил ледяной душ.

 

Глава 9

Просторным солнечным августовским утром они собрались в лес.

– Тань, пойдешь с нами? – спросила Лена.

– Дома посижу.

– Грибов, говорят, тьма-тьмущая.

– Я лучше возле дома с козой погуляю.

– Грибы собирать не хочешь, лентяйка, – сообразила Лена. – Что найдем – сами съедим.

– А я с ней своими грибочками обязательно поделюсь, – пообещал Виктор.

Собирались долго. Виктор полез на чердак за корзиной побольше. Все ему казались маленькими, и он сокрушался, куда же подевалась самая большая. “Это она и есть!” – уверяла Лена, показывая на ту, что он прижимал к груди, темно-коричневую, грубого плетения. Свою светлую корзинку она долго мыла от козьей шерсти, налипшей на дне к чему-то вроде черного пластилина (остатки сгнившего гриба?). “Куда такую малютку?” – спросил Виктор. Потом выбирали, во что одеться, со второго этажа на первый перекрикиваясь и аукаясь, как будто уже в лесу. В итоге нашли старые рубахи и тренировочные штаны: главное, чтобы тело было закрыто.

– Одиннадцатый час, а она копается.

– Это я-то копаюсь? На себя посмотри, беспомощный.

Наконец они покинули дом и, сопровождаемые надрывными криками козы из сарайчика, вышли за калитку.

Таня смотрела на родителей в открытое окно и чуть покачивалась в такт телевизору: включила музыкальный канал.

– Всё хорошо будет, – сказал Виктор убежденно.

– Чего хорошего? – спросила Лена.

– Хороший будет день.

– Почем ты знаешь?

Он таинственно сощурился:

– Так птички напели…

– Какие птички?

– Воробушки.

– Какие еще воробушки?

– Я тебе никогда не говорил? Примета есть. Мне в детстве бабушка рассказала, всегда сбывается. Вышел из дома, и воробушки поют. Если слева поют и сердито, значит, ничего хорошего не жди, день будет тяжелый. Но если справа и радостно, всё будет хорошо…

– А разве они поют сейчас? Где ты видишь здесь воробушков? – Лена закрутила головой.

– Глухая, уши разуй, – Виктор схватил ее за руку; остановились, и действительно, это было странно, Лена даже поморщилась: справа с чужих огородов, из-за заборов, из гущи зарослей слышалось бодрое чириканье.

Ближе к лесу сбавили шаг. Лена подняла из травы обломок ветки и теперь то и дело перешагивала канавы, выискивая грибы. Она села на корточки и срезала две сыроежки – красноватую и мглисто-серую.

– В лесу искать надо… Это всё баловство… Теряем время… – бубнил Виктор.

Он наткнулся на огромный мухомор, в котором внезапно уловил издевку над своей внешностью – на корабле первый год дразнили “мухомором” – замахнулся ногой, но бить передумал.

Опушка встретила их обильной и раскидистой свалкой с ржавым остовом инвалидной машины, торчавшим с незапамятных времен. За свалкой открывалась широкая лесная дорога в тяжелых комьях земли и следах от трактора.

Они шли по этой дороге, пока слева не показалась их любимая поляна с поваленной сосной. Тут был их привал, где они, чуть помолчав, входили в общение с лесом. Вот и сейчас присели; Лена как-то боязливо посматривала вбок на разумную суету черных больших муравьев. Потом встала и зашла в малинник. Вернулась к мужу, выставив ладонь, на которой багровели разбухшие ягоды:

– На – самые сладкие!

За ельником, весело разговаривая, тенями прошли люди, ребенок звонко повторял: “А его жарят или солят?”

Виктор равнодушно, точно бы слепо, взял ягоду, отправил в рот и даже не шевельнул челюстями.

– Чем-то недоволен?

– Все грибы проворонили.

– Себя вини. А я иду искать.

– Ну так вперед!

Они полезли в чащу, раздвигая завесы елей и под их сумеречными шатрами исследуя пространство, густо засыпанное рыжими иголками. Грибов в ельнике не было, время опят еще не пришло, местами бледнели следы от срезанных неизвестных, да запорошенная иголками попалась большая темная свинушка, но ее отвергли – недавно по телевизору передавали: свинушки лучше не есть.

– Потише, эй! Веткой в лицо ударила! – жалобно окликнул Виктор. – Зачем вперед меня поперлась? Глаз чуть не выбила. Надо было по дороге идти. К переправе бы вышли. А тут болото дальше…

– Хнычь, хнычь…

Но и правда: они угодили в плотные камыши и рослую осоку, пришлось обходить болото по краю, чтобы вернуться к дороге, концом упиравшейся в мостик. Мостик – три бревна и стальной лист – лежал через вязкую грязь, которую рассекал мелкий, но проворный и чистый ручей.

За мостом слабая тропинка угасала в лесной сумятице. Лена нагнулась, присела и ловко замелькала пальцами.

– Ты по грибы или по ягоды? – проворчал Виктор.

– Будешь нависать, не поделюсь… – она положила в рот горсть земляничин.

– Как я это переживу! – Он решительно, правое плечо вперед, ринулся в лиловую тень, захрустев ветками. Отшатнулся, будто бы выброшенный обратно вражьей силой, и спросил через плечо: – Лен, ты со мной или куда?

– Нет, не с тобой, знаешь. С дядей Петей… – рассмеялась она.

Виктор нырнул в чащу, зажмурившись и пригнув голову. Навстречу пахнуло сыростью, зазвенели комары. Паутина облепила лицо и волосы.

– С каким еще дядей Петей? А, всё с тобой понятно!

– Куда погнал? Так ничего не найдем. Ай! Больно же! Больно, твою мать!

Теперь он шел впереди и раздвигал ветви, их не придерживая.

– Всё с тобой понятно, говорю!

– Не ори, идиот. Все грибы от голоса твоего злобного попрятались.

– Ты себя слышала, лягушка?

Лена шла уже не следом за мужем, а поодаль, с ним вровень, сама раздвигая ветки. Виктор вооружился крепким кривым суком, который с трудом отвинтил у ели. Брянцевы смотрели в землю, шарили в траве, среди извивистых корней, подземных осиных гнезд, сокровенных холмиков и ямок. Там и тут вольно жили причудливые поганки, зловеще-заманчивые, одновременно притягивавшие и отталкивавшие взгляд. Виктору попался растоптанный гриб, и было непонятно, то ли он был добрым и невинно казнен, то ли ядовитым, вызвавшим чью-то ярость.

– Сырка! – сообщила Лена и, присев, срезала розовую сыроежку. – Еще сырка! – встав, помахала корзинкой. – Меня грибы любят!

– Сырки, – передразнил Виктор, – несерьезные грибы!

– Может, ты и к грибам меня ревнуешь?

– Да кому ты нужна, кроме грибов.

– На этот счет есть и другие мнения.

– Ты что несешь? – Он сгреб из-под ног несколько шишек, метнул в нее, промахнулся, и одна, срикошетив от сосны, попала ему в голову. Охнул, встал, потирая висок. – Всё из-за тебя, гадина тупая! – простонал он со смешком. – Как будто пуля попала!

– Ты гадина! – живо отозвалась жена и опять присела.

Виктор сделал несколько широких шагов и вступил на просеку, сквозившую между лесными стенами. Свет голого, освобожденного, незаслоненного неба опрокинулся на него и ослепил.

– Мой! – сорвался он вдруг.

– Белый! – закричала Лена, ликуя, как будто отзываясь на белый свет.

Они увидели белый гриб с разницей в долю секунды, но Виктор, первым достигнув высокой и одинокой березы, спортивно нагнулся, полоснул лезвием, спрятал ножик в карман и обернулся к жене. Он держал гриб у лица и долгим засосом ноздрей нюхал шоколадную шляпку.

– Дай! – Лена подошла, недоверчиво всматриваясь. – Вить! – Она встала на цыпочки и дернула за локоть. – Не червивый?

– Сама ты червивая. Не лезь. Сломаешь. – Он опустил гриб в корзину, качнул ее плавно, как люльку, и блаженно произнес: – Дома насмотришься. Надо дальше искать…

– Может, дух переведем?

– Бездельница… – Виктор покрутил пальцем у ноющего виска. – В аварийке сидит, баклуши бьет. По лесу ходить – чем тебе не отдых? У меня, например, от этого силы прибавляются.

В небе загудел самолет, и, переча ему, наставительно отозвался дятел.

Пошли дальше.

– Ищи-свищи… Ищи-свищи… – приговаривал он, косясь на жену.

Наверное, белый гриб был таким ценным призом, что Виктору больше не везло. Он на ходу вдарил палкой по березе, сбивая наросшие каменные грибы.

– До нас всё смели… Ничего не оставили… Время… Потеряно время… Давно потеряно… Потеряно давно… С кем я связался?

Он перелез бесконечное поваленное дерево, поставил корзину на землю, выбрал линию полета и метнул сук: палка пролетела, красиво крутясь, пока не тюкнулась о строгий ствол сосны. Лена, что-то напевая, срывала ягодки и несколько раз нагнулась, подрезая новые сыроежки. Потом обнаружила укромную семейку лисичек. Виктор загорланил по складам:

– А я хочу быть похожим на Ленина! На Владимира Ильича!

– Певец нашелся! – подколола Лена. – А что ты еще можешь, кроме песен?

“Ау-у-у!” – раздался далекий тревожный зов.

“Ау-у-у!” – позвали опять, ожидая ответа.

– Я многое умею, – пробурчал Виктор.

– Ага, умеет. До аварийки докатился.

– Я, что ли, виноват…

– Другие мужики деньжищи зашибают. А ты привык, чтоб тобой командовали. Каждый сам себе капитан.

– И я капитан.

– Капитан. С трубой подзорной… Подзорной-позорной! Из консервных банок.

– Что? Что ты сказала? Повтори! Нет, что ты сказала? – Задыхаясь, он ринулся на нее, перекинув корзину через локоть, и она, пугливо хихикая, побежала. – Повтори-ка! – Сквозь шуршание и хруст он слышал, как мягко колотится большой гриб в его корзине.

– Белый! – прокричала Лена. – Ура, еще один!

Она сидела, согнувшись над грибом, и бережно отпиливала его у основания. Гриб был малого росточка, и, возможно, поэтому весь какой-то нахохлившийся и высокомерный, с обидчиво надутой глянцевитой шляпкой.

Виктор мгновенным движением вырвал гриб у Лены из рук и разломил, отделив шляпку от ножки.

– А! – закричала она с болью. – Ты что творишь?

– Он червивый! – Виктор смял и уронил ножку, разорвал шляпку напополам и тоже отшвырнул.

– Всё ты врешь! Ну и где здесь черви? Покажи хоть одного! – Лена присела, собирая гриб из травы. – Где, я тебя спрашиваю? – Подняла лицо, столкнулась с его взглядом, показавшимся ей жестоким и тупым. – Скотина! – Она вскочила и полоснула по воздуху раскрытым перочинным ножом. – Давай мне сюда свой гриб! Я его тоже покрошу! Приятно тебе будет?

– Эй! Ты что? – Виктор заслонялся от нее корзиной и отступал.

Лена с некрасивым искаженным лицом шла на него, сжимая нож, и голосила:

– Думаешь, всё тебе позволено, да?

Пятясь, Виктор вывалился на поляну, споткнулся о кочку, чуть не упал, выпрямился и пошел на жену. Она замерла, бросила нож и корзинку – грибы рассыпались и покатились, забавные и разноцветные. Он толкнул ее корзиной в грудь, подхватил левой лапищей и чмокнул в губы.

– Скот! – она дунула ему в лицо снизу вверх.

Он аккуратно отставил корзину и ухмыльнулся, словно набираясь силы.

Потом спокойно и ласково взял ее лицо двумя ладонями, сжав щеки. Она замычала, лягнула его ногой, он сместил ладони, зажимая ей уши, и присосался длинным поцелуем. Она укусила его за губу, он встряхнул ее, дернул влево-вправо… Несколько мгновений они качались в странном танце, и оказались на траве, между двух кочек.

Он лежал на ней, придавив всю и удерживая запястья вытянутых рук, то ли вглядываясь в ее лицо, то ли ничего не видя.

– Отстань!

– Не отстану.

– Витя, ты охерел? – В ее голосе послышалась юморная хрипотца. – Отпусти меня! Я сейчас закричу! Ты понял?

– Ау, – передразнил он. – Что ты закричишь? “Ау” закричишь?

– Витя, Вить! Здесь люди ходят…

– Здесь можно. Это лес. Давай, идиотка, слушай, что я тебе говорю.

– Сам идиот.

– Сама идиотка.

– От тебя потом воняет.

– И ты, и ты… – Он проговорил, смакуя: – Вонючая…

– Ненавижу.

– Я тебя.

– Я… Ай! – Губы их слились согласно, сладко и крепко.

Виктор отстранился и пристально посмотрел на нее.

Она лежала с закрытыми глазами, молочный цветок клевера пробивался сквозь темные волосы. Он резким движением потянул на ней тренировочные штаны вместе с трусами, обнажил по бедра, приподнял ее и новым движением спустил их до колен. Нагота жены была смуглой и бледной, пухлой, и живот немного пухл, нежные морщинки на бедрах, над коленом голубел плевок синяка от огородного ушиба, лобок был крепкий, выдвинутый, подбритый, в жесткой черноте волосков. Он лег на нее и стал двигаться медленно и внимательно, глядя не на нее, а в сторону, чутко вслушиваясь в звуки леса. Пели птички. Они не были слышны всё это время лесной ходьбы, а сейчас он слышал их треньканье. Они словно подмигивали друг дружке свободными, какими-то необязательными трелями, то заливистыми, то отрывисто-короткими. Интересно, что, если не прислушиваться, их песенки можно было не слышать. Но вслушавшись, он обнаружил, что их нельзя не слышать: так они пронзительны. Эти звуки напомнили ему печатание на электрической машинке: настырный бег по клавишам, звяк абзаца, и снова беглые и размашистые ударчики.

Лена зажмурила веки плотнее, и лицо ее стало страдальчески-сладострастным. Виктор ощущал, как ее жесткие волоски колются сквозь заросли его лобка, по лбу ее ползла божья коровка, кто-то бегал, нарезая щекотные круги, у него за шиворотом. Он схватил себя за загривок, никого не поймал, весь вздрогнул, делаясь одним существом с женой и этой поляной, и вообще со всей природой, как будто чувствуя, как растет трава. На секунду он представил черную воронку, которая его втягивала, словно это сама мать-земля вращалась вместе с ними. Он сливался с чем-то огромным, что знало и оберегало его.

Она стала шевелить губами, подыскивая слово, облизывать их языком, длинным, непослушным, и слюна блестела на губах; потом лицо ее застыло маской страстного ожидания, а живот… нет, не живот ее, а похабное ее брюхо стало гулять большими волнами и напряглось, каменея. Наконец из нее вырвался плаксивый оглушительный всхлип, и Виктор вжался в нее мощно, как только мог, и подождал, пока она ослабнет, выпустит из себя ток.

Быстро поднялись. Не глядя на жену, он принялся собирать рассыпанные грибы.

Лена села на большой пень. Он привалился к ней спиной.

Возле пня чернело кострище, в котором покоилась обугленная крупная кость.

Солнце плавилось на стволах. Свет заливал поляну белесым цветом, нагревал голову и менял зрение, так что травы на миг начинали казаться снегом, а кочки сугробами. Стук дятла донесся из неожиданной близи и зазвучал так, будто кто-то ломиком колет лед.

Супруги сидели, изумленные, не понимая, что же случилось, готовые пересечь порог солнечного удара, лишь бы и дальше сидеть так – спина к спине, – ничего не понимая, но ощущая родство и слабость взаимности. Может быть, вся их прежняя жизнь была только путаным предисловием к этому свиданию на лесной поляне.

Вдруг отчетливо, но увлеченно и глубоко зачирикали птички. Лена пошевелила лопатками, как бы намекая, что слышит их, и тотчас, словно в отместку этому чириканью, долетел принесенный ветерком далекий смутный гул Ярославского шоссе.

Виктор заговорил первым:

– А хорошо бы отпуск взять… На море махнуть… Скажи? У нас отпуск когда? Октябрь? А давай раньше возьму…

Лена, протянув руку через плечо, погладила его по горячим кудрям, нырнула ниже в теплую гущу, царапнула прохладную и влажную кожу. Она гладила его по затылку, по темени, пропускала заросли сквозь пальцы, точно бы пытаясь защитить от лучей.

– На море… Помнишь, как ездили? Помнишь, Лен? Таню возьмем. В Крым поедем…

Она слышала его голос спиной – слова гулко и невнятно толкались ей прямо в сердце.

– Давай никогда больше не будем ругаться! – сказала она и сжала его волосы в кулачок.

Потом они повернулись друг к другу. Они обнимались молча, и перед ними чернел жирный угольный след когда-то горевшего костра.

– Никогда не будем. Это я виноват. Я правда видел: тот гриб больной был. Можем вернуться. Найдем его, и я докажу тебе.

– Верю…

– Не веришь! Прости за грубость. Лена!

– Что?

– С тобой так хорошо… А мне и сравнивать не с кем. Никто не нужен мне больше. Я тебе никогда не изменял!

– И я тебе, – охотно отозвалась она.

– Верю. Я про другое спрошу: почему мы всё время как кошка с собакой? Погоди, не отвечай! Мы ведь о нас с тобой так никогда откровенно и не поговорили. Ты не смейся! Помнишь, я сразу в тебя втюрился? А ты меня не любила. Нет, не отрицай. Я тогда по глазам всё видел, и меня эти глаза твои холодные еще больше обжигали. А когда узнал, что не первый, совсем голову потерял. Ух, пить хочется… – Виктор говорил с неловкими паузами, отирая лоб, каждая фраза давалась ему с трудом, как будто он взбирался по крутому склону. – А ты-то, Лен? Если заблуждаюсь, ты поправь, но ведь и ты меня потом полюбила. По глазам уловил. Когда? Не знаю… Подскажешь?

– Что? – спросила Лена, довольно хихикнув.

– Опять ты!.. – он в отчаянии хлопнул себя по колену и убил комара, пьющего сквозь ткань. – Или у тебя иное мнение?

– О чем?

– О чем… О любви, о чем!

– Я с тобой, мой муженек, всегда во всем согласна, – распевно проговорила она, оплела его шею руками и смачно поцеловала в щеку.

Они опять замолчали.

Виктор мысленно вернулся к их давней поездке в Ялту. Они вставали рано, не выспавшись, и всегда раньше заведенного будильника их поднимала Таня с танцем и песней из детсадовского репертуара. Она запрыгивала на двуспальную кровать: “Трамвай! Трамвай! Штанишки одевай!” – трясла отца за плечо и вместо: “Вставай” по ошибке кричала “Трамвай”. Он сонно поправлял: “Не трамвай, а вставай”, но она была неисправима; он накрывался одеялом, она хныкала с гневом и била по одеялу. Лена рявкала, девочка замолкала, уползала к себе, оскорбленная, и сжималась калачиком. Тогда родители окончательно посыпались и утешали ее, но она оттаивала лишь за завтраком ближе к компоту. Так повторялось каждое утро.

Едва Таня засыпала, они отправлялись на узкий балкон, где дышали сумерками, которые быстро переходили в южный мрак и пахли спелым инжиром. Море было заслонено другим корпусом, таким же высоким белым новостроем. Им бы, конечно, хотелось спуститься в город, бродить в огнях, искупаться в море, напиться на ночном пляже и заснуть, но они не могли покинуть ребенка. В этой несвободе была особая прелесть, и они целовались. Они тихо целовались вечерами, муж и жена, прислушиваясь к комнате.

Утром они спускались к морю треснутой асфальтовой дорогой вдоль стены из круглых камней; кошки сидели на старинных люках, желтели палые ягоды алычи, Таня неслась в плясе. После полудня по дороге в гору она ныла – уводили с моря, да и идти вверх она не любила. В один из дней они взяли билет и на пароходе сплавали в Ливадию. Гуляли вокруг сахарного дворца и пристали к экскурсии. “Раньше здесь обитал царь с семьей, а после революции устроили госпиталь для рабочих”, – резво говорила экскурсовод, молодая хохлушка с зубами сахарными, как частичка дворца. “А я их видела, царских детей! – не разгибаясь, громко встряла растрепанная седая старуха в чем-то просторном, вроде ночной рубахи, поливавшая из шланга упругий можжевеловый куст. – Я девочкой была, цветы им носила”.

На обратном пути поднялся большой ветер. Ливень заколотил по воде. Волна подняла кораблик и под визг пассажиров передала другой волне. Таня оскорбленно замкнулась с видом дьявольского ребенка, вызвавшего эту бурю. “Что будет?” – спросила Лена с ужасом, точь-в-точь как давно в цирке. “Утопнем. Как моряк тебе говорю”, – Виктор шутейно нахмурился, потянулся ртом. Они поцеловались в соленых брызгах.

Благополучно причалив к Ялте, купили дыню и вино и вечером сидели на балконе, пили из казенных стаканов и самозабвенно хлюпали, вгрызаясь в ломти. Они пили вино и ели дыню, и целовались уже в комнате, извиваясь во тьме. Розовый свет мерцал в них, придавая движениям плавность и ловкость. Наутро девочка плакала, потому что ей не оставили дыни, а к полудню она чуть не утонула, когда отец занес ее глубоко в воду и упустил, поскользнувшись. Лена разозлилась, Виктор разозлился на себя, на нее, на дочку. Больше не было поцелуев, балкона, не пили вино, и от Крыма осталось впечатление блажи и миража, чего-то несбывшегося и никогда не бывшего.

Лене тоже было что вспомнить. Как-то она ехала с Витей в метро, и с него глаз не сводила девушка. Симпатичная. Похоже, студентка. Они сидели, а эта сука стояла у дверей и неотрывно на него смотрела, иногда, опомнившись, отворачивалась, но потом смотрела снова, наверно, найдя в нем своего героя. “Тебе чо надо?” – хотела Лена спросить, но сдержалась, чтобы не привлекать Витино внимание. Он повел головой, засек взгляд барышни – и зевнул. Он зевнул широко и длинно, животно, втягивая воздух и воздух выдыхая, притом не закрывая пасть, издавая протяжный тихий скрип: “аха-ха-ха-ха-ха-ха”. Барышня погасла. Зато внутри Лены вспыхнул благодарный свет. Не удержавшись, она погладила мужа по его большой руке.

А с год тому назад, тоже в августе, в будний день – народу мало, ехали с ним и Таней в электричке из Пушкино, с вещевого рынка (тулуп и по паре валенок купили задешево, готовь сани летом). В вагоне какой-то хмырь лет двадцати сидел, раздвинув ноги, грыз фисташки и между ног сплевывал и бросал скорлупки, которых уже накопилась горка.

– Э, дорогой, ты зачем свинячишь? – спросил Виктор угрюмо.

Парень смущенно вскинул белесые зенки:

– Да ладно, я немножко…

– Папа, хватит! – испугалась Таня.

– Убирайся отсюда, – сказал Виктор.

– Пошел вон, придурок! – поддержала Лена.

– Вы чего обзываетесь?

Парень бочком, ожидая удара, выбрался в проход и быстро зашагал в другой вагон.

– Хоть бы за собой убрал! – запоздало оживились пассажиры, до этого молчавшие.

Виктор пересел на место хмыря. Он равнодушно наступил на горку скорлупок, черепов в миниатюре, и они заскрипели под его подошвой.

Лена с горделивой тревогой посматривала на мужа. Он, похоже, уже забыл об изгнанном парне. Она думала, какой он внушительный – даже кулаки в ход пускать не нужно. Почему-то она об этом редко задумывалась: а ведь он защитник; у других – сплошь хлюпики, тут же – могучий человек, сразу ясно: лучше не связываться.

А в этом году возились в огороде, Лена схватилась за хоть и юную, но ошпарившую крапиву:

– Ой-я!

– Бо-бо? Ничего, полезная вещь…

– Ага, сам ее возьми, попробуй!

– Да не вопрос! Смотри и учись! – И Виктор двумя руками выдрал с корнем эту самую крапиву, приземистую толстуху.

Он стоял и ухмылялся, ломая колючее растение в ладонях, изгибал, крутил, завязывал узлами и, наконец, скатал в шар.

– Выбрось, умоляю! – попросила Лена.

Он мял и вращал зеленый нелепый шар, переламывая сочные изумрудные хрящики и присматривался к следующей крапиве, длинной, роскошной, неодолимой, темневшей у забора.

– Выбрось ее! Я сейчас на колени встану!

– Почему? – посмотрел с любопытством.

– Ты перед кем выделываешься? Ты что, мальчишка?

Она действительно была готова упасть в мольбе, так ее терзало это зрелище – муж, добровольно отдающий свои руки ожогам, чтобы доказать ей не пойми что.

Он выбросил шар, и она взяла его за руки и жадно рассматривала их, большие и грубые: сочетание розовых волдырей, рыжих волосков, ржавых мозолей и крепких ногтей.

…Они поднялись, и пошли обратно.

У заветной полянки с поваленной сосной Виктор посмотрел на часы:

– Сколько мы ходили? Почти три! В одиннадцать, считай, в лес зашли.

“Ау-у!” – раздалось совсем близко, из малинника с видом заговорщика вышел мужичок с пепельной бородкой и железным ведром.

– Много набрали?

– Нет, – сказал Виктор. – Мы недавно пришли. Но я уже белый нашел. – Он похлопал корзину. – А вы?

Мужичок поднял красный клетчатый платок: ведро было доверху набито грибами. Виктор присвистнул, Лена сказала: “Вот вы молодец!”

– Ау, ау, – сварливо раздалось из-за берез, и, прихрамывая, вышла коренастая женщина с розовым широким лицом. Она несла корзину, сквозь прутья которой было видно: грибов много и им тесно.

– Еще наберете, – прощающим тоном сказал мужичок. – Каждое утро новые подрастают. Давно такого не было.

– И вроде дождей особо нет, с чего бы? – нашлась Лена.

– Грибное лето к войне, – сказала женщина.

 

Глава 10

Таня пританцовывала у открытого окна под музыкальный канал 2Х2.

                        Дева-дева-дева-девочка моя,

                        Если бы ты знала, как люблю тебя,

                        То, наверно, сразу прибежала бы ко мне,

– пел в телевизоре круглый бочонок Крылов.

За окном – улица и железная дорога.

Зеленым ветром налетел скорый поезд. Таня пыталась прочитать, что написано желтыми буквами: какое-то простое слово, кажется, “Воркута”. Она давно тренировалась читать из своего окна надписи на скорых поездах.

По улице, будто догоняя поезд, неслась машина. Затормозила с визгом.

– Здорово! – из красного “опеля” скалился бритый парень.

Он вылез, запрыгнул на капот и скрестил ноги.

Это был Егор Корнев.

– Как жизнь, вербочка?

– Лучше всех! – подражая его развязности, сказала Таня, высунувшись из окна. Сердце ее колотилось.

– А я купнуться хочу… Три дня назад тачку добыл… Теперь с ветерком гоняю… А всё равно такая жарень… Хочешь, покатаю?

Он говорил тоном хозяина.

– У меня дел много, – сказала Таня неуверенно.

– Смотри, два раза не предлагаю. В Тишково мотанем. Ополоснешься, и обратно доставлю… Чо ты мнешься? Маленькая, что ли?

– Не маленькая.

– Ну!

– Значит, на сколько?

– На скоко, на скоко… На час! Ноги в руки, и дуй сюда.

– Хорошо, подожди…

Таня звонко закрыла окно, надела зеленый купальник, поверх – белое платье, бегом поднялась к матери в комнату, припудрилась, мазнула помадой по губам, пшикнула духами. Сбежала вниз, повесила на плечо полотенце, влезла в босоножки. Заперла дверь, спрятала ключ под коврик; из сарайчика заходилась в безутешном плаче Ася. “Да заткнись ты!” – на ходу бросила ей Таня, коза пресеклась и задумалась, а девочка ощутила себя окрыленной предвкушением чего-то нового и радостного.

– Но мы ненадолго, точно?

Машина, взревев, сорвалась с места. Егор молчал, показывая профиль со шрамом в полщеки.

– Искупаемся и обратно, да? – она повысила голос, от этого ставший пискляво-тонким.

– Боисся?

– Ты что, обманул? – спросила со страхом. За стеклами было расплывчато от приставшей пыли. – Ты куда меня везешь?

Егор повернулся, у него были наглые яркие глаза на загорелом лице:

– Да ты чо упала, соседка? Доставим в лучшем виде. Как я тебя обману? Скажи спасибо лучше. Скучно одному в воде бултыхаться. Все кикиморы разъехались, дружки заняты… Тебя увидел, позвал… Ну вот и сиди, кайфуй.

Они уже стояли на железнодорожном переезде.

Егор потянул воздух тугим носом. Губы его, чуть вывернутые наружу розовым нутром, дрожали, пульсировали и, казалось, тянулись к Тане, как две присоски.

– А ты хороша, – он громко причмокнул. – Рыжая – это класс. А глаза зеленые, да?

– Серые. Иногда бывают зелеными.

– А когда?

– Когда… Не знаю…

– Куда ж ты, баран гребаный, едешь? – он с силой нажал, сигналя “жигулям” впереди.

Они домчали до водохранилища минут за пятнадцать и встали у магазина-стекляшки на пятачке.

– Взять тебе чего? Ну чего ты любишь… Чупа-чупс? Водку? – гоготнул. – Обожди, скоро буду…

Вернулся с пакетом, в котором угадывались бутылка, батон и жестянки.

– Ты же за рулем, – сказала Таня с тревогой.

– Спокуха! Ты чо, думаешь, я много пить буду? Треснем по глоточку, чтоб лучше плавалось, обсохнем, еще по маленькой, и назад поедем. Я ваще не пьянею! Мне литра два надо, чтоб окосеть. Тут ехать-то – раз плюнуть. Все мусора свои. А если чужие – капуста на что? Га-га-га! – Он упивался своей манерой разговора. – Пивко признаешь?

– Бывает.

– Будет! Я еще шипучку купил и хавчика дэцел. После разберем…

Таня хотела сказать, чтобы он поворачивал назад и что, если он выпьет, она отказывается с ним ехать и знаться, но безволие не дало сказать ничего, да и было стыдно показать себя мелкой трусихой, а главное – он нравился ей.

У воды людей было мало, компания полуголых мужиков разлеглась на глинистом крутом берегу. Ниже на песке отчаянно и празднично вопили два абсолютно голых малыша, мальчик и девочка, топоча туда-сюда ножками, пытаясь взбежать по травянистому склону и срываясь к воде. Два голыша, никого больше. Таня подумала: чьи они, голыши? Где за ними пригляд? Неужели они как-то связаны с верхней компанией?

Егор взял ее за руку и рванул за собой.

– Давай двигай попой!

– Куда мы?

– Места надо знать… Ща народ набежит. Есть тут одно местечко, я с детства присмотрел. С тех времен проход совсем зарос. Спуск херовый, а потом благодать. Никто не засечет, пей, загорай, живи…

Они заскользили, хватаясь за ветки ив, и наконец спрыгнули на песок. Это был полукруглый узкий пляж, отсеченный зарослями по бокам.

– Ну, крошка! Зацени! Дядя фуфло не предложит, – Егор закурил, хвастливо выпуская дым высоко вверх.

– А мы отсюда вылезем?

– Забей. Дядя не бросит.

– Какой ты дядя? Тебе ведь двадцать? Двадцать, правильно?

– Для тебя дядя. Многое повидал. Повидай с мое, сразу тетей станешь. Га-га-га. Вербочка!

Таня расстелила полотенце и деловито вытащила из пакета бутылку водки, банку пива, банку спрайта, упаковку колбасной нарезки и батон. Егор затушил окурок шлепанцем, вдавил в песок, снял шорты и тельняшку, оставшись в черных плавках и при золотой цепочке, и с наслаждением потянулся.

– У моего папы тоже матроска есть. Папа моряком служил, – сказала она, чтобы что-то сказать.

Егор как подкошенный рухнул на кулаки и стал стремительно отжиматься. Он касался грудью песка, а спину держал прямой. Спина была влажная, блестели бугорки прыщей. Он фыркнул, поднялся, стряхивая песчинки с рук:

– Бля, припекает! Я не моряк ваще-то, а танкист.

Таня стянула платье и осталась в купальнике.

– Сплаваем? – спросил он.

Она не умела плавать. Ялтинская история породила в ней страх.

Егор подошел к воде, нагнулся, зачерпнул двумя ладонями и смочил бритую голову.

– Тань… Таня тебя зовут?

– Нет, блин, Рита, – обиделась она.

– Танюш, наливай!

Она стала неловко крутить на бутылке железную крышечку, водку открывала впервые.

– Кто ж так делает, мать твою!

Он забрал бутылку, откупорил и вскинул подбородок на полминуты. Кадык его извивался змейкой. Решительный подбородок был раздвоен и щетинист. Оторвался от бутылки с гримасой, звучно пошлепал себя по щекам и негромко произнес:

– Купатеньки!

Он рванул Таню за руку и потащил к воде. Всё случилось в секунду. Поднимая брызги, они ворвались в воду. Таня упиралась, пытаясь выудить руку:

– Пусти! Я плавать не умею!

Он волок ее на всё большую глубину. Вдалеке, поднимая пену, наискось прошла ревущая моторная лодка.

Таня закрыла глаза, волна щекотно лизнула подбородок, запрыгнула в ноздри двумя кузнечиками.

– Я хочу на берег, – то ли вслух, то ли внутри себя сказала она.

– Какой берег, тетя? Ты чо, ку-ку? Ты сваришься там, ёптыть! – Егор неожиданно оживленно вступил в спор. – Сама думай, тетя. Хочешь – парься, тебе жить.

Он отпустил Таню, весь напрягся, его корпус и ноги показали твердый рельеф мышц, он сделал два широких прыжка, выбросил вперед руки, пригнул голову и разорвавшейся бомбой исчез под водой.

Таня сидела на песке, который действительно обжигал, и время от времени входила в воду и обливала себя. Ее охватило странное ощущение, как будто с ней всё это уже было, она уже сидела на берегу, на маленьком бережке, может быть, вот на этом самом песчаном полукруге, отсеченном зарослями, смотрела на воду и ждала нырнувшего мужчину.

Вода закипела от крепких ударов пловца, бритая голова приближалась. Егор вскочил на одну ногу и достиг берега в несколько нелепых прыжков, придерживая другую ногу руками. Сел рядом на полотенце, отплевываясь, мокрые волоски на голове торчали иголками. Он поместил на колено правой ноги ступню левой – из косого пореза сочилась розовая кровь, делаясь всё краснее и обильнее.

– Херня, заживет. Сосуд вытечет, – сказал он с бодрым ожесточением. – Мудаки бутылки кидают. Найти бы их и накормить этим стеклом. Дай курнуть.

Таня послушно достала из его шорт пачку, извлекла сигарету, сунула ему в рот, схвативший ее по-рыбьи.

– Зажигалку! – промычал он.

Она суетливо нашла, щелкнула, подпалила.

– Водица обалдеть, – он затянулся, капли бежали наперегонки по коже. – Зря ты не пошла.

Она отгоняла от него слепней, хлопая в ладоши. Кровь на ступне розовела и постепенно иссякала, застывая тонкой коричневатой коркой.

Скоро он уже позабыл о своей ране и расхаживал в шлепанцах от Тани до воды и обратно, подставляясь солнцу с разных боков, чтобы быстрее обсохнуть.

– Чо не пьешь ничего, вербочка? – взял водку. – Нагрелась, сука. Теплая, как бы не блевануть…

Присосался. Сплюнул густо и тягуче. Порвал упаковку, набил рот колбасой:

– Тоже теплая…

Отломил большой кусок батона и отправил в рот. Схватил банку пива и отдернулся:

– Кипяток! Надо было в воду сунуть… – осторожно потрогал банку спрайта. – Бля, тоже кипяток. А ты о чем думала? – Он поднял обе жестянки, донес, кривясь, до воды и бросил. – Водку будешь? – выжидательно ухмыльнулся.

Таня не пробовала водку и пробовать не хотела, но, удивляясь сама себе, буднично кивнула.

– А тебе крышняк не снесет, а? – он задержал бутылку в кулаке. – Тебе еще в куклы играть, какая водка?

– Зачем тогда предложил?

– На!

Она приняла у него бутылку, дрожащей рукой поднесла ко рту, влила, как лекарство. Поганая мразь обожгла рот, скользнула в горло и рванула обратно. Таня задохнулась, подавилась, закашлялась. Сжимая зубы, она удерживала в себе проклятую тварь, боролась с ней, рвущейся наружу.

– Зажуй! – Егор подоспел с батоном, заехав ей по носу обкромсанной частью. – Занюхай!

Она сунула в рот кусок хлеба, моментально гнусно намокший водкой, сглотнула и выдохнула:

– Отвали.

– Ты чо сказала? – Он отступил на шаг. – Ты щас кому это сказала?

– Не тебе, водке, – просипела Таня, отвлекшись от жгущей горечи и различив в его тоне угрозу.

Через несколько минут она повеселела. У нее пробудился аппетит, она торопливо отщипывала от батона, съела всю колбасу без остатка и стала насвистывать. “Деньги просвистишь”, – мрачно обронил Егор, но она маслянистыми губами продолжала свистеть, ощущая себя капризной и своенравной. Он принес остуженное пиво, взломал жестянку и то отпивал из нее, то прикладывался к бутылке.

– Еще?

– Гадость, не могу.

– С шипучкой попробуй.

Принес жестянку спрайта, и Таня, следуя инструкциям, сделала короткий глоток водки и заглушила его длинным глотком запивки. В этот раз водка прошла легче. Егор по-свойски повесил руку ей на плечо – она не возражала, как бы даже не замечая.

– Батя мой – гнида последняя, – рассказывал Егор. – Потише, говорит, жить надо. Мамку до петли довел, а теперь тишины захотел. Он с детства меня мудохал. Человека ножом пырнул по пьяни, восемь лет отмотал, вышел, и понеслась… Чуть выпьет – звереет. Ремнем или просто чем попало, руками, вещами… однажды матрешкой, матрешка стояла, ее об голову мне расколол… мать меня загораживала, и ей досталось. Я как подрос – в бокс пошел, сопляк еще был, но тут он смекнул, что к чему, и трогать меня перестал. И к матери докапываться при мне боялся. Я сказал: “Тронешь ее – изувечу”. И ей сказал: “Не боись, мать, тронет – скажи. Просто скажи”. Он, значит, как выжрать захочет, уходил из дома, с местными бодался и дома не показывался, пока не проспится. Я в армию пошел – мать мне пишет: “Как ты? Не обижают тебя?” Пишу: “Пытались обидеть, я стул взял и полроты перееб”. Так и было. Вон чо с армии принес. – Он ткнул себя в щеку, безошибочно попадая в борозду шрама. – И дурак я, не догадался спросить: “Как ты сама, мама?” Я потом уже понял, куда всё вышло. Батя чует: спроса нет, руки развязаны, и давай ее поколачивать. Меня не было, вот он ее в гроб и вогнал! Кто в наше время от воспаления легких помирает? Значит, довел он ее, замучил. Я вернулся и говорю: “Ну, здравствуй, хозяин!” Ласково так. Он трезвый сидит, жмется. “Ждал меня, – говорю, – скучал? Это хорошо и правильно. Сейчас-то твое счастье начнется” – и херак ему в лобешник. Я ему устроил жизнь сладкую. Он у меня, как дух. Шестерит, слова лишнего ни-ни. Если чо, пусть милицию зовет. Или уматывает, на улице живет. Мне менты сказали: ты сам с ним разбирайся, нам, короче, всё по… – Егор сжал Танино плечо сильнее и взвыл, задрав лицо к синему густому небу с поспешными обрывками облачков: – Гнида! Мамку мою угробил! Думает, я ему прощу? Три дня назад я капусты срубил – одна херня выгорела – пришел бухой, говорю ему: “Сапоги с меня снимай” – он чо-то заныл, я как дал ему с ноги… Он уполз. Утром нет. Я знаю, где он. У Степана. Это пьянь такая же, на Льва Толстого живет, ну, ты знать должна… Степан! Ну, этот… Зяблицев! У Степана он… Ладно… Посмотрим, долго тебя твой Степан терпеть будет… Три дня уже домой не идет… – Егор отхлебнул из бутылки, протянул Тане.

Она сделала глоточек и, чтобы не успеть распробовать, быстро протолкнула глотком шипучки. Еще глоточек, еще шипучка…

– Всё, хорэ! Чо-то ты разбухалась, – заметил Егор неладное и отнял бутылку. – Смотри, напьешься, родители тебя по головке не погладят.

– Да им насрать на меня! – сказала Таня уверенно.

– Чего это?

– Не знаю, – она дурашливо хихикнула.

– Не гони волну. Нормальные они у тебя. Живые, здоровые, не квасят. Работящие.

– Денег мало зарабатывают, – она опять глупо хихикнула и зачем-то присвистнула.

– А кто много? У нас на Сорок третьем ты таких видела? Разве этот паразит, как его… Янсюкевич, Янс…

– Почему вы его все не любите? – сказала Таня. – Он же ювелир. Он честно деньги зарабатывает.

– К стенке бы этого честного. Не ювелир он, а паук… Или слепень, бля! Да, он как слепень, вот! У него свое кафе в Правде, с бильярдной, и еще делишки есть. Он просто языком не треплет, не отсвечивает. А мне серьезные люди всё как есть сказали. Ну и чо он, этот слепень? Богатеет, богатеет, а, думаешь, поможет? Я вот бабок получил, гуляю, всё разбросаю, выпью, и опять без копья… Скоро еще получу. Машину купил три дня назад. Думаешь, откуда капуста? Секрет! Жалко, магнитолы нет, без музыки пока. Ничо, это мы исправим. Таня, ты мелкая еще, запоминай, что старший говорит: паразит – он и есть паразит. У меня трудная ситуация была, до армии. Девчонке одной подарок хотел подарить на Восьмое марта, она потом из наших мест насовсем уехала. Я деньги зарабатывал, мы тачки мыли в Пушкине. Но в тот момент голяк был. Иду по дороге, а навстречу Янс с бульдогом. Я ему такой: “Мое почтение. Вопросик есть. А могли бы вы… На недельку. Всё верну”. Он не смотрит даже. Он не на меня смотрит, а на собаку и говорит по-бабьи, как не мужик, по-бабьи так: “Тебя что, мать послала попрошайничать?” Бляха-муха, какой я тебе попрошайка? Я с двенадцати на стройке помогал. Я в пятнадцать, считай, был мужик. А тут мне шестнадцать уже было. А он стоит, на собаку смотрит и мать мою приплел.

В бутылке оставалось меньше половины. Таня насвистывала, переставала, вдруг обнаруживала, что опять свистит; ей хотелось беситься, прыгать и танцевать, даже броситься в воду и поплыть. У нее бы сейчас получилось плыть, она знала. Одновременно ее клонило к Егору, подняться было тяжело, да и он сжимал всё тверже, пятерней проводил по шее, небрежно, размашисто, но одновременно заботливо, так что вспоминался отец, перебирающий струны гитары.

– Ты меня любишь? – спросила она.

Рука Егора сползла ниже и сквозь ткань поиграла ее правой грудью.

Таня с девичьей инстинктивной пугливостью вскочила, – он не стал удерживать, – кинулась к воде, помедлила и побежала вперед, поднимая шум и плеск, молотя по воде кулачками и высоко закидывая пятки. Когда вода дошла ей до шеи, она, развернувшись, с тихим смехом побежала обратно. Егор смотрел на нее осоловелым, немигающим взглядом. Слепень темнел у него промеж глаз.

Она крутанулась и стала танцевать, как будто на дискотеке: ножка влево, ножка вправо, влево-вправо, влево-вправо, подкидывая вверх-вниз сжатые кулачки. Свобода без конца и без края раздирала грудь и звала двигаться смелее. Ее уже не занимал вопрос, когда они поедут обратно…

– Ну чо ты скачешь, рогатками своими светишь?

Ритмично извиваясь, Таня протанцевала к нему, выхватила бутылку, подняла жестянку и, продолжая плясать, в два счета запила водку остатками спрайта.

Из зарослей на склоне раздался хруст, залаяла басом собака.

– Рекс, ко мне! – крикнул гневный мужской голос, и в сознании у Тани мелькнул отсвет какого-то давнего древнего воспоминания.

Она внезапно почувствовала усталость. Села рядом с Егором, заглянула ему в лицо, где за прошедшее время, казалось, удлинилась темная щетина, нежно пальцем провела по шраму.

– Ну чо ты? – Егор мутно посмотрел ей в глаза. – Ты ж еще целка!

– А откуда шрам? – спросила она.

– Я ж тебе сказал. Чем ты слушала? В армии засандалили. Слышь, а ты целовалась уже, а? Честно… Небось не целовалась даже, а? Слушай сюда, вербочка: ты на большее, чем поцелуй, не рассчитывай. – Он доцедил пиво, сплющил жестянку. Уставился на бутылку, словно бы обращаясь к ней. – Мелкая… Хотя все вы сейчас всё знаете, всё умеете… А чо бы и не? – Он говорил несвязно, булькая и мыча, и кривился половиной рта. – А чо бы и не, соседка? Если по согласию… Ваще-то какая кому разница… Если сама захотела… Хочет. Ну и чо?

Его слюнявый крупный рот шевелился и барахтался близко, чуть воспаленный по краям, на верхней губе рыжела прилипшая крошка табака. Этот рот притягивал Таню, как хищное экзотическое растение.

– И куда родаки твои смотрят? – донеслось изо рта.

– Они меня не любят, – сказала Таня с негромкой тоской. – Они себя любят.

– Меня? – ослышался Егор.

– Да, тебя, тебя… Они тебя любят! – Она засмеялась, сделала легкое движение навстречу и поцеловала первая.

Поцелуй получился короткий, как всхлип.

Губы Егора были солоновато-горькими, он оторвался от нее, впился в бутылку, передал:

– Пей!

Таня опрокинула в себя мерзость, вкус поцелуя позволил водке проскочить. Она закрутила головой, ища, чем бы запить или закусить. Егор нахлынул своим ртом, и их следующий поцелуй вышел бесконечно долгим.

Она провалилась в этот поцелуй, совсем дурея. Язык Егора мотался по ее зубам, полируя и пересчитывая, его губы мяли и высасывали ее губы, даже раздвоенный подбородок похотливо толкал в ее подбородочек двумя половинами и колол щетиной. Когда Егор отлепился наконец, Таня ничего не соображала. Свет, только свет, один только свет видела и вдыхала. Свет был ослепительно-белый, она закрывала глаза, ныряла в черные глубины, но острый луч доставал и оттуда: ее снова, встряхивая, тащили наверх, к яркому свету.

Она очнулась от собственного стона и от того, что ее трясут; было больно, ей хотелось выдавить из себя эту боль, хотя бы так, стоном.

Подбородок Егора нависал и, увиденный перевернутым, был смешон, как мордочка гнома.

– Не-не… Не… – протянула Таня.

– Сама… ты… Сама напросилась! – Он запечатал ее стон широкой ладонью, и от его ладони, сырой, как тесто, она снова отключилась.

…Она разлепила глаза, и первое, что увидела, – изумрудный купальник, валявшийся поодаль и смотанный в тряпку.

Она плохо понимала, что произошло. Спина и плечи чесались от укусов. Инстинктивно провела рукой под животом, там, где было больно, пальцы испачкались; вытерла их о полотенце и перевернулась на другой бок.

– Оклемалась? – Егор сидел и курил, глядя вдаль.

Таня оперлась на локти, встала, шатаясь, не задумываясь о том, что голая. Подбежала к воде, нагнулась, и ее вырвало.

– Поблюй давай от души! Вот так! Во-во-во! Можешь попить. Здесь водица нормальная, ручьи проточные. Как же тебя угораздило так нарезаться, а? Зато хвалю, красава: целуешься клево. Не, ты – красава, правда! – Он говорил развязно, но слышно было: виновато, с затаенным беспокойством. – Иди сюда, собираться надо…

Он смотрел на нее, трезвея: сзади, на отдалении было заметно, что у нее детская, слегка мальчишеская фигура с проступающими лопатками.

Таня прополоскала рот, неспешно пошла вперед. Она ступала, раздвигая воду плавными круговыми движениями, тошнота медленно отпускала, боль внизу слабела.

Она зашла по горло, испытывая заторможенное блаженство, готовая раствориться вместе с каплями крови. Присела, скрылась с головой, встала, моргая и улыбаясь сквозь отекающую воду Пряди налипли на лицо, лезли в глаза и рот, а между ними сочился золотистый свет.

Спокойный, славный, такой дружелюбный свет… Свет августовского дня, свет издыхающего детства, свет женственности, полупьяный свет… Откуда-то с небес отрывисто лаяла собака.

– Пора уже! – позвал Егор.

Таня сомнамбулически повернулась на зов, улыбаясь.

– Иди сюда!

Она пошла, всё так же раздвигая воду плавательными движениями.

– Ты чо, упоротая?

– А?

– Пора нам! Ты знаешь, скоко дрыхла?

– Что ты кричишь?

Егор от раздражения звучал всё четче:

– Бегом, кому говорят… Меня слепни затрахали!

Он злился: ему было не по себе перед этой девочкой, перед ее наготой, от случившегося. Он трезвел и ощущал некоторую зависимость от нее, от ее медлительности, от того, что ей в голову взбредет, когда она полностью протрезвеет.

Она вышла на берег, глядя куда-то поверх него.

Он ухватил одним порывистым взглядом ее груди, маленькие и круглые, курчавый светло-рыжий завиток, поморщился, – опять шевельнулась похоть, – сердито приказал:

– Одевайся! – и сам надел мигом матроску и шорты.

Таня, пошатываясь, держала купальник в руках, похоже, не соображая, как им распорядиться.

– Дай сюда… Ногу поднимай! Вторую! Лифчик застегну… – он обряжал ее скоро и бесцеремонно, грубо шаря ладонями. – Стой смирно!

Таня опустилась на заскрипевший песок и свернулась калачиком. Егор рывком поставил ее на ноги:

– Ты чо ломаешься?

– А чо ты со мной сделал? – вдруг ясно спросила она.

– Ты… – он задохнулся ошалело. – Ты… Да ты сама…

– Оставь меня здесь! – она пробовала сползти на песок.

Она пробудилась, лежа в машине на заднем сиденье. Подъем с пляжа и путь по высокому берегу остались в памяти путаным полусном. В голове ухал собачий лай – кажется, на нее бросалась собака, был костер, и около костра бросалась собака… но Егор отогнал… а может, не было собаки, хотя отрывистый лай всё еще ухал в ушах.

Машина начала подскакивать резче, Таня смогла сесть и обнаружила, что за окном проносится поселок.

– Полегчало? – спросил Егор не оборачиваясь.

Они выехали на Железнодорожную улицу; вот и родной темно-вишневый дом, Таня закричала:

– Останови!

– Погоди. – Егор увеличил скорость. – Очухайся сначала… – Машина пролетела пыльной улицей мимо лиственничной аллеи и встала в конце у железной палатки. Егор обернулся. – Тебя ж родители увидят такую – убьют! Ща у меня чайку попьешь и почапаешь…

Она не нашла сил возражать. Он подскочил к палатке, донесся его расхлябанный голос:

– Здоров, Димон! Водки и кексик вон тот.

– С кем ты там? Местная, что ли? Или пионерку привез? – Димка-цыган выполз, как смуглое тесто, на порог палатки.

– Сиди! – Егор ладонью забил его обратно. – А, и “Кэмела” еще блок! Гуляю!

Он вернулся в машину, дал по газам, и следующий остановкой был его дом – голубой, но закопченный.

Сели на кухне, где стены, клеенка и пол оказались заляпаны мелко и едко разноцветными брызгами. Таня подметила, что большинство брызг почему-то коричневые. Егор налил рюмку водки, опрокинул, шлепнул себя по темени, налил опять. Таня нацедила воды из чайника полчашки и пила маленькими глотками. Ее потряхивал озноб.

– Без обид? – спросил Егор, насупившись. – Не, ты скажи, ты обоснуй… Если обида есть – скажи.

– Нету обид, – сказала Таня тихо и звякнула зубами о край чашки.

– Будем встречаться? Хочешь, тогда будем… Токо не болтай. Целует, целует, целует, а отвязаться не может… Завалила кабана. Я же тоже еще молоденький… Меня лучше это… не вынуждай… А то так вынудиться могу! Я, бля, думаешь, всё помню? Помню токо – первая целоваться начала. – Он как будто давал объяснения кому-то постороннему. – Чего? Или не так? Да ты ж мне нравишься!

– Правда? – спросила Таня серьезно.

– А?

– Ты сейчас правду говоришь? Я тебе нравлюсь?

– Ну.

– А как же Рита?

– Кто это? – прищурился.

– Соседка твоя.

– А чо она? Не… Мы с ней никогда… Вот те крест… – он неловко пятерней осенил лицо, как бы отгоняя или ловя слепня. Выдержал паузу, переваривая что-то, и подался вперед. – Слышь, вербочка, тебе лет скоко?

– Шестнадцать, – соврала Таня.

– А говорила: семнадцать. Уже забыла? Ты ваще помнишь чего-нибудь?

Она протянула руку и, робея, словно бы он дикий зверь, погладила его по колючкам, против шерстки.

Егор перехватил ее руку, перегнулся через стол и подставил губы. Она опять поцеловала первая. Он ответил длинно, трепеща огромным языком, кажется, во время поцелуя раздувающим мышцы, как силач на ринге. Целуясь, Егор смахнул рюмку на пол и, когда оторвался, выпил из горла.

– Ты бы закусил, да? Закусил бы… – зачем-то просительно повторяла Таня.

– Ща! – он услышал ее, взвился и, ушибаясь о стены, проплыл к окну, под которым валялись грязные луковицы, схватил одну, мигом очистил от землистой шелухи, упал за стол и с хрустом вонзился зубами в самую середину. Погрыз, отбросил и забормотал с полузакрытыми глазами:

– Море любишь? Это тебе не Тишково! У нас лужа! А на море ты была? Я капусты срублю одним махом! Я с братвой контачу. Всё на мази… Сделаю дело, и на море! Сделаю, и рванем. Хочешь, возьму, красава? Буду четким пацанчиком… Кому скажешь – убью.

– Да что я скажу?

– Ваще забудь. – Он сделал манящее движение рукой. Нитка слюны, серебристая паутинка, свисала с нижней губы и тянулась до края стола.

Таня вскочила и выбежала на улицу.

Издалека доносилось меканье козы.

 

Глава 11

Когда родители вернулись из леса, Таня была еще в Тишкове.

За обедом Лена включила телевизор.

– Парфенов! – выпалил Виктор, узнавая. – Вот мужик!

Да, это был Сергей Парфенов, бывший замкомандира рижского ОМОНа. Показывали “Парламентский час”. Вела совсем молодая блондинка в светло-зеленом пиджаке и такой же юбке. У нее было слегка припухлое приветливое лицо. То и дело загорались белые буквы “Нина Бердникова”. Она говорила небыстро и старательно. Ресницы хлопали над голубыми, будто стеклянными глазами. Напротив блондинки сидел плотный мужчина в защитном армейском комбинезоне, усы подковой. Он говорил нескладно, подбирая слова и смущенно пыхтя. Недавно его освободили из латвийской тюрьмы, вчера он прибыл на Рижский вокзал в Москву, где его встретили приветственным митингом.

Телеведущая раздражала Лену так сильно, что она жалела на нее бранные слова: просто вздыхала себе под нос и ела горячий суп, не поднимая взгляд от тарелки.

– Сергей, по сути вас предали? – жалобный голос.

– Да… – тяжело выдавливаются слова, пыхтение. – Сначала Горбачев. Ведь мы… пых… давали присягу Союзу, а он ушел сухим из воды… а меня и моих товарищей… пых… И чтобы меня судили, меня выдал Ельцин… Спасибо Руцкому и депутатам, защитили… Депутат Иона Ионович… пых-пых… Андронов забрал меня на границе, в Псковской области… Спасибо…

– Понимаю, трудно об этом, но сколько вы в общей сложности отсидели?

– Двадцать два месяца… Шесть недель в камере смертников, один…

– Сергей! Вы знаете, если бы не эти провода в студии, я бы подошла к вам и вас поцеловала!

– Спасибо, – круглое лицо гостя окрасилось багрянцем.

– Передачу она не перепутала? – Лена вскинула смешливые глаза. – Вроде до ночи далеко, а при всех к нему клеится.

– Много ты понимаешь! Он же герой. Его все целовать должны. Если б я его, положим, встретил – тоже бы расцеловал. Как брата родного.

– Ну-ну, понятно, освободили, чего героя из него лепят? Герой… Прям! Вчера Сванидзе хорошо объяснил: это ваш хамский парламент, говорит, специально так делает… эти будит… низменные чувства… Был парламент хамский, стал бандитский.

Виктор смотрел на ведущую Бердникову и в который раз поражался ее сходству с Раей Алтуховой, продавщицей из их магазина, с которой он несколько раз тайно встречался. Рая старше, толще, но лет двенадцать назад наверняка была копией этой ведущей. Он всегда, когда видел эту ведущую, хотел сказать Лене: “Правда, на Райку похожа?” – но в последний момент прикусывал язык: не надо упоминать, мало ли, вдруг голос выдаст. Лена спросит: “Какую еще Райку?” – “Какую? Продавщицу нашу” – “А с чего ты ее вспомнил?” – или просто что-то почует. Странно, этого сходства Лена как будто даже не замечала.

На самом деле Виктор не считал происходившее с Раей изменой. От того, что он несколько раз вечерами заходил подвыпившим в уже закрывшийся магазин с черного хода, как сговаривались, его отношение к Лене ни в чем не переменилось. Он лишь ощущал себя всякий раз школьником-прогульщиком на карусели. Когда он видел в телевизоре эту ведущую, сразу хотелось потянуться, вспоминая карусель. Зато он мог с уверенностью сказать жене: “Я тебе никогда не изменял” – и не чувствовать, что врет.

Хлопнула калитка.

Лена подошла к окну.

– Янс, – сказала она, наблюдая, как сосед перекатывается по двору, невысокий и круглый.

Он зашел в гостиную: брыли, коричневатые мешочки под глазами, и третий мешок, солидный, – пузико. Шелковая цветная рубашка была расстегнута на четыре пуговицы, виднелись колечки седых волос. Он вытащил из кармана треников запечатанную бутылку водки с синими буквами “Абсолют”.

Виктор поджал губы и сочувственно покачал головой: мол, дорогой продукт.

Гость был соседом уже пятый год, и длинная фамилия Янсюкевич обломилась до короткого Янс. О его богатстве ходили легенды, все знали, что он ювелир. Таня сдружилась с его дочками Викой и Ксюшей. Иногда он заходил за девочками, когда они засиживались, но чаще являлась его жена Алла, высокая, спортивная, с высокой грудью и блондинисто-белесыми, стянутыми на затылок волосами. Таню к ним в дом никогда не звали. Несколько лет назад вся их семья была на ее дне рождения. Янс принес бутылку вискаря, которую осушил почти всю в одно горло. Под конец они пели с Виктором, обнявшись.

– Садитесь, садитесь! Как раз к обеду… – сказала Лена, изображая радушие.

Янс громыхнул бутылкой об стол. Плюхнулся на стул: крупные капли испарины блестели на покатом лбу.

Лена принесла рюмки.

– А чего вы смотрите? Нардепов, что ли?

– А чо, нельзя? – спросил Виктор, разливая.

– Так их же скоро выметут к чертовой матери…

– Давно пора! – одобрила Лена.

Янс фыркнул, поднял рюмку, проглотил не чокаясь.

Виктор, подняв свою рюмку, колыхнул водку, любуясь маслянистой пленкой: – Ну, твое здоровье! – опрокинул.

В телевизоре длился “Парламентский час”: актриса Татьяна Доронина, дородная и пышноволосая, говорила о том, что вокруг порнография и насилие. Тем временем на экран наплывали ее молодые, красивые и ледяные черно-белые фотографии.

– Маразматики, – Янс усмехнулся зло. – Наливай еще!

– Где она неправа? – Виктор придержал бутылку.

– Где-где… Тебе в рифму ответить? Ладно, не обижайся. Переживаю. Топор надо мной повесили! – Янс сочно причмокнул.

– Что за топор? – спросила Лена. – Кто будет курицу?

– Совсем гады меня прижали! – Янс поднял прояснившиеся, неожиданно доверчивые глаза.

– Курицу кому? – повторила Лена.

– Клади, не спрашивай, – сказал Виктор. – А ты, сосед, не пугай, выкладывай, в чем дело.

В телевизоре возник Юрий Власов, бывший чемпион-штангист, ныне публицист, лысоватый, с бородой лопатой, в больших очках с толстой оправой, – его почтительно допрашивала блондинка Нина, перебирая бумаги с вопросами от зрителей:

– Спрашивают рабочие из Нижнего Тагила: “Юрий Петрович, дорогой, мы с вами! Почему на нашем телевидении так много евреев?” Ой, ой, наверное, не надо отвечать на такое…

– А почему? Почему не ответить? Нет, ну почему? – Чемпион поправил очки решительным движением.

– Совсем озверели? – Янс, вытянув голову, подался к экрану.

Лена встала, чпокнула кнопкой, гася телевизор, и ушла на кухню.

– Э! Ты куда выключила? – закричал Виктор с набитым ртом.

– Совсем озверели… – повторил Янс, обмякая. – Фашисты проклятые…

– На самом интересном месте… – продолжал Виктор громко. – Включай обратно!

– Извини, дорогой, я ухожу, – сказал Янс грустным голосом и заскрипел стулом, приподнимаясь. – Пора мне…

Виктор положил ему руку на плечо:

– Погоди! Сиди! Зато при Союзе… Никто никого по нации не делил.

– Ага, – Янс усмехнулся с горьким превосходством. – Лучше не бывает.

– Закусить вам надо хорошенько, – Лена внесла сковороду, на которой дымилась золотистая курица. Поставила на деревянный подоконник, морщинисто-рассохшийся, в темных круглых отпечатках.

– Война, – досадливо оборвал Янс. – Уже кладбища целые стоят. Молодые ребята. У нас под Пушкином полкладбища – пацанва, статуи в полный рост. Я-то старый крендель, пятьдесят четыре годика. Был бы один – давно бы всех послал и сам в могилу лег – зарывай, достали. Ладно я, но жене сорока нет, девчонки… Их куда девать? Был бы один – давно бы уперся. Иной раз прижмут по беспределу, только хочу ответить – и сам себя спрашиваю: “Ты что, кидала? Хочешь родных кинуть, да? Тебе крышка, а им как жить?” И отползал, затихал… Недавно грохнули чувака из Мытищ, Басыгарин, знал его, спортсмен; он своим ничего не оставил, широко жил: три машины, три квартиры в Москве – и всё на фирму оформлено. Вдова осталась в двушке мытищинской с мальчишкой, к тому же беременная. А? Во как! У Басыгарина зам теперь на его месте – отстегивает ей пока по дружбе. Может, это он своего шефа грохнул. Может, его самого завтра. А ей куда? Я семью согрел, как говорится, на пятилетку вперед. А дальше? Алка пианистка, уже смешно… – Он легко опрокинул рюмку и трагически крякнул в кулак, поросший полуседым проволочным волосом, идущим из глубин рукава.

– Вы же ювелир? – осторожно уточнила Лена, разделывая курицу ножом.

– Я? Кручусь, верчусь… Был ювелиром, сейчас только балуюсь. Вложился в кафешку, в другую, потом наехали с Пушкино, откупился… наехали другие, говорю: “Ребята, я под местными” – месяц война была. В итоге пушкинских подмяли, значит, плачу новым, а они вообще дальние. Губан. Может, слышали такого? Сильвестра хоть слыхали?

Виктор протянул тарелку: Лена сбросила ему с ножа куриную ножку. Он разлил по новой. Вторую ножку она подала гостю.

Янс втянул в себя пупырчатую кожу. Зажевал, возбужденно чавкая.

– Новые нарисовались! В начале лета! Плати… А я ореховским плачу. Нет-нет ментам отслюнявлю, пушкинским тоже подкидываю, нельзя обострять. Звонят: тема есть. Договорились: встречаемся у “Сказки” – в ресторан они заходить не стали, в сторону отошли, к лесу, как будто с намеком. “Сергиев Посад – это мы. Красивый город? Город красивый, а мы красавцы. За красоту платить надо! Срок – неделя”. Молодые совсем. Вижу: всех их заколбасят, жалко даже, а им никого не жалко. Звоню крыше своей, так и так: “Защитите?” – “Без базара” – “Что ж вы Басыгарина не защитили?” – “Твое какое дело! Не ссы”. Не верю я им, а все-таки надеюсь. Всем же платить невозможно! Вчера опять звонок с Посада. “Гроб заказал?” – “Зачем гроб?” – “Затем, что делиться надо”. С кем делиться? Всю жизнь делюсь. Сколько отдал! Хорошо, мои на Кипре сейчас. А то знакомого одного избили битами, прямо при детях!

Гость махнул рюмку и схватил куриную ногу, крутя ее перед собой, обкусывая свирепо, щелкая зубами и негромко гудя, будто что-то тревожное, но утешительное себе напевая.

– Не бойтесь! – скомандовала Лена уверенным свежим голосом.

Янс, вздрогнув, глянул на нее исподлобья.

– Не надо вам бояться, Андрей. Вы нам сегодня душу открыли… Хотите, мы вас до дома проводим? Кстати, а где ваша собака?

– Пес-то? Убежал. Подкопал и убежал. Я ходил, искал, звал. Без толку. Дорогой пес. Видно, изловили уже. Жена вернется, убьет меня!

– У нас когда кошка пропала, мы спать не могли, – поделилась Лена. – А у вас всё в порядке будет! У меня сердце чувствует. Витя подтвердит. Я по людям вижу… Вам еще долгая жизнь отмерена. – Лена говорила ласково и напористо. – Андрей… Андрюша… Мой вам совет: вы не пейте больше. Домой идите, лягте, отдохните. А утром всё в другом свете предстанет. И сразу поймете, как вопросы решать.

Янс отложил кость и рассеянно спросил:

– Правда?

– Правда, правда! – закивала Лена.

– А почему не бояться? Я же человек все-таки или нет? В доме один не могу быть. Машина едет, сразу просыпаюсь, сижу в кровати – слушаю. Вроде проехала, или это к другим приехали: музыка, голоса. Сижу на кровати и смеюсь. Громко. Как мой дед. Он врачом был в Кремлевской больнице, рассказывал: аресты начались, они ночью просыпались с женой, бабкой моей, и слушали, как лифт едет. Ждали, на каком этаже остановится. Ну, лифт останавливался – выше или ниже – и они хохотали! Недолет, перелет, понимаете?

– Если надо, можете и у нас переночевать, – участливо сказала Лена.

– Не! Не буду я вас подставлять, – Янс откинулся, сунул руку в карман своих треников и произнес с расстановкой: – Еще гостинец нужен?

– Хватит! Вы эту не допили! – отозвалась Лена.

Янс с натугой вытащил из кармана и поднял, сжимая в вытянутой руке, черный пистолет.

Он держал пистолет высоко, как будто собирался пальнуть в потолок.

– У меня всегда заряженный, – победно оскалился.

Пистолет был небольшой, блестящий, как игрушечный.

Лена беззвучно застыла у окна. Виктор, лениво жуя, заметил, глядя в сторону:

– Лен, по-моему, пересолила.

– Оружие имею… на случай чего… – Янс положил пистолет между рюмкой и тарелкой. – Я одному рад: свобода есть! – Буднично спрятал пистолет в штаны. – Свобода есть, вот и рискую… А как ты хочешь? Страну за один день не переделаешь. Мозги не поменяешь! Годы нужны! Я, может быть, хворост. Вы – хворост. И дети наши – хворост. Потом, пото-ом… не скоро, в двадцать первом веке… – Он не договорил.

Хозяева молчали.

– Можно покурить? – спросил Янс.

– В окно, – сказала Лена.

– На улице, – сказал Виктор.

Янс повернулся к Лене:

– Значит, всё будет окей?

– Ты кого слушаешь? – вмешался Виктор. – Ты меня послушай. Она всех всегда утешает. Она и мачехе своей говорила: “До ста доживешь”, а той восьмидесяти не было – сгорела заживо. Троллейбусы горели – видел новости? Это наша Валентина горела…

Лена сделала несколько шагов к дверям, настороженно прислушиваясь.

– Что там? – спросил Янс тихо.

– Ничего, – Лена скользнула по нему прохладным взглядом. – Коза! Орет, отсюда слышно. Кормить надо, доить надо. Танька смылась, про нее забыла. Пойду разбираться. Под такие разговоры толком не поешь…

– Понял! – Янс с неожиданной проворностью вскочил из-за стола, качнулся и схватился за него рукой. – Виноват! У вас забот полон рот, а я… Мужика спаиваю, да? Ухожу, ухожу! Переживаю я, милые… Душа стонет, что-то чует. Спасибо, хоть душу отвел! – Размахивая руками, он вылетел из гостиной.

– Он в таком состоянии убить может, – сказала Лена.

– Меня бы убил, а ты бы с ним пировала, – сказал Виктор.

– Ты что несешь такое?

– Ночевку при живом муже предлагает!

– Да я знала, что он откажется. Я просто поддержать хотела, его ж трясет всего.

– Что, я не видел, как ты на него смотрела?

– Ой, Вить, не надоело?

Ася, открывшая рогом сарай, стояла среди огорода и объедала салат.

Она подняла голову, узнала хозяйку и длинно, с болью и радостью закричала.

Лене пришлось растолкать мужа – раздевшись до цветастых семейных трусов, тот прикорнул на диване.

– А кто доить будет? – Она щипала его за задницу сквозь сатиновую ткань и стыдила в ухо.

– Соседа попроси, – лепетал он сонно.

– Уже просила. Он не умеет ничего. Только целоваться.

– Чего-о? – Виктор, не разлепляя глаз, взметнулся мясной громадой и спустил ноги, нашаривая тапки.

– Одежду на пол побросал, – укорила Лена. – Носки нестираные.

– Вот и постирай!

– Ногти отросли! Каменные! Смотреть страшно. Их-то сам постриги, не маленький! Я тебе не мамка, верно? Иди! От Татьяны помощи не дождешься, вся в тебя.

Доили козу, как обычно, на веранде. Виктор сжимал шерстяные бока голыми рыжеватыми ногами и, разгоняя сонливость и хмель, читал торжественно стихи Бориса Гунько, которые запомнил из газеты “Молния”:

                        Это злые стихи! Нету в них ароматов

                        Поэтических роз, обывательских грез.

                        Это – казнь за грехи, это – из автоматов

                        Смертоносный огонь за измену и ложь!..

                        Кто-то скажет – стихам не хватает шлифовки.

                        Да какая шлифовка, когда надо стрелять!

Коза заблеяла, мотнула головой, ударила копытцем.

– Ты что творишь? – возмутился Виктор. – Ты ей так сосок оторвешь!

– А ты меня не зли!

– А где Таня?

– Вспомнил!

Таня пришла домой, когда отец смотрел программу “600 секунд”. Он, попутно разбив тарелку, нажарил сковороду картошки с грибами и, отгрузив себе половину, уплетал перед телевизором под остатки водки. Он раскисал в каком-то ужасно приятном расслаблении. Невзоров показывал репортаж “Застава” – о российских пограничниках, атакованных духами на границе Таджикистана с Афганистаном. Бой длился сутки, из сорока солдат в живых осталось восемнадцать. Окровавленные, в бинтах, голые по пояс, с бритыми головами, они рыдали на солнцепеке, пытались равняться, и всё время повторяли “бля”. Раненый лейтенант по фамилии Мерзлихин докладывал срывающимся голосом, что застава выдержала удар.

Из прихожей доносилось:

– Мать с ума сходит, коза орет, а ты…

– Она всегда орет.

– Ты где шлялась? В каком ты виде? В чём это ты? А что с глазами?

– А что с ними?

– Красные! С волосами что?

– Что не так?

– Ты как разговариваешь? А ну дыхни! Витя!

– Не мешайте смотреть!

Лена подскочила к нему:

– Тебе до дочери дела нет…

– Досмотрю и разберусь.

– Смотришь всякую дрянь.

– Хорошее… Не мешай!

– Хорошее… Людей убили – ему хорошо. Мальчишки плачут – он доволен.

– Отойди, не загораживай! Это офицеры наши… Кровь проливали…

– За что?

– Помолчи!

– Надоели! Давно пора вывести войска из разных мухосрансков. А вам всё неймется.

– Вам, не нам!

– Нет, вам! Вам! Спать иди! – резко махнула она рукой на заглянувшую в гостиную лунатичную Таню.

 

Глава 12

Август девяносто третьего дошел до середины, прихрамывая и полнея, наливаясь винным, всё более кислящим соком.

Днем было жарко до тошноты, и от одного вида пыльной дороги мгновенно пересыхало горло.

Ночами небо было взбудораженным, белесые звезды пульсировали и плескались, и Виктор несколько раз, запершись в своей комнате, дрожащими руками настраивал телескоп у распахнутого окна.

Таня, стараясь прийти в себя, провела несколько дней дома, прибралась в комнатах, сварила кастрюлю душистых щей с телятиной. Вечером, в серебристо-голубой полумгле, она выбиралась на огород и щедро поливала растения из шланга, который, закрепив на кране в ванной, протягивала вниз по крыльцу.

Коза хоронилась в сарайчике, охрипла и очень много пила. В мягких сумерках Лена остригла ее большими, заржавевшими, неповоротливо щелкавшими ножницами. Таня, встав к Асе лицом, держала ее за теплые рога: снежная шерсть падала на сухую землю, на выгоревшую траву, на камешки козьего изюма и стелилась прихотливо.

Таня смотрела на опавшую шерсть скорбно, словно на нечто символическое. Тем же вечером из окна она увидела, как в сторону станции идут мальчик и девочка. Она знала эту девочку, Катю Лагутину, обыкновенную, ничуть не лучше ее, только постарше. Неизвестный мальчик громко разговаривал с Катей и жестикулировал, влюбленно заглядывая ей в лицо, и Таня подумала: “А у меня никого нет”.

Она отвлекалась заботами по хозяйству от тянущей изнутри сильнейшей тоски. Тоска угнетала, держала прочно. Таня чувствовала себя обворованной по-крупному. Врубала телевизор, переключала каналы, пыталась решать кроссворд, мяла газету, перебирала старые книжки на полке, брала “Трех мушкетеров”, читала с самого начала, потом с середины, напрасно пытаясь вернуть детский интерес. Она понимала: ушло что-то важное, так не должно было быть. То, что представляло жгучую тайну и было связано с красивыми, но возбуждающими намеками в книгах или похабными, но манящими байками Риты, случилось как-то позорно и жалко. Она опять вспоминала кошмарность произошедшего, не могла вспомнить и половины и где-то глубоко надеялась, что всё приснилось. Она бесконечно уходила в ванную, будто бы ополоснуться от жары, и там с любопытством и стыдом исследовала себя, снова с усилием вспоминала Тишково – то в ярких кадрах, а то в расплывчатых и засвеченных – и краснела от унижения…

Но в то же время она надеялась на продолжение. Ей хотелось увидеться с Егором, убедиться, что нужна ему, поговорить, поцеловаться, и тут-то начнется настоящая любовь… Она бы отправилась с ним на море, как он предлагал…

Все эти несколько дней, а если точнее, четыре, Егор не шел у Тани из головы. Она ждала его: вот, сейчас завизжат тормоза под окном, или в дом, чем черт не шутит, войдет, или позвонит (она кидалась к телефону) и она услышит в трубке веселое и наглое: “Здорово, вербочка” – но звонили с аварийки – дружок Виктора электрик Сашка.

Утром позвонила Рита:

– Как ты? Куда пропала?

– Никуда. Родители впрягли.

– Пойдем погуляем!

– Давай вечером повидаемся.

– Вечером не знаю, может, вечер будет занят, – Рита хихикнула.

Призрачным вечером, когда земля, остывая, не могла остыть, а небо мутно синело обещанием звездного изобилия, Таня вышла за калитку и направилась к подруге. Она шла и чувствовала весь этот вечер как сплошную влюбленность, данную в ощущениях, запахах, ходьбе и стае каких-то птиц, плывущих высоко в небе, куда она ненароком взглянула, споткнувшись о пыльный камень.

Ритина мать, Галина, рослая и русая, с бледным тонким лицом, собирала крыжовник в миску.

– Риты нет дома, – сказала она отстраненно.

– А где она?

– А кто ее знает.

Таня медленно пошла мимо редкого забора Корневых, мимо страшной зубастой собаки, темневшей на старой стальной табличке, и надписи “Злая собака” (никакой собаки у них не было). Дом Егора, дощатый, синеватый и облезлый, притягательно сквозил из-за неряшливых яблоневых и вишневых зарослей и уходил в небо островерхой крышей с чердачным оконцем и длинной кирпичной трубой. Трудными, больными шагами Таня миновала этот дом и пошла быстрее, как будто унося ноги от собственных желаний.

Она решила сделать круг по поселку.

У палатки возле станции всклокоченный и влажный цыган Дима понуро сидел на раскладном стульчике: выпуклые глаза бесцельно блуждали. Заметив Таню, он оживился.

– Что ходишь? Чего хочешь? – открытый белозубый рот, казалось, заискрился смехом. – Кого ищешь?

– Не тебя.

– Точно-точно? Что, покатал и бросил? Я ж тебя видел в машине у него!

– Отвали!

Она уходила переулком, и слова, летевшие ей в спину, отрезал железный грохот скорого поезда.

Она шла, глядя под ноги на запыленный растрескавшийся асфальт, воображая куски лопнувшей льдины и стараясь наступать так, чтобы не касаться босоножками трещин. Она не хотела смотреть на небо, но от того, как вокруг бархатисто, со змеиной вкрадчивостью темнело и наполнялись щелканьем и перезвоном травы и деревья, поняла, что это проснулись первые звезды.

Дикий сигнал: “би-и-иб”… Она отпрыгнула в сторону, через канаву. Оглушительно гудя, пронеслась машина… Таня проводила испуганным взглядом красный “опель”. “Егор?” – она ощутила, как кровь отливает от лица.

Торопливо, переходя на бег, добралась до перекрестка и вскоре оказалась на своей улице. Совсем стемнело, небо лезло в глаза, заполненное множеством острых, по-солнечному самонадеянных звезд и дивных светящихся туманностей.

Возле дома Егора под тусклым желтоватым фонарем краснела его машина. Дверцы были открыты, оттуда неслась зажигательная музыка, как на дискотеке. “Молодец, магнитолу купил!” – подумала Таня почему-то гордо.

– Закрой, блин! – в безветренном пространстве сквозь раскаты музыки долетел капризный голос, отчетливо девичий. – Ну закрой, тебе говорят!

Тотчас передние дверцы захлопнулись.

Таня подкрадывалась. Она ступала, трепеща и вытягивая руки, как будто машина сейчас сорвется с места и не уедет, а упорхнет.

Присела, взялась за шершавое колесо. Машина была наполнена запертой музыкой, мелко тряслась, приплясывала, и даже, казалось, тонко зудел диск у колеса.

Таня провела по машине ладонями. Прильнула к стеклу, пытаясь разглядеть, что внутри. Сначала она ничего не разобрала, потом разглядела темные волосы и белую заколку. Она выскочила вперед и увидела ясно двоих за лобовым стеклом.

Она шлепнула по стеклу ладонью. Волосы с заколкой сменило Ритино изумленное круглое лицо.

Таня плюнула в стекло и, обежав машину, шлепнула с другой стороны.

Боковое стекло съехало.

– Чо надо? – прорычал Егор, выворачивая толстые губы, во тьме похожий на эфиопа.

– Ты предатель, я тебя ненавижу! – выдохнула Таня и едва успела убрать пальцы, потому что стекло стремительно взмыло обратно.

Она снова шлепнула по стеклу ладонью, потом стукнула кулаком по металлу, но ее не замечали, вероятно, в издевку. Музыка внутри машины сменилась, но была по-прежнему заводной, танцевальной…

Она отпрянула от машины и споткнулась о камень. Подняла с земли: это был кирпич, обваленный в пыли, как в муке. Он целиком занял ее открытую ладонь, бледно-розовый, как рыбина перед жаркой.

Таня неуклюже размахнулась и швырнула. Кирпич гулко тюкнул в багажник. В машине выключили музыку.

Она пошла не оглядываясь.

Открылась дверца, зашуршали догоняющие шаги, взволнованный голос Егора окликнул ее по имени. И еще раз:

– Таня!

“Сейчас пощечину дам… Пощечину…” – думала она.

Он схватил ее за плечи, развернул. Его лицо исказилось, как ей показалось, страданием. Он немного отступил, как будто виновато разглядывая.

– Что тебе надо? – прошептала Таня. – Иди к ней… К ней иди…

Он оборвал:

– Ты чо мне тачку уродуешь? – и наискось тяжелой пятерней залепил ей по голове, повыше лба.

Таня качнулась, помедлила и громко заплакала. Егор убрался в машину, оставил дверцу открытой и врубил музыку на полную. Таня стояла в пятнадцати шагах и плакала в голос, окончательно превратившись в маленькую девочку.

Она глянула на домик стариков Рыбкиных, напротив которого стояла: в блеске звезд и слез он кривился, блеклый и голубоватый, словно бы слепленный из мыльной пены, вот-вот обвалится и растает.

– Привет! – раздался ломкий голос, и около большой березы она внезапно заметила силуэт.

На дорогу, пригнув светлую голову, вышел худой низкорослый мальчик, в котором Таня узнала Ритиного младшего брата Федю.

– Не плачь… – попросил он неуверенно.

– Да пошел ты… – Точно бы получив новый последний заряд унижения, она взорвалась новыми слезами и бросилась к своему дому, на бегу размазывая слезы по лицу.

Икая и задыхаясь, она забралась в огромные пожухлые лопухи и седые одуванчики. Закусила руку, пытаясь сдержаться и плакать беззвучно. Она ни о чем не думала, только о том, что жизнь кончена.

– Ты здесь? – раздался всё тот же сиротливый голос. – Ку-ку!

Она молчала, силой воли принуждая себя плакать тише.

– Успокойся!

– Отвяжись.

– Не плачь, ну пожалуйста! Он этого не стоит…

– Шлюха твоя Ритка!

– Мне она тоже не нравится… Честно!

– Шлюха! – убежденно повторила Таня и, щурясь, посмотрела на белоголового, в белой майке и джинсах, который склонился над ней в позе вратаря, упершись руками выше колен. – Что тебе надо?

Он не сразу нашелся с ответом.

– Может, походим?

– Ты сопляк, – Таня резко встала.

– Я не сопляк! – он распрямился.

Они стояли друг против друга: взъерошенная голова мальчика белела на уровне ее подбородка.

– Я тебя могу побить, а ты мне даже сдачи не дашь, – сказала Таня, шмыгая носом. – Ща загашу тебя, понял?

– Ты успокойся. Ты такая домой не иди.

– Сам успокойся!

Ее вдруг охватило равнодушие.

– Идем на поле, – сказал Федя.

Он шагнул на дорогу, и Таня тупо и механически последовала за ним. Молча побрели по улице.

Стало чуть прохладнее, она ощущала, как слезная влага просыхала, испарялась с ее лица и из глаз, будто ее выпивали звезды.

– Прости, – тихо сказал Федя.

– За что?

– Я тебя не защитил. Ну… Когда он тебя ударил. Слушай, не путайся ты с ним!

– А я и не путаюсь!

– Зря ты так… переживаешь…

– Я и не переживаю!

Они достигли квелого, грустно пованивавшего, вросшего в землю колодца и вышли на широкое звенящее поле.

Кочки, обычно сырые и жирные, стали за эти дни жесткими, жилистыми. Под ногами зашептались не пойми какие травы и цветы: клевер, душица, ромашка, зверобой, лютики, иван-чай. Таня хорошо знала растения, в младших классах собирала гербарий, но мрак примирял все различия. Она чихнула и нервно рассмеялась.

– Будь здорова!

– Насрала корова! – находчиво отозвалась она. – Не веришь? Вон лежит! Вон! Не вляпайся!

Из травы скользко чернели свежие лепешки.

– Пойдем туда… – сказал Федя, прозревая что-то во тьме, и потянул Таню за локоть.

Они подошли к невысокому, небрежно накиданному стогу, источавшему аромат еще живых растений.

– Тебе у нас нравится? – спросил Федя осторожно.

– Где – у вас?

– Ну, у нас, в нашей местности…

– Я здесь всю жизнь… у вас, – сказала она презрительно.

– Не, ну правда? Мне Рита говорила, тебе Москва нравится, твои, мол, раньше в Москве жили…

– Плевать мне на Риту твою! Плевать я хотела, что она тебе несла! Ясно? – Таня начала опять заводиться. – Все вы – сволочи, издеваетесь надо мной… Что, самый умный? – В глазах у нее снова защипало.

– Москва – страшный город, – мягко сказал Федя, обходя стог и похлопывая его по круглым бокам. – Люди злые, бегают, суетятся. В метро заходят, двери не придерживают, женщину одну по лбу дверь ударила. Я в Москву постоянно езжу, – он продолжал ходить и, отдаляясь, чуть повышал голос. – Позавчера на чертовом колесе катался, всю Москву видел, как с высоты вертолета, но я даже за деньги туда бы не переехал.

– Даже за миллион? – Таня усмехнулась, вспомнив лотерею “Миллион”, которую без конца рекламировали по телевизору.

– Жизнь дороже… В Москве война будет.

– Война?

– Война! – повторил он серьезно.

– Хорошо бронежилет иметь… – отозвалась она машинально.

– А если из гранатомета долбанут?

Таня не нашлась что ответить, да и не особенно хотелось разговаривать; мальчик выхаживал, белея головой и майкой. Она не вслушивалась в его слова и думала о темной машине, в которой слиплись Егор и Рита, и о том, как в этой же машине ехала с Егором.

– Не будет никакой войны, малыш. – Окунув растопыренные пальцы в стог, она пошевелила ими в покалывающей гуще, словно ища упавшую, затерявшуюся там звезду.

– Я не малыш.

– А кто ты? Тебе сколько?

– Пятнадцатый пошел.

– Кто на нас нападет? – Она плавно вытащила руку, пропуская травы сквозь пальцы. – Ты трусишь, что ли?

– Я за всех боюсь, – сказал Федя строго. – Ты в Радонеже была?

– Неа.

– Почему? Это же недалеко от нас. Там красиво. Поле еще больше нашего. Отец меня часто возил туда. Про святого Сергия знаешь? – Федя не прекращал ходить вокруг стога, повышая голос, который ломался. – Сергий на поле святым стал. Он когда ребенком был, много ходил, шел и на поле встретил старика, и тот ему молитву сказал, и Сергий святым стал. Может, на этом поле. Мог он сюда дойти? Мог, конечно. Его родители в Хотьково переехали, там в церкви они лежат, их тела под стеклом завернутые, и не гниют даже. А он в Сергиев Посад уехал. В честь него так и назвали город. К нему медведь приходил и из рук хлеб ел.

Приблизившись, он прерывисто дышал ей в шею.

– А зачем мы живем, если умрем? – Таня повернулась с такой резвостью, словно надеялась взять врасплох, и они чуть не стукнулись головами.

– Чтобы дышать! – сказал Федя без запинки.

– Чего-о?

– А ты попробуй не подыши, зажми рот с носом. Вдохни – и сразу поймешь, зачем живешь. Или – если тебя обидят, ты уйди, где никого нет, и вдохни, один раз, второй, третий… И станет нормально.

– Помрем, дышать перестанем.

– Зато в Могильцах похоронят, возле леса. Ты не дышишь, зато земля за тебя подышит…

– Зато, зато… – передразнила она и скорчила ему рожу, всё равно едва видимую в темноте.

– Мы с тобой на поле дышим, – Федя стоял, похожий на букву Ф, заложив руки за голову, – а в Москве в эту минуту люди жарятся. Ты что думаешь? Они как на сковороде. В Москве воздуха нет. Ты Риту ругала, но походила, подышала, легче стало, правда?

– Неправда, – Таня взяла из стога пучок, оказавшийся худосочным, и кинула ему в лицо – бледное пятно под белыми волосами.

Сухие травинки пролетели, не достигнув цели, и осыпались.

– Ты в кого такой белый?

– У меня бабка была с Вологды, мамина мама. Я ее не видел, только на фотографии. Она была добрая вроде, и батя у меня добрый был, зато сестра – гадюка. Когда батя разбился, она совсем распустилась. Мамка ей всё позволяет. Таня! – он назвал имя с какой-то ласковой болью.

– Чего?

– Таня! Ты книги читаешь, Рита – никогда. Ты добрая, ты ей не подражай. Что ты ее ревнуешь? Ты радуйся, если он ей достанется. Повозит и выбросит.

– А с кем мне водиться, по-твоему?

В согласии с ее вопросом откуда-то из стога со звучной бесстыжей искренностью чирикнул кузнечик.

– С другим, – Федя не сходил с места.

– Кто это, интересно?

– Ну…

– Кто?

– Не знаю, – промямлил он и хлопнул по стогу, вероятно, огорчаясь, что не в силах ответить прямо, и сразу же, решившись, обморочным голосом сказал: – Ты мне всегда нравилась.

Раньше его смущение передалось бы и Тане, но теперь она ощущала странную власть, какое-то перед ним порочное преимущество, и холодно осведомилась:

– И что дальше?

Он подался к ней, взял за руки:

– Тань…

Ее вялые руки раскачивались в его пульсирующих, шершавых и неожиданно цепких. Двое стояли и молчали среди запахов травы, накрытые, как стеклянной крышкой, августовским небом, и, кажется, были готовы немедленно пуститься в танец.

Таня подняла глаза к звездам и тотчас закрыла, но свет продолжал мерцать в ней, оставляя острый мгновенный отпечаток на изнанке век, на сетчатке глаз, и ей почему-то представилось, что ее веки – это проколотые билетики. Такие билетики они пробивали с мамой в Москве, когда ехали в троллейбусе… В троллейбусе… В троллейбусе сгорела баба Валя… Как всё ужасно! “Я – пробитый билетик”, – подумала неизвестно откуда пришедшей фразой и ощутила все родинки своего тела – дырочками, сквозь которые беспрепятственно текут звезды. Голубоватый свет тек сквозь нее, и этот свет был тоской.

– Отпусти! – она легко освободила руки.

– Почему? – Федя, привстав на цыпочки, всматривался в ее лицо.

– Я Егора люблю!

– Что?

– Что слышал!

Ночь поделила мир – веселое чудаковатое сверкание небес и густой наваристый мрак земли.

Отчаяние захлестнуло Таню, она пошла вслепую с поля, опустив голову, не разбирая пути, мимо чьих-то горящих окон, чьей-то красиво освещенной террасы, отражение которой ложилось на дорогу светлыми квадратами как бы тонко намазанного сливочного масла. Им встретился дым табака, огонек сигареты пульсировал у ворот, кто-то хрипловато сказал: “Доброй ночи”. Федя ответил: “Здрасьте”, Таня не откликнулась. Она стремилась домой и одновременно чувствовала, что некуда идти.

Федя растерянно бормотал:

– Тань… Ты не обижайся. Я… Я просто… хотел тебя утешить… Ты красивая. Я вижу, что красивая. Очень. Вот я и хотел…

Таня опять и опять вспоминала Егора с Ритой в машине, представляла, как они перешли к нему в дом, лежат на перине, представилась перина, вычитанная из книг, – белая и высокая, обнялись и сплелись на перине, и, разлепив поцелуй, смеются над ней, говорят про нее гадости. Они будут всё время вместе, и всем в поселке будет известен ее позор. И в школе всем. И все будут считать ее жалкой. Она никому не нужна. Только родителям нужна немножко. Зачем она идет с этим мелким? Может быть, теперь ей надо ходить с ним всегда, с придурком таким? Еще увидит кто, совсем засмеют.

Федя неловко схватил ее за запястье. Она отдернулась и на ходу топнула босоножкой. Где-то впереди раскатисто громыхнуло, Таня остановилась, и Федя быстро поцеловал ее руку.

– Слышала?

И сразу, не оставляя сомнений, что это не был гром, посыпались выстрелы, длинно, хлестко, очередями…

Пауза. Бу-бу-у… Новый гулкий удар в землю, еще удар, и новые многократные очереди, наложенные друг на друга. Тишина… Взрыв… Стрельба очередями…

– Софрино, – сказал Федя.

– Да, оно… Давно такого не было, – Таня поняла, что это и впрямь армейская бригада в трех километрах отсюда.

– Пушками стреляют. И автоматами, – со знанием дела уточнил он.

Ее чуть-чуть отпустило чувство отчаяния. Бу-бу-у… Тупой удар. Звуковое эхо распустилось в небе, две взъерошенные звезды пролетели в разные стороны, как трассирующие пули.

– Я же говорил! – вскрикнул Федя.

– О чем?

– Про войну.

– Да что ты врешь!

– Не вру я! Я был там. С ребятами гильзы собирал. Там дыра в заборе. Нам там офицер один, друг отца, сказал: будет заваруха…

Взрывы прекратились, но теперь с перерывами палили автоматы, звук был слабее, возможно, стрелял один автомат, замолкал, и тогда включался другой…

Постояли, двинулись дальше. Миновав перекресток, не заметили стоявшую машину, одновременно вздрогнули, когда зажглись фары, и замерли на скатерти яркого света.

Дверца распахнулась, вывалился Егор. Загремели очереди вдали.

– Здорово, земляки! – их обдало водочной вонью. – Чо не спится, а? Здоров, малой. – Он поднял мясистую пятерню, то ли великодушно, то ли карающе, пристально вглядываясь в Федю, но Таню как будто не замечая. – Или ты чо, борзый, а?

– А чо? – неожиданно четко и звонко сказал мальчик.

– В жопе черно! – Егор приблизил к его лицу сложенные пальцы, резко схватил за плечо левой рукой и отвесил несколько быстрых щелбанов, издавших какой-то пластмассовый подлый звук.

Таня решительно шагнула вперед, но Егор тут же перегородил ей путь.

– Пропусти! – сказала она независимо.

– Куда-а? Кто тебя ждет, ведро? С этим дятлом пошла… Тебе по хер ваще, с кем, а? Ты! – Он говорил путано и злобно, покачиваясь и заслоняя свет фар.

Опять застрекотали автоматы, сразу несколько, трескуче и ожесточенно, наперегонки.

Федя тонко взвыл, бросился на Егора и, будто нырнув, головой ударил его куда-то в живот. Егор шатнулся, протяжно зарычал: “Тва-а-р-рь!” – и огромными руками схватил мальчика за светлые вихры. В следующее мгновение Федя, уронив слабый вскрик, полетел в крапивную темноту канавы.

Автоматная стрельба прервалась, и Таня опять ощутила запах водки, густой, как запах зверя. Мальчик со стоном завозился в канаве.

Егор с силой зажал Таню в объятиях.

– Не надо…

– Нада-а… – он душил ее всей победной мощью молодого мяса, буграми мышц, тельняшкой, пахнущей мокрым потом, горьким куревом, сухой рыбой и сладкими Риткиными духами. – Нада-а…

“Враг, враг, враг”, – сердце мучительно колотилось в Тане. Лицо любимого врага наплыло, горячее. Он шлепал слюнявыми губами по ее губам, которые она держала сомкнутыми, знакомым крепким языком пытался раздвинуть их, наконец присосался, затягивая губы целиком.

– Эй, говно, – позвал из темноты Федя бесстрашным голосом.

Егор разжал объятия:

– Ты кому? – Он качнулся в темноту.

Таня побежала.

…Она лежала под бубнеж телевизора и, притворяясь спящей, вспоминала с закрытыми глазами счастливый день.

В тот день они не купались. Она была рада. Море, в котором она чуть не захлебнулась, нравилось Тане, если в него не лезть. Море пузырилось, сорило белыми брызгами. Море звучало так, как будто слева направо с огромного здания снимают шуршащую завесу. В тот день в Ялте было облачно, но безветренно и тепло, синяя и голубая вода сменилась белесой и сероватой.

Они отправились в Ботанический сад – мама предложила, папа не хотел, но согласился. В конце набережной возле платанового пятачка желтел автобус, который, набившись пассажирами, затрясся узкой дорогой мимо гор. Остановились на широкой площадке у гранитного постамента с гипсовым бюстом Ленина, вошли в роскошные ворота Ботанического сада и спускались в сторону моря, лестница за лестницей, за садом сад. Сложный многослойный аромат, люди, как призраки мелькающие в прорехах зелени, таблички с названиями, гигантские стволы в коричневой шерсти, голые карликовые деревца, грубые волокна пальм, тяжелые бархатные розы в гудении пчел, бамбуковые сквозные чащи, журчание поливочных шлангов среди зарослей, щебетание птиц, и повсюду, Тане казалось, панически тренькал звоночек невидимого велосипеда, бесконечно срывающегося вниз по ступеням… Это были не птицы, не журчание, а именно звонок, железно дребезжащий, обгоняющий их. Посредине сада они, поплутав и понюхав растения, другими лестницами пошли обратно наверх. А звоночек велосипеда всё острее и больнее звенел вниз, против их движения…

Таня пыталась идти быстрее, как будто на самом верху она увидит велосипед (ей давно обещали подарить), мама поднималась не так резво, она хватала дочь за руку, тормозя, и оглядывалась на папу с беспокойным смехом: “Идем уже, Вить! Прекрати этот маразм!” Папа, едва ступил в сад, начал внимательно читать таблички. Сначала мама читала вместе с ним, они смеялись диковинным названиям, Таню смешил их смех, потом маме это надоело, теперь она покрикивала, папу торопя, но он слушался только с третьего раза, недовольно мотая головой.

– Если пришли, так просто, что ли, уходить? Когда еще здесь будем? Как в сказку попал! Дай почитать…

– Читатель нашелся!

– Ты бы Таню не тащила так. Кто ее читать научит?

– Ага, плавать уже научил.

На самом верху, на площадке, куда вышли из ворот, их встретил панический звон. Толпа звенела и дребезжала, как один велосипедный звонок. На белых рубашках, огромные, во все детские туловища празднично и тревожно расплывались алые галстуки.

– Пионеры! – закричала Таня, вырвала руку и забежала в звенящую толпу.

Ее оглушило хоровым гомоном, который через несколько секунд разделился на отдельные настойчивые голоса: пионеры по двое и по трое болтали между собой, девочки, мальчики, худые, плотные, у какого-то заморыша подбородок был в зеленке, как в нарисованной бороде, и этот заморыш вскользь ущипнул ее за щеку, словно мстя за свой вид.

Отовсюду понеслось:

– Ты что забыла?

– Иди отсюда, ты не наша!

– Ребза, это шпионка!

– Не обижайте ее…

– Девочка, как тебя зовут?

Засмеялись одинаковыми тугими хохотками два негритенка, похожие друг на друга, словно шоколадки “Белочка” и “Мишка”. Таня уставилась на них зачарованно, не находя отличий, переводя взгляд с черных мордашек на красные галстуки. Мягко закружилась голова, голоса запрыгали, удаляясь, взлетая выше, туда, где белела круглая, как у снеговика, голова Ленина, и выше, где было сероватое небо, перед глазами заспешила лиловая рябь, и ей показалось, что она снова тонет…

Отец с силой выдернул ее за плечи.

Косой луч пробился из облачной мути, жаркий и живой.

– Пионеркой хочет стать, – докладывала мама какой-то улыбчивой принцессе в черной юбке, белой рубашке и с маленьким багровым значком.

– Молодец!

– Вы из Артека? – мама понизила голос.

– Из Артека, – девушка улыбнулась шире и показала ровные зубы.

– А я буду пионеркой? – спросила Таня с мольбой.

– Будешь, будешь… – сказали мама и принцесса разом.

– Сначала в школу, там октябренком станешь… – обещала принцесса. – Веди себя как следует, папу с мамой слушайся, и приедешь в наш Артек…

Таня доверчиво смяла мамину руку, просительно потянула папину и выровняла родителей, оказавшись между ними. Слегка разбежалась, сжала их руки покрепче. Подобрав ноги коленками к животу, рванула вперед: ка-а-ч…

Она раскачивалась вперед и назад, выворачивая им руки и звеня. Не просто смеясь, а звеня откуда-то изнутри себя, панически и восторженно. Мама и папа были в ее власти, она их сейчас соединяла, как главный орган, через который шел их кровоток. Они любили ее. Им было, наверное, больно, когда она качалась на их руках, но они терпели, а значит, любили. Она вернулась на асфальт, разбежалась, взлетела снова и почувствовала себя почти пионеркой.

“Банке… Сеабека… Подписи… Счета и подписи… В банке «Сеабека»…” – внезапный громкий, как из репродуктора, бубнеж донесся из неизвестности. Таня забарахталась ногами, в ужасе, что накликала беду.

– Ну… Им же тяжело… – пионервожатая, еще улыбаясь, спрятала зубы.

Таня, перестав качаться и отпустив родителей, смотрела на ее рот в прозрении. Рот набухал, выворачивался, серебрился пеной. Рот приближался с неумолимым заклятьем.

– Сука. Ты что сука, а? Ну чо? Чо ты врешь, а?

Бритый наголо Егор Корнев смотрел на нее не жмурясь и тянулся мясными мокрыми присосками, и никого больше не было, ни отца, ни матери, ни пионеров, один его уродливый рот.

Она неожиданно поняла, что спит.

– Чо врешь ты, а? – повторили над ухом.

Таня открыла глаза.

– Смотрите: вот подпись господина Руцкого. Деньги переводились в швейцарский банк через фирму “Сеабека”, – рассказывал из телевизора чей-то голос.

– Сука, – громко сказал Виктор. – Зачем врешь, сука?

– Тише ты, – одернула Лена. – Не разбуди ее.

– Не, токо послушай, чего мелет…

– Дело излагает…

Таня, отчаянно зевая, села на кровати.

 

Глава 13

– Гулена! Пришла на ночь глядя. – Лена гневно смотрела на заспанную, растиравшую лицо дочь. – Сегодня встать не может!

– Ты им всем веришь, да? – перебил Виктор. – Кому ты веришь? Ты подумай, зачем это по телевизору показывают? Чтобы дураки верили!

– А кому, усатому твоему верить? Я с военными работала. Хуже людей не бывает.

– У меня и дед, и дядя военные.

– Вот поэтому и ты такой!

– Какой?

– Сам знаешь какой…

“Сведения, полученные от Дмитрия Якубовского, требуют незамедлительного вмешательства президента…” – вещал телевизор.

– Изменяшь ты Родине, Лена, – сказал Виктор с чувством.

Таня слезла с кровати и, прижав одежду комом, поплыла по гостиной, ногой задела ножку стола, отчего он зазвякал разнокалиберными банками, выставленными для близкого сливового варенья.

– Полегче! – прикрикнула мать.

Таня стояла под душем и чистила зубы. За ночь горе не притупилось. Наоборот, вернулось с новой силой, как бы посвежевшее. Таня подставлялась под воду, полоскала рот, выплевывала на себя, на живот и на лобок белесую пену, которую тут же смывало, снова водила щеткой во рту, задавая одни и те же вопросы. Как он мог, Егор? Предатель. Чертов предатель. А Ритка… Ну чем она лучше меня? Чтоб она его СПИДом заразила!

Когда Таня вернулась из ванной, родители по-прежнему сидели перед телевизором. Кажется, их занимала только картинка, звук они заглушали своими голосами.

– А что? – возмущался Виктор. – Ему поручили разобраться, кто ворье. Он копнул немного и сразу чемоданы на них собрал! Чемоданы, Лен! Всех на чистую воду вывел. Они струхнули и давай его топить: “Сам ты вор!”

– А кто он? Недавно его мамашу показывали. В Курске на улице пивом торгует. Бабища в три обхвата. Такая, помнишь, старая липа у нас росла? Которую ты в том году спилил? Такой же толщины.

Таня вымученно хихикнула от дверей.

– Что встала? – обернулась Лена. – В магазин иди! В доме хлеба нет!

– Какого?

– Никакого. Купи батон, буханку и яиц десяток. Деньги на холодильнике. И спичек три коробка! Всё время спички куда-то деваются! Три дня назад покупала, а снова нету. Ты куришь, что ли?

– Не курю.

Выйдя на улицу, Таня заставила себя не смотреть в сторону дома Корневых, точно за ней наблюдают и ее долг пройти гордо. Однако на повороте не удержалась и, обернувшись, бросила мгновенный испытующий взгляд сквозь всю улицу: красного “опеля” не было.

Поддувал ветер, с жужжанием мелькали мухи, цеплялись комары, в небе, всё еще высоком и голубом, темнели дымные облачка и слышался беспокойный рокот.

Возле магазина лежала большая серо-желтая собака, которая дернула ушами, заворчала, подражая небу, и тут же успокоилась. На ступеньках в осколках багровела, как ковер, подсыхающая лужа то ли крови, то ли вина.

Таня бочком вошла в магазин, где возле прилавка стояли покупатели: в белом платке прямая восковая баба Настя и мордастый дядя Боря, хозяин лошади Зорьки (он часто катал детей на телеге).

– Поле-то наше продают. Под эти… ёкарный почеши… коттеджи! – рассказывал он куражливым голосом. – Племянница в поссовете секретарша, сама бумагу печатала. Со следующего, девяносто четвертого. Будут коттеджи вместо поля нашего.

– Не будет им счастья на несчастье, – сказала твердо, как прокляла, старуха.

– Времена пошли – тушите свет! Кобылу мою чуть не свистанули… Дня три назад было. Я ее привязал у ворот и дома вздремнул. Проснулся: ржет. Думал, снится. Неа: ржет. В окно смотрю: уже отвязали. Я как заору. Они побежали, двое…

– Кому-то, значит, конинки захотелось, – игриво заметила продавщица, взвешивая три сосиски старухе.

– Ты что, не знаешь, Рая, сколько лошадь стоит?

– Кто они, хоть разглядел, Борь?

– Неа, спросонья. Да чего гадать? Цыгане.

– Наши, что ли, местные?

– Или наши, или навели других каких.

– Говори, – ледяным тоном приказала продавщица Тане, на нее не глядя, словно это она конокрадка.

Таня не любила ходить в магазин из-за Раи. Продавщица почему-то обращалась с ней всегда недоброжелательно.

Покупки – в пакете; “До свидания!” (“Еще свидимся, дочка!” – отозвался дядя Боря) – вышла и едва не наступила в багровую лужу, но, вовремя остановившись, спрыгнула вбок, минуя ступеньки.

– Таня!

Из тенистой зелени с толстого бревна, облюбованного алкашней, взметнулась знакомая фигура. Собака гавкнула и вскочила. Раскатисто рыча и срываясь на гавки, она нюхала воздух между ними – застывшей Таней и приближавшейся Ритой.

Внезапный удар ветра нагнул вокруг кусты и деревья, и даже псина присела, скрипуче заскулив.

Рита подошла вплотную: лицо ее, подпухшее, было намазано ярче обычного и вдруг напомнило пластмассовый цветок, который вечно стоял на подоконнике в школьном кабинете.

– Что тебе? – Таня отступила на шаг, сжав кулаки.

Вместо ненависти она чувствовала только опасность и внутренне готовилась к отпору. Вероятно, Рита выследила ее, шла по пятам, а в драке победит. Надо бить первой, первой бить в этот алый, широкий, как будто уже раздавленный рот.

– Что?

– Не отнимай его у меня! – плачуще сказала Рита.

У нее заплясал рот, заплясал подбородок, затрепетали ноздри, даже уши, кажется, зашевелились.

Таня отступила еще на шажок и тихо выплюнула:

– Подавись!

– Где он? – Рита искательно заглянула ей в глаза.

– А ты поищи! – Таня со зловещим артистизмом подмигнула ей и побежала, подгоняемая ветром.

Она приближалась к дому, когда сверкающими гвоздями зачастили тяжелые капли. Открыла калитку, пронеслась по двору. Ася издала грустное блеяние, привязанная в огороде. Таня подскочила к козе, вынула клинышек, дернула за веревку в сторону сарайчика – коза упиралась. Таня пыталась подтолкнуть ее, взяв за бока, но, остриженная и намокшая, коза скользила под руками. Забежав вперед, Таня сжала ее за рога и, превозмогая сопротивление, с ощущением, что тянет деревце, которое вот-вот вырвет с корнем, втащила в загон.

Родители обедали на кухне, из “точки” на стене слушая “Радио «Парламент»”. Таня положила буханку на стол, налила тарелку супа.

– Мать в Москву уезжает, – сообщил Виктор.

– Кларка Слепухина позвонила, заболела. Подменить ее надо, – быстро сказала Лена, не глядя на дочь. – Пообедаем, и поеду.

– Сколько раз ты ее уже заменяла! – вздохнул Виктор.

– Второй раз.

– Некому ей больше позвонить? Как будто не знает, что тебе из загорода переться.

– У нас отношения хорошие. Почему не помочь человеку?

– Если не на работу едешь, лучше сразу признайся.

– Не веришь, позвони в аварийку.

За окном всё уже было седым от густого ливня, который звонко дребезжал о стекло и с шорохом молотил огород. Виктор захлопнул форточку – шорох стих, звон остался.

Вела радиопередачу Танина тезка по фамилии Иванова, говорившая четким и ободряющим голосом. Это был высокий голос юнги, слезшего с мачты и рапортующего об увиденной полосе земли.

– Глушат, что ли, не пойму, – сказал отец с надеждой.

– Прям. Больно надо… – сказала мама. – Гроза.

Если Виктор был на работе, Лена никогда не включала ни телевизор с “Парламентским часом”, ни “Радио «Парламент»”. Но при нем радио она слушала даже увлеченно, перекрывая голос ведущей своим.

За окном блеснула серебристо-синяя молния, похожая на взлетевшую в вышину волшебную рыбину.

– Не горбись, доча! – сказала Лена. – Спина кривой будет.

– Я не горблюсь!

– И хлеб не ломай, нож возьми!

Виктор поморщился, косясь на радио: мол, не мешайте слушать.

Раздался гром, оглушительный и просторный, и эфир захватили хрип и шорох.

Спустя три секунды Иванова вернулась как ни в чём не бывало: с романтическими паузами она пересказывала постановление Верховного Совета в поддержку Российского флота в Севастополе и особого статуса полуострова Крым. Потом, окруженная помехами непогоды, она заговорила о происшествии в Белом доме: у депутата Константинова взломали кабинет и похитили документы.

– Сам, небось, напился и не помнит, – поняла Лена.

– Что ты брешешь!

– На тебя насмотрелась. Забыл, как на радостях паспорт потерял?

Потом Иванова рассказала о судебном иске мэра Москвы Лужкова к лидеру комсомола Малярову, заявившему: “Лужков – мафиози, у него это на лице написано”.

– На лице… – подхватил Виктор, довольно посмеиваясь. – На ряхе!

– Ты себя в зеркало видел? А если бы про тебя такое сказали?

– Разве я жулик? Я ученый вообще-то. Это я теперь должен под землей ползать, чтобы вас кормить.

Лена встала, подняла сковороду и принялась накладывать в мокрые после супа тарелки рис с тушенкой.

В эфире появился митрополит Кирилл, говоривший въедливо, как бы обсасывая каждое слово. Он благодарил парламент за постановление против сект. Следом возник артист Бурляев. Сквозь отдаленный походный марш барабанов и труб он гортанно и громко, точно полощет горло, читал стихотворение Пушкина “Клеветникам России”.

Лена убрала тарелки в раковину, разлила чай по чашкам, выставила коробку овсяного печенья.

Передача закончилась, и сразу началось обычное “Радио России”, врубившее песенку, исполняемую лихими молодецкими голосами:

                        Нам запоры нипочем,

                        Вышибаем дверь плечом…

                        Русские идут!

– Издеваются! – Виктор повернулся вместе с табуретом и погрозил кулаком то ли радиоточке, то ли ливню.

Лена в коридоре, согнувшись, уже натягивала резиновые сапоги.

– Хочешь, провожу, – сказал он неуверенно.

– Да сиди, куда тебе, – она вжикнула молнией куртки, зашуршала полиэтиленовым дождевиком. – Побежала, электричка через десять минут. Тань, посуду помой. Козу подоите. Ну всё, покедова!

– Осторожней! – крикнул Виктор и, вскочив, приник к окну – за стеклом сквозь брызги воды промелькнула темная голова жены в прозрачном капюшоне.

Потом он заперся у себя наверху, и до Тани долетел сердитый железный стук. Она хотела забыться телевизором, щелкая каналы, но думала о Егоре, сильном и свободном, скотине полной. “Лучше бы он меня убил”. Экран телевизора начинал расплываться. Почему-то она думала о двух ртах – розовом, жадном, чудовищном Егора и Риткином, который безобразно накрашен и красив. “Их рты подходят друг другу, а мой рот – урод”, – думала она, пальцем ощупывая маленькое сердечко своего рта.

Отец спустился, напомнил:

– Ужин готов?

Она пожарила яичницу, нарезала помидоры с огурцами. Когда сели за стол, он спросил:

– Почему посуду не вымыла?

– Я вымою. Пап…

– Аюшки?

– А чем ты там гремишь?

– Вещь одну делаю.

– Какую?

– Важную вещь. Твой папа всё умеет. Мне время дай – я танк соберу. Жизнь такая у нас сейчас… Опасная. Куда Россию ведут, знаешь? Куда нас всех ведут? На убой – вон куда. “Предупрежден – значит, вооружен”, – я так считаю.

– Козу доить будем? – тихо спросила Таня.

Дождь кончился, она сошла по мокрому крыльцу в сад, виновато блестящий на прищуренном солнце. Вывела Асю, оттащила через грязь на веранду. Подоили быстро. И снова со второго этажа раздался решительный стук.

Таня легла, как обычно, в гостиной и долго не могла заснуть, перебирая в памяти свое горе.

Она проснулась, словно бы кто ее толкнул. Не сразу поняла, где находится. Голубые блики пульсировали на стенах и потолке. “Что это? Молния?”

– Убили? – заорал мужик.

– Убили, блядь, убили! – заорал другой.

– Увезли?

– Увезли!

Сильная вспышка озаряла темноту: стол, шкаф, телик, икону в окладе, шевелились тени, в распахнутое окно врывались крики и голоса:

– Долго вы ехали!

– Кто звонил? Ты?

– Я, а что? Убили, точно?

– Нет, мать твою, ранили…

– Слышь, Женек, мы все говно, а ты ментом стал.

Свет метался по какому-то заданному плану, яркий и нереальный.

– Долго вы ехали, – Таня узнала возбужденный голос соседа Никиты, работавшего сторожем в правдинском доме отдыха. – А я ночами дышу. Иду, он лежит. Зажигалкой посветил…

Голубой свет рябил, скользя круговым движением. Вся гостиная скользила по кругу.

– Застрелили?

– Ну!

– Застрелили, точно?

– Да пошел ты на хер!

Таня на дрожащих ногах подскочила к окну, высунулась. Милицейский “козел” стоял под безмолвной мигалкой, которая вращалась, отражаясь в лужах. Возле машины темнели несколько силуэтов.

Утром к ним заглянула Ида Холодец и сказала стреляющей птичьей скороговоркой: “Хи воз килд, ду ю андерстенд?”, обращаясь к Тане и делая страшные глаза. В это время как раз вернулась, отдежурив, Лена.

– Мама, Янса убили! – встретила ее Таня с порога.

– Господи, твоя власть! – выдохнула мать ошалело, легонько хлопнула себя по лбу, словно воображая удар пули, горестно обнялась с Идой и пошла наверх отсыпаться.

– Иду, дышу… – рассказал Виктору через забор сосед, к которому днем опять приехала милиция. – Дай, думаю, курну. Чиркнул, смотрю: темнеет. Посветил, а у него башка в кровище. Вся башка – пузырь кровавый.

Янса застрелили возле собственного дома. С близкого расстояния. Никто не видел, что случилось, но, возможно, он знал убийцу, подпустил к себе в темноте, поэтому хватило одной пули.

Несколько дней поселок гудел: такого убийства здесь еще не было.

По слухам, хоронили в Москве. Макуриха, соседка кирпичного дома с темной крышей, сама жительница бревенчатой избы, похожей на древесный гриб, рассказывала, что вдова приезжала один раз, неделю спустя, одна. Приехала поздно, и всю ночь окна дворца горели. С рассветом, в тумане, она завела мотор и долго стояла возле гудящего авто. Села в машину, растворилась в тумане, а дворец остался пустовать.

 

Глава 14

Как-то, зависнув над тарелкой ярко-красного борща и нарезая туда маленький месяц чеснока, Виктор сказал задиристо:

– А помнишь, с ним здесь жрали?

– Это ты жрешь. И с кем?

– Здрасьте, память девичья. С любимым твоим. Утица Центральная, дом одиннадцать.

– Вспомнил человека. Я за упокой свечку, между прочим, поставила. За Андрея новопреставленного.

– Конечно! Можно сказать, сглазила!

– Почему это?

– Забыла разве, что пела? Обещала ему: Андрюша, никто вас не тронет, лет до ста расти вам без старости!

– Замолчи.

– Как говорится, первая ласточка. Поселок нищий, он здесь один богач. Сейчас другие богатеи на нашу землю нацелились, тоже хоромы строить будут.

– Пап! – повинуясь внезапному порыву, сказала Таня. – А ты оружие уже сделал?

– Какое еще оружие? – вскинулась Лена.

– Какое оружие? – медленно спросил отец, остро глядя Тане в глаза, едва заметно мигнул, и она похолодела.

– Да там… Для огорода…. Косу новую…

– Дочь, ты часом не перегрелась у меня? – сказала Лена с насмешливой тревогой, а отец засмеялся, дробно и ласково.

В это самое время и раздался кашель. Негромкое “кха-кха” прозвучало от дверей.

Они увидели мужчину, который проник в дом незаметно и, как призрак, материализовался в их гостиной.

Большой, с опущенными плечами, в мятой одежде, он был похож на мешок с картошкой. Лицо его, бугристое, серое, в розовых рытвинах и седой щетине, напоминало клубни.

Это был Корнев-отец, Василий.

Он стрельнул шальным взглядом подростка из-под тяжелых век и выпустил глухие звуки виноватой речи:

– Извиняюсь… Я это… Хожу… это… По улице нашей… Людей спрашиваю… Моего потерял…

– Кого? – нахмурился Виктор.

– Сына моего… Вдруг вы его где видели. Дней десять как пропал…

Василий потирал коричневатые руки, будто их намыливал, на левом запястье неясно синело слово-тату.

– Не знаем, – сказала Лена. – Да вы не переживайте. Загулял где-то.

– Машина его тоже с ним пропала.

– Не знаем мы ничего! – сказал Виктор убежденно.

– А вы разве вместе жили? Он же вас прогнал! – выдала Таня звонко и, мгновенно испугавшись, услышала свой голос чужим, как сквозь воду.

– Прогнал? Меня? Куда меня гнать? А ты с чего взяла? Что ли, дружишь с ним? – Корнев впился глазами в ее побледневшее лицо.

– Это мне Рита сказала, – нашлась она.

– Ну, если где увидите, дайте знать! – Он надсадно, как-то подпольно закряхтел, очевидно, кряхтение, сопровождавшее его появление, было необходимо и при расставании. Скривил губы, переминаясь и отступая к дверям, и, легко кивнув куда-то мимо сидевших, исчез.

– Старый бандит и молодой, – сказал Виктор. – Вы слышали, как он входил? Домушник настоящий. И мамаша их тоже бандитка была, померла с перепою…

– От воспаления легких, – возразила Таня быстро.

– С чего это ты так много про них знаешь? – спросила Лена подозрительно.

…Дни цеплялись за дни, Таня разлучалась с летом, физически ощущая, что теряет прежнюю жизнь и началось что-то совсем другое; последние ночи августа она проплакала в подушку, беззвучно, почти без слез.

Наступило первое сентября. Подойдя к школе, она встретила Риту. Та стояла на каменном крыльце в окружении нескольких пацанов: все они курили, пуская дым сквозь детишек, с шумом и цветами спешивших в двери.

– Привет! – неожиданно дружелюбно сказала Рита, выдохнув дым вверх и на миг обзаведясь седыми усами, но Таня быстро прошла мимо, ее как бы не замечая.

Она села рядом с Аней Камышовой, застенчивой двоечницей, а к Рите подсел улыбчивый раскованный Омар, афганец с длинными конечностями, несколько лет назад переведенный в их класс (Зеленку населяла целая колония беженцев из Афганистана).

На перемене Рита подошла к Тане, залезшей на подоконник и уткнувшейся в “Тетрис”.

– Что? – спросила Таня, не поднимая головы, увлеченно выстраивая линии на экранчике.

– Разговор есть.

– О чем?

– Пойдем!

– Куда?

– На улицу.

На школьном дворе Рита завернула за угол, Таня следом.

Сделав несколько затяжек, Рита отбросила сигарету, которая ударилась об асфальт, рассыпая искры:

– Нам делить больше некого! Не стоит он нашей дружбы! С очередной загулял, небось… Ты мне подруга на всю жизнь! Он… Он брату моему ключицу чуть не сломал… Трещина ключицы…

Таню начали душить слезы, и она слабо крикнула:

– Он вернется, и всё обратно…

– Даже если вернется, не приму! – Рита взяла ее за руку, Таня вырвалась. Рита опять взяла и сжала теплыми пухлыми пальчиками.

Уже через неделю они сидели за одной партой.

В середине сентября в солнечный вольный денек, когда шли из школы посадками, Рита сказала:

– Блин, по секрету. Этот урод…

– Какой урод?

– Ну, какой?! Егор, блин. Не слышала о нем ничего?

– Ничего…

– Ну, вдруг… А?

– Может, смотался он куда? Отсиживается… На море уехал? Нет? – Таня взяла у Риты бутылку портвейна.

Горлышко было измазано красной помадой.

Запрокинулась.

Портвейн втекал мягкими толчками, с негромким чпоканьем, и она всё не отрывалась с таким взволнованным ясным лицом, как будто пьет за здоровье Егора. Или это просто солнце делало лицо таким, обильно проникая сквозь поредевшую листву.

– Блин, Майкл Джексон в Москву приезжает. – Рита закатила глаза. – Вот бы билет достать.

– Где ты его достанешь? Знаешь, сколько он стоит? Моим не купить. Да еще отец заорет: “Обезьяну привезли”…

– А мне моя скажет: “Денег на еду не хватает”…

Может быть, Тане и Рите предстояла растянутая на годы мнимая скользкая дружба, но Таня часто огорченно думала о том, что у нее нет настоящей подруги.

Между тем она упросила мать купить ей косметический набор Lancome. “Красься под ненакрашенность, не как твоя Ритка, – заговорщицки научила Лена, показав несколько приемов макияжа. – И крем тональный тебе ни к чему, только кожу твою хорошую портить. И чтоб папаня не проведал!”

Слабый запах духов, голубые тени в углах светлых глаз, легкий румянец – всё это в сочетании с веснушками, молочной кожей и рыжиной волос сложилось в химическую формулу и дало тихий взрыв, превратив Таню в какое-то нежное, не обжигающее, манящее пламя.

В ту осень Таня стала нравиться. Мальчишки вились возле нее, заговаривали, пытались проводить или зазвать куда-нибудь. Особенно Омар. Однажды на перемене он наскочил с белозубым кличем: “Позор!”, и Таня успела сообразить, что он крикнул: “Позырь!”, пока, кудлатой головой в пол, афганец шествовал сквозь коридор на руках.

Но она не обращала внимания на сверстников. Всё это время ей казалось, что ненавистный Егор наблюдает за ней откуда-то со стороны. Она хотела бы встречаться лишь с кем-то равным ему или его превосходящим, кто бы мог вызвать у него реальную ревность. И еще ее почему-то подташнивало, лишь только она представляла, как будет возюкаться губами о чьи-то губы, не говоря уже об остальном. Ее мутило и из-за того, что она частенько прикладывалась к Ритиной бутылке, и от этой осени, слишком быстро обрывавшей листья и сушившей травы.

По вечерам продолжалась канонада из Софрина. Раз вечерком военные разошлись не на шутку: грохотало и ухало без перерыва. Отец резко задернул шторы и чертыхнулся.

– Пап, что ты? – спросила Таня. Она сидела за заданием по алгебре.

– Узнаем, чья возьмет.

Через несколько минут из его комнаты донесся металлический стук.

Таня запуталась с уравнением, вырвала тетрадную страницу, подошла к щели между шторами. Мимо их дома, сея добавочный шум, неслась электричка, набитая вечерними людьми. Они угадывались червячками за сверкающими желтыми квадратами.

Почти всем этим людям было всё равно, кто победит в будущей гражданской войне.

В тот сентябрь круто изменилась судьба Аси.

Коза с наступлением осени совсем испортилась. Если раньше она изредка выбиралась из сарайчика, то теперь постоянно поддевала рогом щеколду и выбегала в огород. Иногда она выбегала под дождь, бывало, что и ночью, и кто-то из Брянцевых обнаруживал ее утром промокшую насквозь.

Виктор повесил на сарай железный замок. Ася стала кричать громче и сумела вылезти, выбив несколько досок. “Уймите вы свою тварь, я ее застрелю, жить не дает!” – грозил из-за забора сосед Никита (Таня подумала, а не он ли застрелил Янса, но быстро оставила детективные домыслы).

У Аси обострился главный давний страх – быть оставленной. Лена, уходя из дома, каждый раз выбиралась через окно, лишь бы не потревожить чуткое животное. В итоге она начала покидать дом всё реже и по серьезной надобности, обычно на работу. Коза в любое время простодушно впадала в истерику, когда слышала шаги уходящего. Пускай другие оставались в доме, она всё равно принималась орать. Таня, отправляясь в школу, не без удовольствия выбрасывала из окна ранец и вылезала на подставленную скамейку. Виктор от подобных трюков отказался. Вдобавок коза перестала подпускать к себе кого-либо, кроме Лены, и доить ее стало просто невозможно.

Однажды, выгуливая Асю в роще, Лена встретила лесника Севу.

Коренастый, соломенные волосы, он вел за собой нескольких козочек. Он был известен в поселке как трезвенник, хитрован, муж грудастой Нади и отец пятерых сыновей: двух мальцов, двух подростков, одного взрослого.

– А где Сократ? – поинтересовалась Лена, натягивая веревку с Асей, рванувшей к соплеменницам.

– Подох, – меланхолично сказал Сева. – Я теперь красоток себе завел.

– А меня моя достала! Сил больше нет ее терпеть!

– Вы с ней обращаться не умеете. Дайте, – лесник перехватил веревку, обронил ее в желтую листву, нагнулся к козьей морде и обратился, сюсюкая, как к ребенку: – Ну, сьто ти, сьто ти! Тисе, глупыська… Не сали!

Коза зачарованно сморгнула и пожевала губами. Всё так же зачарованно она побрела среди берез и опустила голову, пощипывая травку.

– Как вы с ней! Как волшебник… – восхитилась Лена.

– Молока много дает? – спросил Сева деловито.

– Четыре литра.

– После какого окота?

– После первого.

Он причмокнул.

– Так она у вас золотая!

– Прям! Говенная! Все нервы разбила!

– Да ну, – Сева почесался за ухом.

– Чистая правда!

– А мне б она здорово пригодилась… Мы бы с ней общий язык нашли. Мы с козами столько всего прошли… К козе подход нужен… А с козами я дружен… – Он засмеялся противным, но добрым смешком. – Беру!

Лена с жалостливым сомнением посмотрела на Асю, кротко пасшуюся невдалеке, и как-то само собой сказалось:

– Согласна.

– Без молока вы не останетесь. Литр в день – ваш. Вы только сейчас тихонько уходите. Тихонько, ладно?

“Наверно, так лучше будет, – с облегчением подумала Лена. – И для нас, и, главное, для Аси. Вон как он с ними умеет!”

На цыпочках она выбралась из рощи на размытую дорогу и, не оглядываясь, пошла к дому.

Коза не обронила ей вслед ни звука.

 

Глава 15

Это были тяжелые сутки.

С утра работали под открытым небом, на ветру: Виктор, слесарь Клещ и сварщик Кувалда. Докапывались до трубы в Варсонофьевском переулке – сами, своими силами – в том месте, где пошел горячий пар.

Низенький Клещ отложил лом и с усмешками, влажно всхлипывая, сообщил историю, к которой все были готовы. Двое ломали асфальт, пока он излагал:

– Электрик один… Другая аварийка. Вроде на Университетском всё было проспекте. Давно еще. Короче, ломом бил, бил, как вы сейчас, и наткнулся на кабель силовой.

Кувалда разогнулся, подкинул лом, как бы оценивая его вес, и продолжил долбить.

– И? – спросил Виктор.

– И! Лом, короче, как снаряд, улетел. За облака ваще… Может, пришиб кого, не знаю… А сам мужик испекся, конечно. Кучкой пепла стал. Там напряжение – мама не горюй… Вы чего думаете, в Москве под землей столько всего перемешано: трубы, провода, черт его знает, куда чего идет. Ладно, если шарахнет, испугаться не успеешь… – Он дунул на пальцы, поднял свой лом и принялся стучать по асфальту, уверенно, точно дятел по сосне.

– Не каркай, – сказал Виктор, тоже ударяя, но не так ритмично: то резче, то слабее. – К чему это ты вспомнил, что он электриком был?

– Так, к слову пришлось, – весело отозвался Клещ.

Виктор сплюнул, вдарил точнехонько по плевку, превращая место удара в черное крошево.

Закончив долбить, они принялись орудовать лопатами. Земляная куча росла поверх обломков асфальта.

Кувалда мрачно заметил:

– А помните Корзинина, как он собаку укусил? Тоже ведь землю рыл.

Эту историю любили все. В прошлом году слесаря Корзинина задержала милиция. Они рыли на Тверской, когда к ним привязалась собачонка. Ее впечатлили их головы, торчавшие из ямы. Она кружила, тявкала и не замолкала, как Корзинин ее ни гнал. Корзинина мучило похмелье, он потянулся к ней и ухватил за хвост зубами. Собачка дико завизжала, ее схватила на руки подоспевшая хозяйка, вскоре явилась милиция. Корзинина повязали, но отпустили на месте: делом человек занят. “А что она лаяла?” – повторял он обиженно. “Собакой закусил”, – пошутил тогда их начальник Абаев, человек одутловатый, вечно в темных очках.

Бывало, начальник ездил с ними на вызовы. Однажды в тепленьком ЦТП, где постоянно попадались пьяные, они обнаружили заснувшего милиционера. Раздели его до трусов. Тот не возражал, ибо был пьян мертвецки. Абаев, сам навеселе, нарядился в милицейскую форму, больше того – на Тверской вылез из грузовика и подошел к проституткам, в своих очках и при чужих погонах.

Долго шатался возле них, шугал, денег требовал или сразу натурой, потом мамка их появилась, о чем-то с ним суетливо беседовала, успокаивала: все-таки милиция их крышевала. Никто не догадался, что мент фальшивый. Бригада наблюдала из грузовика и хохотала…

Виктор, Клещ и Кувалда, оставив лопаты, снова взялись за ломы. Прорвавшаяся труба, хоть и сообщила о себе паром и даже лужей кипятка, была спрятана в бетонном коробе. Они разбили короб и еще час потратили на сварку.

Вернувшись в аварийку, Виктор выпил с напарниками за обедом стакан “Рояля” с водой и растворенным оранжевым порошком “Yuppi”.

В первом часу, когда все уже закемарили, поступил новый вызов. Позвонил обходчик с жалобой, и диспетчер, жилистая седая Лида, похожая на мальчика, которую не очень любили, разбудила всех зычно: “Подъем, ребята, подъем!” На улице Марины Расковой прорвало трубу, вроде серьезное дело, всем надо туда.

Валерка Белорус довез их, заехали во двор, встали вокруг грузовика. Труба рванула в подземном ЦТП. Виктор открыл железную дверь в небольшое бетонное здание и посторонился. Белесые тугие клубы пара повалили в темноту, их с наслаждением подхватил, разрывая, ветер: кипяток затопил подземелье и ступеньки до самых дверей.

Ветер разыгрался, как почему-то бывает именно ночью. Да, это был ночной ветер. “Болезни обостряются ночью, – размышлял Виктор, – и погода в темноте становится наглее. Или так кажется?” Дом, заслонявший двор, был темным, спящим, только одно окно горело почти под крышей, красновато-воспаленное, словно предназначенное оставаться бодрствующим и наблюдать за этой неуютной ночью. На ветках нескольких тополей чернели гири спящих ворон. “Ночью ночь, ночью ночь”, – думал Виктор тупо, ощущая, что очередным наскоком ветер выдул из него все мысли и унес за собой – клубиться с пылью, листвой и мусором по дворам и закоулкам.

Ночь осени – это ночью ночь. И никак иначе.

Можно было справиться втроем, поэтому Валерка и другие спутники, Мальцев и Дроздов, заснули в машине: не уезжать же. Клещ бережно погрузил насос в кипяток на ступеньки, удлинитель протянулся до ближайшего подъезда в доме, где Виктор воткнул кабель в электрощит. Через полчаса Клещ спустился по ступенькам и опустил насос ниже, на дно подземелья. Кипяток выливался из шланга позади бетонного здания, там, в пару, образовалось целое озерцо.

Когда ЦТП осушили, потащили в подземелье сварочные аппараты – газовый и электрический: оба понадобятся. По-настоящему тащили Виктор и Кувалда, Клещ больше суетился и вздыхал, да он всё равно мешался на узкой лестнице. Сначала справились с газосварочным – снесли два увесистых баллона по отдельности. Следом, задыхаясь, понесли электросварочный, “гроб на колесиках”, как его называл Виктор, – железную коробку, приваренную к тележке. В подземелье было сыро, душно, тесно. Виктор привычно сказал: “Баня!” – и заправски вытер лоб рукавом. Он посветил фонариком, отыскивая на стенах электрощит. Нашел, умело вскрыл ножом, щелкнул кнопкой, – загорелась большая запотевшая лампа в железной сетке.

– Вот ты где, моя родная, – донесся угрожающий голос Кувалды.

Толстая труба тянулась среди других привычных для глаза заржавелых труб, но отличалась от них безобразной дырой, почти разорвавшей ее пополам. Кувалда простучал вокруг нее, и звук вышел глухой. Значит, сильно ржавая труба. Если звук звонкий – значит, еще прочная.

– Резать будем? – спросил Клещ радостно, так что Виктор поморщился.

– Будем, – сказал Кувалда, глядя перед собой.

Виктор снова осознал, что никак не привыкнет ни к дырам, ни даже к дырочкам в трубах (последние называли свищами). Он всегда смотрел на них с каким-то мистическим удивлением, с отвращением, влечением, тоской. Когда валил пар и хлестала вода, ему представлялась война и он казался себе солдатом.

Клещ сбегал за подходящим стальным куском. Кувалда переоделся в брезентовую куртку сварщика: натянул рукавицы, надел маску, скрывшую его голову.

Он прощально постучал молотком по трубе. Настало время резать. Он прицелился. Подвел газовую горелку – раздалось шипение. Из трубы медленно и неотвратимо изымалась ее мертвая дырявая часть.

Отрезанный кусок упал Кувалде под ноги.

– Дальше поехали, – сказал он, подняв маску.

Виктор протопал к электрощиту. Достал из кармана индикатор, похожий на шариковую ручку, повел среди медных громадных проводов, проверяя напряжение. Потом подтянул провод от сварочного аппарата, аккуратно прикрутил клеммы гаечным ключом.

Он всегда, пусть подсознательно, помнил случай с крепким стариком Гавришем, который дал ему несколько практических подземных навыков, когда Виктор только пришел работать в аварийку. Так было положено – пройти курс подготовки.

Как-то в подвале дома этот его наставник вскрыл щит и копался в нем, бодро и уверенно повествуя о своей злой партизанской юности под Орлом. Виктор почтительно постоял рядом и отошел рассеянно к другой стене в то время, как старик положил гаечный ключ на два провода. Контакт… Искры взвились бешеной россыпью, мгновенно расплавив стальной ключ и окатив Гавриша.

Виктор бросился на вспышку.

– Зажги свет! – хрипло попросил старик.

– Свет горит! – Виктор тронул его за плечо.

Тот обернулся, дергаясь закопченным лицом, в черных нитях спаленных усов, таращась безумными розовыми глазами, и Виктор вдруг понял: ослеп. Он взял старика под руку, по-прежнему наивно просившего: “Свет зажги! Свет включи, не дури, Витек!” Он вел его по улице, покорного, как кукла, и громко стонавшего. Лишь через трое суток к Гавришу вернулось зрение, и то не полностью. Виктор с тех пор больше всего боялся расслабиться возле щита.

Подтянули электрический аппарат к трубе, и Кувалда, перчаткой придерживая стальную заплату, начал строгое дело сварки, заново соединяя трубу. Раздалось возмущенное жужжание, посыпали искры, которые из ослепительно-белоснежных на лету становились красноватыми. Виктор всякий раз украдкой бросал взгляд на их первые брызги и отворачивался, преодолевая детский соблазн – смотреть, смотреть, подсматривать, сладко слепнуть… Еще он вспоминал сварщика Диму Тучкова, которому в прошлом году искра умудрилась залететь в ухо и прожечь барабанную перепонку.

Виктор поднялся наверх. За ним вышел Клещ.

– Помощь не нужна? – спросил Мальцев, выходя из грузовика.

– Не, спасибо, – сказал Клещ. – Кувалда варит… Труба поганая.

Порыв ветра выхватил у Мальцева сигарету: она пробежала мимо него в темноте, кувыркаясь и пылая.

– Хреновая ночка! – сообщил Клещ счастливым тоном, отведя свою сигарету в сторону, окурок закраснел на ветру, раздуваясь и трепеща, как маленький флажок.

– Ночью ночь, – сказал Виктор тихо.

– Чего?

Он не знал, что ответить, но ему на выручку откуда-то сверху – в ночном небе не разберешь, где тучи, где просто сгустки мрака, – пришел косой зябкий дождик, отвратительно, с мелочной дотошностью зашуршавший в листве под деревьями. Мальцев спрятался в машину, Виктор с Клещом спустились в подвал: там всё еще жужжала сварка, летели искры, Кувалда горбил свою великолепную спину…

Закончили часам к трем ночи. Заплата отливала свежим блеском, словно вцепившись в старую трубу многочисленными лапками швов.

Когда приехали в аварийку, Валерка, Мальцев и Дроздов продолжили сон на тюфяках. В предбаннике на диване свернулась калачиком диспетчер Лида, во сне еще более мальчиковая. Виктор, Кувалда и Клещ, негромко матерясь, сели за стол. Виктор выложил тарелку с нарезанными колбасой, сыром и хлебом, новую бутылку “Рояля”, открутил золотистую пробку: “Ударим по клавишам?” – разлил в стаканы по половине, плеснул себе воды из графина, передал графин Кувалде. Клещ ловко выловил в банке красную помидорину и, морща ее пальцами, поднес к лицу, как будто клоунский шарик-нос.

– Замаялся я, – с трудом известил Кувалда сквозь огромный зевок.

– Говорят, кто ночью не спит, до шестидесяти не доживает, – Клещ выжал в себя мякоть помидорины, отбросил кожицу в пепельницу.

– Правильно, – кивнул Кувалда, словно бы соглашаясь с мудростью создателя. – Кто по ночам работает? Только последние люди. Мы с вами… Хороших дел ночами не бывает. Разбой, грабеж…

– Любовь, – сказал Виктор.

Ему не ответили.

– А как же любовь? – заупрямился он.

– С блядями, – подхватил Кувалда.

– Любовь… – передразнил Клещ. – Ты чего, в любовь веришь?

– А нельзя? – Виктор нахмурился.

– Ну, за любовь! – выпалил Клещ.

Опрокинули. Напиток знакомо попахивал жженой резиной.

– Хоть из танков пали, они не проснутся, – сказал Клещ и затянул издевательским голоском: – Любовь… Ой, любовь… Не забуду я эту любовь… У меня первую жену Любовью звали.

Его звали Сергей Крехов, но в аварийке он был для всех Клещом. Невысокий, северного типа, с залысиной и чем-то неуловимо мышиным в облике, он всегда разговаривал насмешливо. Трезвый сохранял невозмутимую спокойную иронию. Выпив, впадал в юродство, повышал голос, брал ноты пронзительные до писклявости, по-бабьи вздыхал, а еще, кривя рот, прихлюпывал в завершение какой-нибудь фразы.

– Рассказать? А чо? Значит, про любовь заказали? Молодой был, из армии пришел, в техникуме учился. И однажды весной на соседку загляделся. Ну буквально, да. Она напротив жила. На балконе стоит, озирается, а я маманины цветы поливаю. Блондинка, плечи голые, вроде стройная. Издалека особенно хорошая. Лучше бы она вдалеке и оставалась! Крикнул ей: “Привет!”, рукой помахал – засмеялась, тоже машет: “Что там у тебя, аленький цветочек?” – и дальше смеется. Тогда романтики еще все были!

– Ничего, романтику вернем, – пообещал Виктор твердо и начал снова разливать.

– Ты какой коммунизм ни построй, бабу не переделаешь! – Клещ сунул руку в банку и проворно извлек очередной помидор. – Никого они не любят. Они и тогда не любили, и через сто лет не будут. Раньше я эту девочку особо не замечал. А тут как очнулся! Стою на балконе, она с книжкой сидит, полбашки ее видно. Жду, жду… Она встала, я сразу: “Привет! Тебя как зовут?” – “Люба”. – “Меня Сережа!” – “Ась?” – “Сережа!” Она: “Ха-ха! Что ни рожа, то Сережа!” – “Хватит кричать! Пойдем гулять, солнце светит”. – “Я не могу, у меня уборка”. Через полчаса она в другом своем окне в купальнике и в полный рост мокрой тряпкой по стеклу водит. Короче, через неделю мы с ней вовсю гуляли. Гуляли, но в гости домой не ходили, и даже телефона не дала. Через балконы друг дружку засечем: “Привет!” – “Привет!”, и идем гулять. Ходим, помалкиваем или болтаем о ерунде. Первое время даже руку из моей вырывала, не то что целоваться.

– Строгие нравы были, – Виктор расстегнул рубаху.

Новые порции спирта и воды уже дожидались по стаканам.

– Вблизи она хреновей вышла, чем представлял, – Клещ явно увлекся. Когда он увлекался, остановить его было трудно. Разговорившись, он даже забывал о выпивке. – Бока толстоватые. Да не хотелось разочаровываться, старался не замечать, как будто этого и нет. У нее мать в Министерстве внешней торговли работала, и ее по этой линии в институт торговли пристроила. А я кто? Слесарь. Семья полная, дачный домик есть, но все работяги, и дед рабочим был, и бабка на ткацкой фабрике всю жизнь. Потом очередные выходные, родители мои на даче, гляжу: не выходит Люба, пустой балкон, окна пустые. Заболела, что ли? Вдруг звонок в дверь. Открываю. Женщина на пороге. “Ты Сергей?” – “Я”. – “Я мама Любови Соколовой” (а я и не знал, что она Соколова). – “Здрасьте”, – говорю. “Слушай внимательно: оставь мою девочку в покое. Ты что, неприятностей хочешь? У нее есть жених, учится с ней в институте. А ты к ней не лезь. Она тебе это прямо сказать стесняется. Ты понял?” Я растерялся маленько и начал чего-то лепетать. Мол, я вашей дочке не навязывался, прогуливаемся по взаимному согласию… Развернулась, и по лестнице: тук-тук-тук. Утукала она, дверью подъезда хлопнула, и вот тогда до меня всё и дошло.

– И просрал ты свою любовь, – Кувалда опустошил стакан в три стремительных глотка. – Ваше здоровье!

– Погоди! – замахал руками Клещ. – Погодите! Через несколько дней вечером вижу: Любины полбашки над балконом. “Люба!” – ей кричу. Она головой качнула, но не поднимается. “Люба! Темно читать! Ночь скоро!” – “А я не читаю! Я чай пью!” – “Пойдем погуляем!” Тут у Любы на балконе ее мамаша появилась и давай лаять, милицией грозить. Люба с балкона смылась, отец мой на крик вышел, и начали они вдвоем ругаться… Мать моя выскочила, тоже вопит, батю за собой тянет. После этого скандала я решил о Любе забыть. Но чем больше старался, тем хуже получалось. И тем лучше она мне казалась. Какую песню ни услышу, какой фильм ни увижу – почему-то на нее намеки всюду. Думал, изводился: я роста небольшого, а у нее жених, наверно, высокий. Просто жизнь не мила стала.

Клещ наклонил стакан и, сжав зубами стеклянный край, втянул немного с цедящим стрекочущим звуком.

– Ну, втюрился, ясно. Молодец, – сказал Кувалда.

– Погоди, не спеши… – Клещ многозначительно загнул указательный палец. – Через несколько дней она белье на балконе собирала, потому что дождь пошел. Я тут как тут. “Люба!” Она не отвечает. А между нами дождь. “Люба!” Она последние тряпки снимает. “Эй!” – я ей крикнул и не знаю, что на меня нашло, перелез через перила и повис. К ней поворачиваюсь: “Эй, смотри!” Руки вывернул, скользко, ну и с этим “эй” полетел я вниз. Мое счастье, второй этаж, под домом куст сирени. Я в сирень упал, переломал ветки и себе ногу заодно. Очнулся, и первым делом лицо ее мамаши вижу. Злобное и испуганное. “Ты живой? Сейчас скорая приедет!” Люба наклоняется, плачет, слезы на лицо мне капают: “Сережа! Держись! Пожалуйста! Любимый!” А я рядом ветку сирени нашарил, поднял и ей протягиваю.

– Красиво, – покачал головой Виктор.

– Красиво? – Кувалда сделал глаза шире обычного. – Чего красивого? Задницу разбить красиво? Много таких по малолетству подыхает…

У Кувалды, Александра Пирогова, было грубо сколоченное, красноватое лицо, с высокими скулами, квадратным подбородком, выступающими надбровными дугами и голубыми навыкате глазами. На лбу у него красовались две продольные морщины, похожие на крылья парящей птицы. Говорил он голосом мясистым и недовольным.

– Тебе сколько тогда было? – спросил он.

– Двадцать, – всхлипнул Клещ. – Я бы вырос повыше, если б не упал. Говорят, люди до двадцати пяти растут.

– А дальше что было? – тихо спросил Виктор.

– Люба в больнице каждый день навещала и дома со мной сидела, пока нога в гипсе. Мол, полюбила, когда с балкона окликнул. И раньше, когда во дворе встречала, в детстве уже нравился, хотя внимания не обращал. И никакого у нее жениха нет. В общем, целовались, обжимались… – Клещ мягко прихлопнул ладонью о ладонь. Кувалда разинул рот и весь превратился в гигантский протяжный зевок. Виктор поместил сыр и кружок колбасы между двумя брусками черного хлеба, понюхал, откусил. – Не мог без нее, а она без меня вроде бы. Она из-за нашей любви чуть сессию не завалила, я-то на больничном, несчастный случай. Полтора года встречались – с поцелуйчиками… Потом жениться захотел. Вся родня была против, и ее мамаша, и мои, даже спелись: “Куда вам? Рано! Учиться надо!” Ну а мы тогда сообразили дружить по-взрослому. Помню, лежу и думаю: “Какое счастье!” Залетела она… Тут уж мать ее сразу: “Когда свадьба? Когда свадьба?” Свадьбу сыграли. Поселились у них, места-то больше. Дед мой, пока жив был, часто говорил: “Добра до брака, а после – собака”. Короче, трения у нас еще на свадьбе пошли. Поскандалили за столом. Мальчик у нас родился. Я себя первые годы уговаривал: ради сына живу. Постепенно она собакой стала, одну истерику закатила, вторую… Такое вот счастье! То я кран в ванной свернул, то денег мало, то на психа похож, машинным маслом воняю, ходить со мной стыдно… А свекровь на ее стороне: если жена – сука, эта просто волчицей смотрит, кажется, вот-вот завоет. Потом Люба другое придумала. Что я ни скажу, ко всему придирается, во всем обиду находит и на меня в ответ нападает. Потом первая начала издеваться. Всё с подковыркой: то меня унизит, то родню мою, иногда сдохнуть пожелает. А я терплю… Раз не выдержал. Это когда я “оно” услышал.

– Что? – внимательно спросил Виктор.

– Оно.

– Домино… – хохотнул Кувалда.

– Оно, оно, оно… Так меня звать начала. “Вот и оно!” – когда с работы пришел. “Оно уже легло”, – через стенку слышу, мамаше своей говорит. Я из кровати вылетел, оделся и убежал. У родителей остался ночевать. Встал покурить пораньше, пока все спят. А она как почуяла, вышла на балкон и сообщает: “Сереж, я опять беременная!” И прожили мы еще семнадцать лет. Не жили, мучились. И чего ради? Ради сына и дочки… Сын со мной не разговаривает, так она его настроила. Дочка общается, но тайком.

Клещ с притворным задором всхлипнул, рот его скривился, светлые глаза залучились.

– Я ж потом на другой женился, – продолжил Клещ. – Птаха Натаха. Всем была на первую похожа. Видно, тянуло… Не искал легких путей… Начала она хамить – я ноги в руки… Ума хватило разбежаться, детей хоть не настрогал.

– Ты что, один сейчас? – спросил Виктор сочувственно.

– Да есть у меня разведенка одна. Встречаемся то и дело.

– Наливай, – прогудел Кувалда. – Руку не меняем.

Виктор добавил всем спирта и воды.

Чокнулись, опрокинули.

– Зато мы с Брянцевым семейные, – Кувалда потер кулаком лоб. – Правильные мужчины.

– Жалко мне тебя, Клещ, Сережка бедный ты мой, – задумчиво напел Виктор.

– Себя жалей! – Клещ пошарил рукой в банке и на этот раз ничего не выловил. – Мой случай еще легкий. И не такие фокусы бывают! Я с мужиком в пивной разговорился. Женился, говорит, души друг в друге не чаяли. Бабах – жене диагноз ставят: рак мозга, последняя стадия. И такая была у них любовь, что решили с собой покончить. Наглотались каких-то таблеток. Его откачали, а она померла, не воскресишь. Только когда ее вскрыли, оказалось, не было у нее никакой опухоли – всё врачи-козлы напутали. Его даже к уголовке хотели привлечь. Проходит время, он влюбился в бабу с ребенком, а потом она тоже заболела, только не раком – рассеянным склерозом. Умерла на его глазах, он с ребенком остался. И растит теперь чужого сына. Судьба… – Клещ хмыкнул. – И знаете, чего он мне сказал? Мальчишку на ноги поставлю – и отравлюсь. Окончательно, говорит. Та, первая, снится ему, зовет, упрекает… – Клещ хмыкнул опять.

– Чего смешного? – не выдержал Виктор.

– А кто смеется?

– Ты!

– Заткнитесь! Я вам другое про отравление скажу! – Кувалда, высоко подняв кулаки, потянулся. – Я на заводе работал. В литейном цеху. И там, на заводе то есть, с одной поварихой сошлись.

– С поварихой? – переспросил Клещ.

– Ну. Чего такого? В столовке нас кормила. Груди – во! Аппетит вызывала.

– Красивая? – спросил Виктор.

– Сойдет… – Кувалда говорил неторопливо, весомо. – Щеки розовые. Здоровья в ней было много, вот чего. Здоровье ее распирало. И никогда не грубила никому. Как-то стою, спрашиваю: “Рассольник съедобный?” – “Нормальный”. В следующий раз спрашиваю: “Котлеты вкусные?” Она в глаза посмотрела: “Больно любопытный”. Я ей тоже что-то сказал. Шутки-прибаутки, очередь ругается: задерживаем. На следующий день она меня сразу узнала: “Всё свежее, всё вкусное, сама ела! Вот, с мясом хороший!” – и пирожок кинула. Я поймал. Ну, сговорились, после работы встретились. И в первый вечер она меня к себе завела. Накормила, напоила, уложила. Я обалдел поначалу от такого приема. Жила она отдельно, Жанна. Жанна, ага. Холодильник ломился – из столовки еду носила, и вообще у них, которые едой заняты, между собой связи серьезные. Потом оказалось, она меня старше – лет на пять. А выглядела моложе. Это потому что такая была… налитая…

Он рассказывал сумрачно, даже трагично, как, впрочем, всегда, но Виктор и так был готов к плохой развязке.

– Достала она меня! Никуда от нее не спрячешься. Перекормила, перепоила, перелюбила. Не знаю… Сердцу не прикажешь. А тут я с завода решил уходить. И заодно от нее. Вдобавок девушку одну заприметил – сама не лезет, но и не отказала, отношения начались, она потом моей женой стала. Нормально живем, уже лет пятнадцать вместе, две дочки у нас. Да я не к тому! Я ж про повариху. Пошла у меня любовь на два фронта, с перевесом на новую. Смекнула Жанна, что я от нее тикать хочу. На проходной как-то вечером встретились. Спрашивает: “Расстаемся, да?” Я в несознанку. А она говорит: “Всё знаю. Тебя с другой видели. Что скажешь?” Что сказать? Говорю: “Видели, значит, видели”. Она повернулась и пошла от меня, а я не стал догонять…

– Так с ними и надо, – одобрил Клещ.

– Слушайте дальше. На следующий день в столовке Жанна суп мне наливает. Грибной! Молчит, не смотрит. У меня свиданка была назначена после работы с моей новой, а эта как будто догадалась. Съел я тот супчик, даже облизнулся. Ближе к вечеру чувствую: вроде крутит в животе, но не придал значения. Пришел к невесте в коммуналку, выпили вина, легли… Тут меня и начало курочить! Не выдержал – пукнул. Вскочил, на простыне – пятно говенное. Еле трусы натянул. В животе кошмар! Скрючило! Выбежал в коридор, к туалету, там заперто. Ручку дергаю, старуха вылезла из соседней комнаты, на меня смотрит и орет: “А-а-а!” Когда в туалет прорвался – час не выходил. Там уже вся коммуналка собралась, дверь ломать хотели. Поняли, в чем дело? Повариха, я потом сообразил, мне в суп касторки намешала… Такая вот месть.

– А девушка что? – спросил Виктор, смеясь. – Новая-то?

– Ничего, простила. Говорят тебе, женой стала. До сих пор живем.

– А с женой вы нормально, значит, живете? – сказал Клещ недоверчиво.

– Нормально. Нормуль. Но правильно ты говоришь: женился, и она уже другая. У меня знакомый один, решительный парень, прямой, вместе на заводе работали, после первой ночи увидел жену без косметики, морда – серый блин, и сразу бросил. Так и сказал: “Ты меня обманула! Я думал, ты красивая, потому что ты накрашенная была, но теперь вижу: красота твоя – обман. Если начала с обмана, дальше один обман с тобой будет”.

– Мужики, а у кого сколько баб было? – спросил Клещ визгливо, с каким-то внезапным жужжанием, и его голос напомнил Виктору звук сегодняшней электросварки. Он посмотрел на Клеща пристально, словно ожидая, что из того вылетит несколько искр.

– Вроде за десяток перевалило, – отозвался Кувалда. – Иногда начинаю считать, кто-то из памяти выпадет, потом вспоминаю, снова считаю… так сосчитать и не могу.

– Да не трусь, мы Ленке твоей не скажем, – Клещ смотрел на Виктора. – Скажи! Вот у меня сорок три! А у тебя?

– Мало, мало… – Виктор смутился.

– Расскажи давай! С тебя рассказ… Лида спит. Мы ж все свои…

– Чего пристал к человеку? – заступился Кувалда.

Виктор отмалчивался, и совсем не потому, что с ними работала его жена. Просто особенно нечего было таить. Он удивлялся их жизни. Где они цепляли баб? Откуда находили? Кроме Лены, давнего пьяного знакомства в метро с мадам в шляпке, от которого в памяти остался провал, и нескольких встреч с сельской продавщицей Раей, у него ничего не было.

– Ну, про свою расскажи… про Лену… Где познакомились? – Клещ подмигнул и потянулся к бутылке.

“Вмазать бы тебе”, – подумал Виктор утомленно и бросил, вставая:

– Пойду умоюсь, скоро рассвет…

Он вошел в туалет и стал горстями пить холодную воду из-под крана. На минуту ему показалось, что он плывет в реке, подхваченный течением. Замер, опершись о раковину, с пьяноватой отстраненностью и в то же время пытливо глядя на свое отражение: бледный, помятый, глаза дикие, растрепанные волосы, на подбородке спекшийся порез: вчера рано поутру неловко побрился, опаздывая на электричку. Как это было давно! А порез вот он, можно потрогать, корочка свежая.

В предбаннике диспетчер Лида на диване выводила жалобные раздвоенные трели, как будто одна птичка кличет другую; Виктор широким шагом вышел на улицу. Ветер улегся, дождь кончился, но веяло ледником. Во дворике густел вероломный непредсказуемый мрак: не светили ни фонари, ни звезды. Впереди была тьма, в которой боязно сделать лишнее движение, потому что любое движение – лишнее.

Лицо его остужалось. Сейчас, после застолья, оставившего изжогу и смутную неловкость, Виктор исцелялся темнотой. Здесь было его будущее. Сквозь эту тьму осени девяносто третьего он вдруг увидел прошлое: арену цирка, себя и Лену, молодых, в первом поцелуе, мальчика, кричащего “Адисабеба!”, – и невольно мягко улыбнулся.

Он вернулся, всё так же улыбаясь. Собутыльники заснули, точно бы, покинув их, он впустил к ним сон. Кувалда уложил голову на выставленные локти, щека его малиново горела. Клещ откинулся на стуле, под желтой майкой вздымался животик.

Виктор пошел в предбанник, порылся в ящиках, извлек тугую стопку несвежих газет: в каждой на последней странице были заполненные им квадратики кроссвордов. Он помнил: там затесалось несколько, которые он не успел решить. Нашел их, взял ручку дежурной, вернулся к столу, сдвинул стаканы, начал разгадывать.

“Река в Серпухове – Нара. Текстовая основа оперы – либретто. Придорожная канава – кювет. Княжество в Восточных Пиренеях – Андорра”.

Зазвонил телефон – как всегда, пронзительно. Один звонок, второй, пятый… Кто-то завозился на полу, Кувалда застонал тяжким стоном. Наконец раздался голос Лиды, спросонья неестественно напористый:

– Алле, алле! Слушаю! Где? Щас! Ой, минуточку…

Вбежав, Виктор протянул Лиде ручку, которую она цепко схватила и принялась записывать в тетрадь:

– Старопименовский! Дом одиннадцать! Дробь какой? Одиннадцать дробь шесть! Есть! Строение три! Так! Подвал! Воду перекрыли? Всё понятно! Ждите!

Но это была головная боль уже следующей бригады.

Аварийка начала пробуждаться. Копались, вставали, бранились, кашляли, что-то пили, шли в туалет. Хлопнула дверь – пришел первый сменщик.

Виктор торопливо надел свою темно-синюю куртку, пожал всем руки.

За порогом в лицо ему ударило восходящее солнце, он замер, зажмурился, чувствуя, как погружается в теплый апельсиновый сок. Он усилием воли поднял веки и заставил себя поспешить: хотелось идти к метро одному.

Он вспомнил, что так же усыпляюще, как этот яркий свет, почему-то действовал на него кофе – не бодрил, а наоборот. “Протестный у меня организм”, – подумал он.

На вокзале он медленно шел мимо кучковавшихся бомжей, радуясь, что и их пригревает, стараясь поддержать своей мягкой улыбкой и ласковым таинственным прищуром, как будто был соучастником самого солнца.

В поезде он сел у окна, думая о родных. Как там Лена? Он на ней срывается, это зря, надо бы с ней подобрее. Дома сперва поесть, вечером после сна выправить забор со стороны соседки Полины… Таня взрослеет, надо узнать: как она успевает? Сложная сейчас школа, он, взрослый, не всегда понять может, что им задают… Лена отдала козу, давно пора…

Он заснул и проснулся с обмирающим сердцем. Прочитал в окне залитую солнцем табличку “Заветы Ильича”.

– Следующая “Правда”, – каркнул машинист.

“Какое сегодня? Двадцатое? Годовщина свадьбы. Шестнадцать лет. Наверно, Лена и не вспомнит. Пить мне хватит, вот что”. Он смотрел в нагретое окно, где мелькали, золотясь, кусты и деревья. Улыбнулся робко девочке-подростку с рыжими змеями кос, сидевшей напротив, нога на ногу, и чем-то напомнившей ему дочь.

Позади кисло заиграла гармонь, и расхристанный голос затянул песню. Песня была длинная, тонувшая в грохоте колес.

Это был бывалый, черствый, но всё же молодящийся голос, выводивший что-то неразборчиво-блатное.

 

Глава 16

Виктор проспал до вечера.

На душе была приятная расслабленная ровность. Он обнял Лену, прижал, потряс, дунул ей на лоб, сбивая прядь.

Таня сидела перед телевизором: по экрану скакали патлатые гитаристы, похожие на ожившие метлы.

– Светка моя звонила, – сказала Лена, мягко высвобождаясь. – Гонят их, говорит.

– Откуда?

– С Чистого переулка.

– Кто?

– Те самые… Абреки. Помнишь, рассказывали? На поминках. Или ты всё забыл тогда?

– Ну, помню. Так это ж коммуналку расселить хотели.

– Квартиры рядом тоже отбирают. Пришли и говорят: не хотите по-хорошему – будет вам по-плохому. Такой разговор.

– А Светка?

– А что она может? Людей в доме уже вовсю выживают. Или на окраину, или деньги смешные. Августа съехала. А ЖЭК и милиция в сговоре. Депутатам твоим писали любимым. Никакого ответа.

– Депутатам… Спасибо Ельцину пусть скажут. Раньше такой бандитизм во сне не мог присниться!

– Угомонись ты. Это всё от большевиков пошло. На собственность плевали. Небось, они чеченцы, бандиты эти. Твоего Хасбулатова дружки…

– А Игорь? Он же весь из себя деловой. Ничего не может? Кишка тонка?

– Не знаю. Света говорит, этажом ниже половину уже выперли. Одна старуха доупиралась – с концами пропала.

– Правда, что ли?

– Света рассказывает… Вот ведь Валентина… Чуть-чуть не дожила до беспредела. Хорошо хоть у Светы с Игорем своя квартира есть.

– А в Чистый кто въедет? Шумейко? – Виктор насупился, подошел к телевизору, переключил канал.

– Пап! – обиженно вскрикнула Таня.

Заканчивался “Парламентский час”. В студии у блондинки Нины сидели двое военных: пожилой и средних лет. Виктор мгновенно и с изумлением почуял предгрозовую напряженность. Того, кто помоложе, он узнал. Это был подполковник Терехов, глава “Союза офицеров”, подтянутый, щеголеватый, в очках, с гусеницей усиков. Он держался прямо и неприязненно чеканил: “Мы предупреждаем: если есть желающие посягнуть на власть Советов, у нас хватит сил дать отпор”. Заговорил другой, весь какой-то виновато-печальный, со впалыми щеками, голова склонена набок. Загорелась подпись: “Михаил Титов, генерал-лейтенант”.

– Родина наша в опасности. – Голос был тонок и взволнован. – Она… Она – это самое дорогое… – звук пропал.

Генерал открывал рот, начал жестикулировать небольшой изящной рукой, но слышно не было. Так продолжалось минуту.

– Станислав Николаевич, пожалуйста, поправьте у Михаила Георгиевича микрофон, – попросила ведущая.

Терехов наклонился к Титову, завозился среди его планок.

– Никудышные, – сказала Лена.

– Давайте я сама, – красные ногти скользнули по лацкану мундира.

Камера дала лицо генерала крупно. Он снова тонко заговорил, вздрагивая головой:

– Я вам скажу… Я фронтовик… Родина… Родина – это само…

Раздался истошный писк, на экране возникла заставка из радужных линий.

– Ну, всё уже? – насмешливо спросила Таня.

Виктор шикнул на нее и махнул рукой. Его переполняло смутное предчувствие.

Вдруг на синем фоне загорелись желтые буквы: “Обращение Президента РФ к гражданам России”.

Появилось тяжелое лицо Ельцина под белесым, чуть скошенным хохлом волос. Он выглядел напряженным и властным.

– Я обращаюсь к вам накануне событий чрезвычайной важности, – наклонился к бумаге, вскинул взгляд исподлобья, выдержал паузу. – Последние месяцы Россия переживает глубокий кризис государственности. В мой адрес потоком идут требования со всех концов страны остановить опасное развитие событий.

Потянулся знакомый гундосый голос, временами с пронзительными нотами, будто терзают резиновую игрушку.

– Чего хочешь? – задиристо спросил Виктор у экрана.

– Большинство Верховного Совета проводит курс на ослабление и, в конечном счете, устранение президента, дезорганизацию работы нынешнего правительства…

– Правильно говорит! – Лена взяла с полки затускневший кубик Рубика и, сдув пыль, поставила обратно.

– Нынешний законодательный корпус утратил право находиться у важнейших рычагов государственной власти…

– Рожай уже! – Виктор поманил экран, вызывая на драку. – Чо те надо?

Ельцин медленно, с заторможенным достоинством поднял чашку ко рту, отпил. И тут же, очевидно, прислушавшись к требованию электрика Брянцева, выговорил неожиданно четко и стремительно, резко нажимая на слова:

– С сегодняшнего дня прерывается осуществление законодательной, распорядительной и контрольной функции Съезда народных депутатов и Верховного Совета. Заседания съезда более не созываются. Полномочия народных депутатов прекращаются.

Виктор перевел глаза на жену:

– Ты слышала?

– Не глухая.

– Он сделал это! – Виктор повторил раздельно и с восторгом: – Он сделал это! – За окном в меркнущем воздухе мелькнула бабочка, белая и легкая. – Да ему капут!

С экрана звучало монотонное, в нос: “Обращаюсь к руководителям иностранных держав… Ваша поддержка значима… Призываю вас и на этот раз понять всю сложность обстановки…”

– И что теперь будет? – сказал Виктор тихо.

– А что может быть? Теперь подчиняйся!

– Кому? Тебе, что ли?

– Делом всем пора заняться. И ты у нас не исключение. На кухне свет второй день мигает – проводку посмотри. В саду яблоки падают, гниют уже…

– Издеваешься? – Он вскочил.

– Почему это?

– Тут такое, а ты…

– Что еще стряслось? – Таня бросила на отца нетерпеливо-снисходительный взгляд.

– Война! – Виктор в отчаянии махнул рукой, грохнув об пол невидимую стопку. – Съезд на каникулах. Они даже повода не давали. А он… Он права не имел… Ну они ему покажут!

– На войну собрался… – Лена с полуулыбкой, словно залюбовавшись мужем, покрутила пальцем у виска. – Тебе-то до них какое дело?

– А ты… змея! – сказал он сбивчиво. – Ты никогда мои интересы понимать не хотела!

– Напьешься, да?

– Не дождетесь!

– А я здесь при чем? – вскрикнула Таня.

Виктор быстро вышел и шумно затопал наверх.

Таня подошла к телевизору, перещелкнула, попала на рекламу.

Три мультипликационных лимона в черных очках, синие пятерни и синие башмаки, маршировали с надтреснутым гимном:

– Сделать былью сладкий сон сможет “Лотто-Миллион”.

Переключила, снова – реклама. Зал с колоннами, за длинным столом – хорошо одетые молодые люди. Над ними некто немолодой начальственного вида, в синем костюме, с голубым платочком, торчащим из нагрудного кармана, и прической седин, как у Ельцина. “Самое главное – это наша твердая вера в возрождение России. – Он говорил торжественно, сжимая карандаш в кулаке. – Каждый день мы должны осознавать, что миллионы людей доверили нам свои ваучеры! Ассоциация «Петр Великий»”, – раскатистый голос за кадром возвестил имя конторы, сотрудники которой сидели, благоговейно окаменев.

Остаток вечера и половину ночи Виктор, запершись, проторчал возле транзистора, внимательно роясь в радиоэфире, ощущая себя опытным грибником, который шарит палкой среди лесной травы.

Завтра Лену ждала работа, ему предстоял выходной. Утром он уже был в Москве.

Он вышел из метро “Краснопресненская” и уверенной походкой пошел в сторону здания, откуда ветер доносил обрывки микрофонного клекота и дым костров.

День был прохладный, но яблочно-желтый от осеннего солнца. За ночь случилось многое.

По пути ему попался открытый бак, заполненный мусором доверху, на котором мелом было печатными буквами написано: “ДЛЯ ЕБН”. Виктор вслух засмеялся, а какой-то гражданин бросил, озорно сверкнув глазами: “Ему теперь крышка!”

– Давайте, давайте туда, люди добрые! – заговорили идущие навстречу осоловевшие тетеньки. – Мы всю ночь провели! Теперь ваш черед!

Вскоре Виктор наткнулся на небольшую баррикаду. В конце улицы, где раскинулся парк, были навалены куски асфальта, оградки, деревянные ящики, срезанные ветки, и в разные стороны смотрели арматурины. Поверх растянулась простыня с черными буквами: “Прости, распятая Россия!” – и трепетал андреевский морской флаг: две синие скрещенные полосы. Перед баррикадой прохаживался казак в курчавой папахе, с серебряными погонами, как будто со старинной открытки. Лицо его было вдохновенным и кротким, золотились борода и подкрученные усы. Он поигрывал нагайкой, щелкая по высоким начищенным голенищам.

– Это Морозов… Сотник… – донеслось из толпы женщин, глазевших чуть поодаль. – Застава… Казачья застава… Всю ночь ребята камни носили!

Пройдя дорожкой между баррикадой и стеной стадиона, Виктор вышел к костру. На ящиках сидели лысый бородач в бушлате и по бокам от него двое в черных куртках с красными нарукавными нашивками, на которых что-то узорчато белело. Подле костра, потрескивавшего досками и рассыпавшего искры, важно покоился большой топор.

– Откуда вы, мужики? – спросил Виктор, нагнувшись.

– Приднестровье, – ответил бородач, грассируя, и вскинул оценивающие желтоватые глаза.

– А что это нарисовано? – Виктор тронул нашивку одного из парней.

– Коловрат! – с веселой охотой объяснил тот.

– Маскарад, – лысый снова вскинул глаза. Картавость странно придавала ему мужественность. – Ты в армии служил?

– Как положено, – сказал Виктор.

– Давай к нам, здесь взрослых не хватает.

– Сейчас… Малость погуляю и вернусь… – Виктор подставил лицо ветру, смывая печать жара, и поспешил дальше.

Ему встретился щит для объявлений, заклеенный свежими листовками. Он пробежал глазами черневшие шапки: “Трудовая Россия”, “Фронт Национального Спасения”, “Российский Общенародный Союз”, “Указ исполняющего обязанности президента”, “Русский Собор” с размытым и вытянутым портретом генерала Стерлигова. Бросились в глаза несколько желтых от клея картинок, приделанных наспех и косо: “Ходоки у Ленина”, “Ждут сигнала”. И еще картинка с рабочим, который поднимает красный флаг с мостовой возле трупа товарища, – Виктор не помнил ее названия.

Он заскользил вниз по траве невысокого холма мимо людей, которые жевали, шелестели бумагами, дремали, завернувшись в палатки. Бледная девочка лет четырех сидела на картонке в изголовье сопевшего человеческого свертка и самозабвенно играла с трехцветным котенком: тот кружил за ее пальцем и своим хвостиком. Звук митинга был уже ясен и громок.

– Говорит Москва, говорит Москва! – сипло донеслось из микрофона. – Простыл я, друзья мои. Встал из кровати и приехал к народу!

Площадь отозвалась ликующим кликом и хлопаньем, как будто большая птица заволновалась и сейчас взлетит.

– Кто там? – спросила женщина из травы за спиной у Виктора, и он остановился.

– Уражцев, – сказал другой женский голос.

– Первый демократ был. Армию разваливал. А нынче вон как орет.

– Ой, да успокойтесь вы уже! Хватит провоцировать.

– Это я провоцирую?

Виктор, не дослушав женщин, но слыша каждое жестяное слово оратора, заскользил снова. У подножия холма он обнаружил еще один костер, почти погасший, скудно дымивший над малиновой россыпью углей, которые озабоченно ворошила обрезком трубы круглая блондинка в телогрейке. Возле костра, следя за этим ворошением, сидели несколько мальчишек и девчонок, по виду не сильно старше его Тани.

– Вы кто такие? – спросил Виктор дрогнувшим голосом, чувствуя, что его притягивает их круг.

– Мы – ПОРТОС, – девушка передала трубу светловолосому юнцу, готовно продолжившему ее дело, и, выпрямляясь, одарила Виктора улыбкой, ласковой, но монашеской.

На высоком стальном флагштоке, врытом в землю, шевелилось большое знамя зелено-красно-черного цвета с белыми латинскими буквами.

– Поэтизированное общество разработки теории общенародного счастья, – звонкой скороговоркой перевела девушка. – Слыхали таких? Гриценко, погодь! – Она отобрала у юнца трубу, опустилась на корточки, достала из-за пазухи смятую в ком газету, накрыла угли, и через мгновение засверкали веселые кудри огня. – Деревяшки кидаем! Деревяшки! – запричитала она, все вскочили и принялись подносить и подкладывать ветки и палки, сложенные рядом в кучу.

Костер разгорался, жадно давясь.

Девушка опять встала, посмотрела на Виктора в упор светло-голубыми и какими-то отчетливо девственными глазами.

– Скоро подкрепление с Украины приедет. Вы не с Украины, нет? У нас в Харькове много ребят, в Одессе тоже. Мы считаем, что каждый человек может стихи писать, у нашего костра все желающие стихи читают.

– А еще устную газету выпускаем, – подхватил черноволосый увалень, бесстрашно поправляя руками сучья в огне.

– Правильно вспомнил, Пряников! Устная вечерняя газета. Каждый рассказывает, чего хорошего за день сделал.

Площадь опять закричала и захлопала.

– Решение Конституционного суда обязательно для исполнения, – кто-то грозно завывал в микрофон, как ветер в печной трубе. – Ельцин отрешен от должности, и отныне все его указы незаконны.

Виктор мелко сплюнул в костер.

– Не плюйте! – обидчиво вскинулась одна из девчонок. – Себе дороже! Кто плюет – силу расходует. Там, где тратится слюна, начинается война.

– Ладно, уговорили, – усмехнулся он и двинулся на площадь, в которую перетекало подножие холма.

– Возвращайтесь, будем стихи читать! – донеслось ему в спину.

Первые ряды были свободными и разрозненными: люди бродили, общались друг с другом, но ближе к зданию народ плотно стоял под флагами, то и дело подхватывая хором новую кричалку.

Дворец, белый и огромный, со множеством поблескивавших на солнце окон, нависал над площадью, весь словно из снега и льда. На длинном балконе было темно от ораторов. Ветер наискось тянул мимо них дым костров, похожий на отдельное главное знамя.

– Их проклинают матери! – Виктор узнал горделиво-грудной голос чеченки Сажи Умалатовой. Прищурившись, увидел ее коричневое кожаное пальто, медную копну волос, дирижирующий кулачок. – Они врут про нас из своего Останкина, которое империя лжи! Вчера у костра молодой человек спросил меня: “Сажи, как нам победить? Куда нам надо идти?”

По площади прошла судорога. Внезапно – от нижних стеклянных стен до подножия холма – полетела разрозненная перекличка.

– На Останкино!

– На Кремль!

– Останкино!

– Куда? В Останкино, куда!

– Мэрию сначала!

– Кремль!

– Даешь Останкино! – истошно выдохнул Виктор, повинуясь неведомой силе, потянувшей из его души крик.

– А я сказала ему: иди к людям. Иди к другу, соседу, брату, свату. К незнакомому человеку иди. Набери незнакомый телефон. Найди простые слова… – Сажи задела по микрофону кулаком, и на всю площадь хрястнуло, как будто кто-то бросил трубку. – Банду Ельцина под суд!

Толпа впереди замахала флагами, заголосила хором.

Невдалеке от Виктора покачивалась ухоженного вида румяная пара. Мужчина в коричневом свитере грубой вязки обнимал сзади женщину в красивой розовой куртке. Ветерок прибил к Виктору смешанный запах вина и духов и сочный, с задыханием голос:

– Ой, Дань, мы же его прогоним? Бориса, Дань! Ха-ха-ха!

Справа от Виктора крепенький, но облезлый мужичок, видно, себе на уме, крутил колесико транзистора с выставленной антенной.

– Что слышно? – поинтересовался Виктор, распознавая родственную душу.

– Дерьмом нас мажут, вот что, – ответил мужичок неожиданно жарко. – “Радио «Парламент»” прихлопнули. Вместо них музыку крутят. Я раньше только их слушал. Когда “Радио России” начиналось – я сразу выключал. Мы теперь как подводная лодка. Митингуем на дне, а страна не слышит. Сигналов больше не подаем.

– Это потому, что марксизм не усвоили, – размеренный голос принадлежал старику с пергаментной кожей, в толстых очках, зеленоватых, как бутылочное стекло. – Матанализ незнаком, диалектику и не нюхали.

– Еще одна ересь жидовствующих! – бросила, отшатываясь от него, маленькая востроносая женщина в черной газовой косынке.

– А вы кто по профессии? – осведомился Виктор у мужичка, подумав, не работали ли они когда-то вместе.

Тот, приложив приемник к уху, блаженно жмурился, будто, припав к земле, внимал неотвратимому топоту татарских губительных коней.

– Я кто? Философ. – Старик тихо рассмеялся, решив, что вопрос ему. – Доктор наук, представьте себе. Кирий Михаил Захарович.

Виктор увидел протянутую руку, протянул свою; пожатие было тряским, но цепким.

– Меня спрашиваешь? – Мужичок досадливо сложил антенну. – Из такси. Механик. Здесь под мостом у нас автопарк. Зимой уволился. Безработный пока. “Радио «Парламент»” – хорошая передача, честная. Жалко, что закрыли. Татьяну Иванову знаешь? Ага. И я слушал. Голос у нее… Душу щекочет. Не знаешь, как она выглядит? Есть она здесь, нету? Не знаешь? Жалко.

Площадь подалась вперед, закурлыкала и захлопала, вновь превращаясь в птицу, желающую взмыть к балкону, где Виктор, напрягая зрение, увидел синий костюм, шевелюру, рыжеватые усы.

– Граждане России!

Виктор протиснулся поближе.

– Я клянусь, что живым этим подонкам не сдамся! Я буду сражаться до последнего патрона! – Отрывистые взрывчатые фразы тонули в аплодисментах. – Ваучер – филькина грамота! Заводы продают за копейки! Экономицки и политицки курс президента ведет страну к катастрофе!

Площадь замерла, делая вдох, и от стен до холма, от человека к человеку полетело:

– Что?

– Какого?

– Какого президента?

– Ты – президент, мать твою!

– Бывшего!

Выступающий сбился, а толпа под флагами уже скандировала отчаянно, точно от этого сейчас решится всё: “Быв-ше-го! Быв-ше-го!”

Оратор растерянно брякнул:

– Бывшего.

Толпа захлопала с бешеной силой, флаги взметнулись, как крылья, и тысячи глоток лихо завопили, вколачивая новую реальность в башку усатому, который немо глотал воздух перед микрофоном: пусть не забывает, кто он есть, пусть держится до последнего патрона:

– Руцкой – президент! Руцкой – президент! Руцкой – президент!

Виктор кричал со всеми, и окна сверкали перед его глазами слюдяной, солнечной, сказочной надеждой.

Он стал пробираться, поглядывая под ноги: преобладала бедная обувь, затертая и запыленная.

Впереди торчали еще четыре палатки. Обогнув одну из них, где на полянке, освобожденной от асфальта, удивительно ладно пели “Катюшу”, он подошел к огромному стеклянному подъезду. Люди в костюмах, очевидно, депутаты, окруженные внимающей теснотой, о чем-то рассказывали, хотя над их головами продолжал греметь балкон. Внутри здания голубели рубашками милиционеры из охраны парламента. Поверх стекла были вывешены листовки, постановления и аршинная цветная карикатура, изображавшая Ельцина: чуб, багровый нос, скобы рта вниз, стрелы бровей, великанья бутылка, к которой тянулась изуродованная ручища без трех пальцев.

За столиком с табличкой “Медпункт” крупная женщина в белом халате постукивала по коробке с красным крестом. Стол с табличкой “Добровольческий полк” занимал молодцеватый дедок в камуфляже, над ним высился статный невозмутимый парень, тоже в камуфляже, с автоматом на плече и копной каштановых волос; у этого стола мялись несколько мужчин, и дедок, придирчиво сличая паспорта и лица, вносил их в толстую тетрадь, вроде той, куда записывали вызовы в аварийке. На третьем столе с табличкой “Для защитников Конституции” под надзором двух бабуль лежали яблоки, батон хлеба, связка бананов и стоял квадратный прозрачный ящик, наполовину заполненный деньгами. Виктор засмотрелся на них, как на рыб в аквариуме, а потом, пошарив в кармане, без жалости сунул в прорезь купюру, за расставание с которой Лена убила бы его на месте.

– …базируется европейская демократия, – поймал он обрывок речи и, привстав на цыпочки над теснящимся людом, увидел у стены худого мужчину с широким бирюзовым галстуком, золотыми очками и скупой темной порослью на лице.

– Кто такой? – спросил Виктор у стоявшего впереди сутулого юноши.

– Румянцев, – сообщил тот умным шепотом через плечо.

– А-а-а, – об этом депутате Виктор слышал.

– Сильный парламент, контролирующий исполнительную власть, есть признак любой уважающей себя демократии. – Депутат говорил лихорадочно, потирая длинные пальцы, как будто что-то раскатывая между ними.

– Чего ж Запад-то за Ельцина? – раздался чей-то немолодой ехидный голос. – Они ж демократы дальше некуда…

Румянцев нервно усмехнулся, порывисто развел руками.

– Вы погодите, люди дорогие, – вступила какая-то тетка в деловом темном костюме, возможно, сотрудница аппарата, – в конгрессе подписи уже собирают. Хотят Клинтону импичмент сделать. Чтобы нашего подлеца не поддерживал.

Вокруг недоверчиво зароптали.

– Свежо предание, а верится с трудом, – протянул всё тот же ехидный голос.

Следом загудело возмущенное:

– Своим умом проживем!

– Правильно! Нашли, кому верить! Врагам!

– Им волю дай, они нас всех здесь прикончат. На посольстве ихнем снайпера видали.

– Это, наверное, был журналист с камерой, – Румянцев улыбнулся быстрой дежурной улыбкой. – Давайте все-таки думать, что до снайперов дело не дойдет, да? Я считаю, задача простая… – Улыбку смял мокрый напор слов, и он снова зачастил: – Ельцин отменяет свой одиозный указ, дальше одновременные перевыборы президента и парламента и референдум, на который будут вынесены несколько вариантов Конституции. Согласны, да?

– Да! Да! – дернулось несколько неуверенных голосов; громче других поддакивала, энергично кивая, женщина в костюме.

– Не согласен! – выкрикнул кто-то, и тотчас остальные загудели:

– Какие выборы, если телевизор врет?

– Судить беспалого надо! И потом повесить!

– Кремль надо брать!

– Кремль успеем! Останкино!

– Останкино даешь! – выдохнул Виктор, вдохновенно, но некрепко ударив пятерней по сутулому плечу перед собой.

Потом двинул правее. В окружении публики стоял депутат Бабурин, благообразный, с аккуратной испанской бородкой, внимательными лукавыми глазами и седой прядью в шевелюре. В нем был столичный артистизм, речь круглилась сибирским говорком:

– Они сами себя загнали в угол. Ночью нам отключили все телефоны. Утром сюда, в Дом Советов, пришли наши режиссеры Михалков и Говорухин. Депутаты едут со всей страны, их задерживают, снимают с поездов и самолетов, но кворум мы соберем.

– Сергей, Сергей, – настойчиво позвала девушка в платье, голубевшем из-под брезентовой штормовки, с увесистой русой косой, стекавшей на грудь. – Вас бы вместо Хасбулатова!

Люди зашумели, перебивая друг друга, выплескивая заветное:

– Дело говорит!

– Сереженька! Возглавьте съезд!

– Давно пора!

– Уберите Хаса! Сразу победим!

Депутат зарозовел, сделал шажок назад, прислонился к стене, его бородка, казалось, чуть посинела:

– Это на усмотрение корпуса…

Виктор взял еще правее и уткнулся в толпу под знаменами: митинг продолжался, речь с балкона держал легендарный Анпилов. Тут было красным-красно от знамен. Все замерли, высоко запрокинув лица, как будто кровь пошла носом. Виктор тоже поднял голову, и красная материя накрыла ему лицо.

– Товарищи! – Виктор мотнул головой, отгоняя знамя, и увидел на балконе приземистого человека в боксерской стойке. – Да здравствует вооруженное восстание, товарищи! И я говорю Руцкому: Александр Владимирыч, не томи ты народ, раздай оружие! – Оратор тянул звуки натужно и исступленно, точно бы что-то наматывая на свой кулак, крутившийся бесперебойно. – Товарищи! Но и пока не теряем время! Готовьте коктейли Молотова! Ничего и никого не бойтесь! С нами шахтеры, чернобыльцы, моряки! С нами Ленин, с нами Сталин, с нами Молотов, Пушкин и Маяковский!

Вокруг захлопали, заревели.

– Ав-то-мат! Ав-то-мат! – кричал и подпрыгивал, словно надеясь взлететь, мужичок в застиранной хэбухе и ржавой каске, похоже, времен Великой Отечественной.

Виктор выпутался из объятий знамен и начал обходить толпу. Он пробирался по опушке митинга, где ему вручали листовки, быстро наполнившие все карманы, а заросший волк из “Ну, погоди!”, пахнущий каким-то сладким алкоголем, отдал за горсть монет брошюру-летопись “Откуда есть пошла русская земля”, которую пришлось сложить вдвое.

Он вышел в конец площади к длинному зданию типа спортивного комплекса с белым первым этажом и шоколадно-коричневым вторым. Под крышей гнездились узкие окошки, вдоль фасада чем-то черным и острым, будто углем, были ровной прописью начертаны заклинания. Виктор прочитал справа налево, медленно проходя: “Душа не в США”, “Мэр – вор!”, “Ерин, кому ты верен?”…

Угол дворца уходил ввысь, в космос, массивный и фантастический, как опора древнего величественного храма, и закружилась голова, когда глазами пополз по мрамору к небу. Вырываясь из головокружения, заставил себя сделать несколько сильных глубоких вдохов наперекор потерянности и недосмотренным снам.

Его захватило церковное пение, такое простое, что он с облегчением начал подпевать. Это из-за угла вытек поющий крестный ход: бордовая хоругвь, батюшка со смоляной бородой в черном подряснике, никлые женщины… Может быть, от усталости, перенапряжения, перенасыщения красками, но Виктор вдруг выпал из времени и пространства. Он затесался в крестный ход и побрел, неумело крестясь, спотыкаясь. Ему выдали глянцевитую бумажную икону, золотисто закрывшую всю грудь. “Это царь Николай, держи”. Вцепился – и не столько видел, сколько ощущал, что перед ними расступаются – недоуменно, насмешливо, одобрительно, суеверно – и ему было хорошо, он отдыхал и пел вместе со всеми одно и то же:

                        Спаси, Господи, люди Твоя,

                        И благослови достояние Твое,

                        Победу на сопротивныя даруя,

                        И Твое сохраняя Крестом Твоим жительство…

Они обходили бесконечное здание, иногда останавливались, и тогда Виктор озирался, распознавая местность словно со стороны и словно всё происходило не с ним. Парадный вход во дворец, жидкая баррикада из камней, горстка людей с помятым черно-желто-белым флагом, большая пустая лестница, солнечные равнодушные буквы “Верховный Совет”… Гранит реки, кусок осеннего серого тела реки, мост… Стеклянная книжка мэрии, бывшего СЭВа, книжкой называют, похоже на книжку открытую, красно-белый рекламный щит: “Sanyo. Сделано в Японии”… Бибикают машины, ползет троллейбус с прилипшим изнутри белым пятном лица Валентины Алексеевны…

Снова запели, снова потекли, слава Богу! По опавшим листьям… И опять остановка. Под ногами – брусчатка, темный памятник героям Пресни с каменным флагом, низкий горбатый мостик… Воняет дым, ржавая бочка гудит возле мостика, над бочкой жирные языки огня – что-то не то бросили (пластмассу, резину?), поэтому такой дым.

Священник, прикрыв глаза, произнес молитву, сосредоточенно, сердобольно, нараспев, глянул красноватым голубиным глазком и стал давать крупный крест, который сжимал твердо в маленькой руке. Виктор подступил последним. Даже не подглядывая за остальными, догадался, что делать, – впился с сиротливым всхлипом, стылая медь встречно запечатала губы. “Христос воскресе!” – окликнул командирский голос из вьющейся бороды, Виктор увидел бороду подробно, с тонкой сединой понизу, словно опущенную в соль, и светлые линии на темной ткани, мгновенно – нюхом и взглядом – распознанные как соляные следы въевшегося походного пота. “Христос воскрес”, – пробормотал невпопад, подумав: “А вроде не Пасха”.

Отошел, пошатываясь. Сел на брусчатку рядом с бочкой.

– Чего с тобой? Плохо? – спросил круглый гололицый мужчина.

– Устал просто.

– Накурился, дядя? – пацан с зеленым гребнем пристально и бесцеремонно разглядывал его.

– Да не, он с этим попом мотался. Фанатик, наверно, – раздалось нагловатое, ребячливое.

– Махно Нестор Иваныч попов не трогал, – сообщил круглый. – Главное, чтобы поп за нас был, – звонко цыкнул зубом.

– Прохожий, а ты чьих по взглядам будешь? – спросил басом мглистый мужчина, одновременно закопченный, грязноватый и загорелый, напомнивший Виктору дружка времен его флотской юности Амана. – Ты за кого вообще?

– Ну что вы прицепились, дайте ему отдохнуть! – вступился другой.

– Эй, слышь, ты как к анархии относишься? – настаивал бас.

Виктор сказал (чувствуя: нагреваются ступни):

– У нас и так анархия в стране. Бардак… Чо-то горло пересохло. Водички не будет?

– Заслужить надо такое счастье, чтобы при анархии жить! – басистый передал ему термос.

Вдохнув ароматный пар, он втянул в себя терпкую горячую жидкость, мгновенно оросившую нутро грубой лаской. Сделал еще один глубокий жадный глоток, заливая травяной настой прямо в сердце.

Вернул термос владельцу, который повторил:

– Так ты за кого?

– Я ни за кого. За Россию.

– Здесь все за Россию, – резко перебил пацан с зеленым гребешком; вспыхнуло в памяти слово “ирокез”.

– За Россию. Вот. Я народ наш жалею. У меня жена… – Все замолчали и ловили его негромкие слова. – Она за Ельцина. А я всё понял. Я для себя целый мир открыл. Про политику всё-всё читаю. Я был электронщик высшего класса, космические приборы делал. И кто я теперь? Под землей с трубами. Червяк… Я всегда за правду был. Вот. Я всех хитростей не знаю, я на митинге первый раз в жизни. Но за наших я болею.

– А кто наши? – иронично спросил круглый.

– Руцкой нормальный – летчик, Хасбулатов тоже неплохой – образованный, профессор, клевещут на них много. Депутаты есть хорошие. Еще Анпилов толково говорит – чистит всех этих… Как цены взвинтили! Ничего не купишь. Зимой, говорят, новое подорожание на все продукты. Не слыхали?

– А мы здесь сами за себя! – бодро заявил юнец с гребнем; остальные участки его головы были выбриты и розовели под невесомым пухом. – Тут каждой твари по паре. Летом у музея Ленина мы с баркашовцами подрались: одному фашику бутылкой череп проломили. С тех пор они поквитаться хотят. Нашего воробья вчера зажали, – было непонятно, кого он назвал воробьем, – к стене поставили и давай кошмарить: уходи отсюда, иначе прикончим.

– Вам надо вместе… всем… всем… – забормотал Виктор. – Иначе глупо будет. Вы вместе, а у вас война. Это так у меня с женой. Вроде вместе, а вроде воюем.

– Разведись, – посоветовал бас.

– Дочь у меня.

– Дочь у него, – проблеял некто лохматый, в вельветовом пиджаке.

– И люблю я ее, – добавил Виктор так, что было понятно: о жене. – Люблю, прощаю. Со стороны если поглядеть – завидная пара.

В бочке что-то лопнуло с живым икотным звуком, дым заклубился выше и стал растекаться, темный и едкий, кусая за ноздри и царапая глаза.

– А ты ее убедить не пробовал? – Круглый встал: узкая сухая доска наперевес, криво торчащий ржавый коготь гвоздя.

Виктор не ответил. Он заметил, что вокруг лежали еще доски, вероятно, выломанные из какого-то забора, в облупившейся серой краске.

Круглый ловко сунул доску в бочку и отпрянул.

– Государство, церковь, семья, – откликнулся кто-то с другой стороны бочки.

– Как? – переспросил Виктор.

– Не нужна твоя семья, – объяснил бас.

– Моя? – Виктор сделал обеими руками хватательное движение, словно пытаясь вырвать по булыжнику.

– Вопрос, между прочим, дискуссионный, – встряхнулся лохматый.

– И моя не нужна, хоть я женат, и твоя, – поспешил с ответом круглый, усаживаясь рядом. – Миллионы семей отомрут. Всё государство – лишнее. Без власти проще будет. Собственность – это зло.

– Свобода тебе нужна и жене твоей, – бас наступал.

– Хороший левак укрепляет брак, – гоготнул пацан с гребнем. Его ирокез, кажется, был крашен зеленкой.

Круглый, хихикая, качнул воздушным шаром головы вбок и вверх, указывая куда-то. Виктор взглядом проплыл над брусчаткой и уткнулся в деревья сквера, желтевшие листьями. Между тополей стоял одинокий клен с более крупной и более густой листвой.

– Как это? – его пронзила догадка. – Все со всеми будут спать? – Он шлепнул ладонью по булыжнику. Шлепнул еще. Шлепки звучали нежно. – Может, вы и так, но меня не переделать. Ну вот, допустим, сейчас до женитьбы все кувыркаются. И никто слова не скажет. Мол, так и надо. А пятнадцать лет назад? Да всё по-другому было. Я считал, и не я один: если замуж выходишь – честной выходи…

Над бочкой вспорхнуло гневное пламя, и ворох искр прилетел ему на колени.

Виктор вскрикнул, вскочил, затанцевал, стряхивая жгучие алые земляничины и суетливо охлопывая себя по ногам. Постоял, изучая брюки. Усталость развеялась вместе с легким дымком, который шел от его коленей, как от грибов “дедушкин табак”.

– Так, ладно, не писай в рюмку, – пробормотал он девиз из детства, обращаясь к себе, отвесил общий щедрый поклон анархистам, бочке, памятнику героям 1905 года и пошел от них, не оборачиваясь.

На ходу он услышал многоголосое восклицание. Повернувшись, увидел, что в глубине сквера выстроилась какая-то шеренга. Он приблизился: это был небольшой строй человек из тридцати в черных куртках с красно-белыми нашивками и повязками на рукавах. В сторонке кучковались женщины, которые тревожно жужжали между собой:

– Молоденький, скажи, Мила?

– Они его Петрович называют.

– Воевал…

– Где, где?

– В Сербии!

– Баркашов?

– Баркашов!

Коренастый мужчина расхаживал перед строем с коротким автоматом.

– Мы здесь, братцы, не за депутатов, их кресла и “Волги”. – У него был немного расслабленный, как бы талый голос. – Мы сюда пришли за русских. Если победят демократы, умрут миллионы русских, а на наше место приедут миллионы нерусских.

Он был в темной кожанке, с русыми усами, серыми холодными глазами. От виска по скуле винными каплями тянулись родимые пятна.

– Россия без русских – это не Россия! – Он перехватил автомат левой рукой и небрежно выбросил перед собой правую: – Слава России!

– Слава России! – ухнули голоса, руки взметнулись и замерли, точно бы провода под током.

Виктор вернулся на площадь.

Одиночки и пары слонялись от костров и палаток к стеклянным стенам и обратно. Толкучка сохранялась у подъездов возле нескольких депутатов и стола с записью в добровольцы.

Он подошел к центру площади, где собралась внушительная группа слушателей. Немного раздвинув ветхих старичка и старушку, словно шторы, он заглянул внутрь круга. На гладком, очищенном от коры бревне сидел мужчина в белой рубахе и красной безрукавке и держал руки над вялым костерком. У него был мясистый рот с блестящей нижней губой, синели глаза, на лоб спадала желтоватая челка. Он о чем-то хрипло говорил, обаятельно гримасничая, пальцы его подрагивали над огнем, на правой руке странно кривые. “Переломали. Похищение”, – вспомнил Виктор, вновь признавая Анпилова. Асфальт был содран, здесь же торчала туристская палатка цвета хаки.

– Мы за советскую власть, но повторяю: эти господа депутаты нам не союзники, а попутчики. Это они посадили нам на хребтину Ельцина и должность президента ввели, это они придумали поганую независимость России и праздник поганый, это они одобрили сговор в Беловежье. Помните, мы сами их разогнать хотели? Поход на Белый дом. Декабрь девяносто второго. – Он повел глазами, вытягивая шею.

– Помним, помним… – раздались голоса.

– Как не помнить, Виктор Иванович, – наклонилась пожилая сухощавая женщина в защитных пилотке и гимнастерке, зазвенели ее ордена. – Виктор Иванович!

– Аюшки!

– Ты бы одевался капитальнее. Простудишься, куда мы без тебя?

– Виктор Иванович, нате поешьте… Теплая, не горячая, – мелодично известила девица, протягивая на ладони разломленную картофелину. Виктор сразу вспомнил ее темные косицы, которые видел у музея Ленина после поминок. – На соседнем костре испекли вместе с Пичушкиным. Уже соленая!

– Что, и Пичушкина запекли? – Анпилов широко улыбнулся.

– Нет, Пичушкин мне помогал просто, – девица искренне смешалась.

Анпилов взял клубень, похожий на камень, задержав руку девицы в своей, и Виктор увидел черный маникюр ноготков.

– Виктор Иванович, не надо тебе соль, вредно же! – подала ревнивый голос нарумяненная и красногубая старуха с сиреневыми кудрями.

Анпилов повернулся к ней, не гася улыбки:

– Не могу я без соли! Ну хоть убей! Товарищи родненькие, давайте лучше споем! Санек, ты где?

На край бревна резво присел, сжимая гитару, юноша с золотистыми космами и решительным вздернутым носом.

– Команданте Че Гевара… – подмигнул Анпилов синим, еще ярче заискрившим глазом. – Не выучил еще? – И хрипловато раздельно напел:

                        Десде ла историка алтура

                        Доне эл сол де ту бравура…

Юноша смущенно зачесал нос.

– А “Куба рядом” знаешь?

– Кубарем?

– Ну молодежь пошла… “Куба далека, Куба рядом…” Что, никто слов не знает? – Анпилов улыбался победной улыбкой космонавта, обводя всех веселым взглядом; остановился на Викторе – смотрел проницательно, словно бы подначивая.

– Я знаю, – не выдержал Виктор.

– Привет, Чубайс! – Анпилов выдавил в рот рассыпчатую картошку из пепельного мундира.

У кого-то жалобно замычала гармонь, предлагая себя вместо гитары.

– Я не Чубайс, – сказал Виктор с горечью.

– А что такой рыжий? Прости меня, товарищ! – Анпилов засмеялся с набитым ртом. – Петь умеешь?

– Вроде того, – сказал Виктор хмуро.

– А играл?

– Бывало.

– Да ты у нас бывалый! Ну-ка иди сюда. Как звать тебя?

– Тезки…

Виктор занял место паренька, который со вздохом передал ему гитару. Он перебрал разболтанные струны и, ощущая, что медлить нельзя, а кровь прилила к лицу, запел смело:

                        Дальняя даль никому не помешала,

                        Мы собрались со всего земного шара,

                        Мы собрались за чертою океана,

                        Здесь, на твоей молодой земле, Гавана.

Гитара была в многочисленных алых и желтых наклейках, надписи и изображения расплывались – Виктора всего захватила песня. Он пел залихватски, опасаясь показаться смешным, но слышал: получается.

                        Небо надо мной, небо надо мной —

                        Как сомбреро, как сомбреро!

                        Берег золотой, берег золотой —

                        Варадеро, Варадеро!

Он гордился своей памятью: Варадеро. Он даже знал, что это такое – курортный город на севере Кубы.

Упали капли дождя, липкие и одинокие, как капли пота.

                        Тысячи глаз на тебя глядят, Гавана,

                        Тысячу раз говорим мы неустанно:

                        Куба далека, Куба далека, Куба – рядом!

                        Это говорим, это говорим – мы!

– Здорово поет, чертяка! – Анпилов щурился затуманенными глазами. – Арина, дай ему картошки!

Девица с красной звездой на футболке качнула наливными грудями:

– Приходите к нашему костру, сегодня ночью еще испечем.

Капли продолжали падать, одна уверенно пробежала за шиворотом по спине, Виктор запрокинулся, и новая капля попала ему в лоб, крупная, как троеперстие. В небе расплывалась густая туча. Люди незаметно разбредались.

– Выручайте! – К костру подскочил изможденный мужчина, он был в изношенной куртке, напомнившей Виктору картофельный мундир. – На набережной полный провал! Там баррикада курам на смех. Стали нормальную строить, рук не хватает! Там тяжести таскать надо. Виктор Иванович, прикажи!

Костер фыркнул и зашипел.

– Я не приказываю, я только советую. Баррикада – дело святое. – Анпилов закатил глаза, которые вмиг потемнели, отразив небо. – Ну, кто у нас грозы не боится?

– А на кой ее бояться, – нахохлилась маленькая старушка в платке и сапогах и задергала морщинистой, уже увлажненной щечкой. – У нас газета называется “Молния”! В детстве моем в деревне шаровая молния в наш дом влетела. Мы с отцом стояли, не двигались, она сама и улетела в окно. Я с этих пор вообще грозы не боюсь. У моей соседки внук, хороший мальчик, смышленый, а боится. Только где загремит – он под кровать. Прадеда у него молния убила, видно, оно и передалось…

И тут начался ливень. Казалось, стеклянные стены пошли в наступление по всей площади. Или наоборот – стихия начала штурм дворца.

– Ура! – заорал кто-то, взбегая на холм, и исчез, как в атаке.

Серый ледяной поток оглушил, ослепил, заткнул рты. Паренек с золотистыми космами, вмиг обмазавшими голову кашей, ринулся к Виктору и выхватил гитару, чтобы тотчас уронить – хорошо, под ногами не было асфальта.

Площадь пустела стремительно, избиваемая водой, затянутая дымом гаснущих костров. Кто-то заползал в палатки, и они распухали от желающих спрятаться, кто-то жался под козырьки подъездов и стучал в двери, кто-то открывал предусмотрительно взятые зонты. Анпилов отмахнулся от лилового зонта, протянутого старухой с сиреневыми кудрями; он озирался, мокрый, неистовый, капля повисла на нижней губе, безрукавка слиплась с рубахой. Близкий сияющий разряд молнии наполнил его глаза чем-то потусторонним. Он развернулся и пошел к Белому дому, зачавкала вода в кроссовках, видимо, ему великоватых. “Чавк, чавк, чавк” – услышал Виктор, идя рядом, промокая и холодея до внутренностей. “Бабах!” – громыхнуло так, как будто взорвалась связка шумовых гранат, и ливень еще больше усилился, точно подогнали новые водометы. Чавканье анпиловских кроссовок потонуло в этом свирепом стрекоте.

Через несколько минут на набережной у парадного входа голый по пояс Виктор, паренек-гитарист (он, взбежав наверх по гранитным ступеням, положил гитару под мраморный навес, а заодно Викторовы свитер и майку), маленькая старушка, не боявшаяся грозы, и еще десяток промокших до нитки людей строили баррикаду.

Виктор с удовольствием напрягал мышцы под холодным душем.

Это лихорадочное строительство баррикады едва ли имело смысл, даром что в такую погоду им не мешала никакая милиция. Они по-муравьиному собирали из окрестностей всякие грузы, добавочно отяжелевшие: выламывали, волокли, катили, складывали в кучи. Они действовали наедине с потопом и проносившимися по лужам бездушными машинами, словно бунтовали против кого-то, желавшего их смыть.

Здесь уже стояли рядком перевернутые мусорные ящики, холодильник “Минск” без дверцы, полный воды, и прислоненные к ним отточенные кровельные листы, плаксиво сверкавшие серебром. Виктор помог толкать огромную деревянную катушку с нитями проводов. Докатили, и он сразу же побежал под раскаты грома на соседнюю улицу, к ткацкой фабрике. По тротуарам трое со скрежетом тащили старый рыжий музейный станок с выпуклыми цифрами “1937”, памятник сгнившему производству. Виктор впрягся спереди. Рядом пыхтел пожилой военный в промокшей форме, с красной железной звездой Союза офицеров. Виктор увидел себя с небес, из окон Белого дома или из темной тучи рыжим упрямым муравьем, прилипшим к рыжей иголке, и его это почему-то развеселило. Потом он ломом поддевал плитки, и маленькая старушка принимала их азартно, укладывая ровными башенками. Зацепив и подняв очередной каменный квадрат, он обнаружил дождевого кораллового червя. Червь беззащитно извивался под секущим дождем, Виктор оглянулся на старушку, передавая ей плитку, и напоролся на голубую вспышку, полоснувшую серое небо. Казалось, на том берегу молния ударила в шпиль гостиницы “Украина”, высветив всю высотку по краям. Ярко полыхнула река, выгорая до дна.

А потом, обессилев, ливень начал стихать, и вокруг моментально прорезались голоса.

– Идем во дворы! Качели, карусели, горки! – закричал высоченный человек в шляпе, с которой текли ручьи.

– Я детское трогать не буду! – закричал в тон ему отставной военный.

– Да ладно! Мы ради всех детей! И нынешних, и будущих!

– Теперь деревянные ставят горки. Их легко поломать, – оживилась старушка. – У меня во дворе с деревянной катаются. Еще избушки ставят из бревен. Такую быстро разберем.

– Детей пожалейте! – с мольбой сжал руки военный.

Виктор понял, что настало время уходить. Он взошел по гранитной лестнице, сделал несколько гимнастических рваных движений, напялил сырую одежду и отправился к метро под дождем, который слабел и шамкал, выдувая на лужах бледные пузыри.

– Чтоб вас разбомбили! – раздалось с застекленной остановки.

Кабанистый парень в потемневшем малиновом пиджаке сползал со скамьи, отхлебывал пиво из жестянки и обращался в никуда.

– Ты кому? – спросил Виктор строго.

– Я этим…

– Этим кому?

– Всем мудакам…

– Это кто такие?

– Эти… Поезд ушел. Жить не мешайте.

– А как жить?

– Как все живут. Жрать нормально, кино смотреть клевое, телок пердолить. Кремы-хрены, шмотки. Этот… Как его? Компьютер… Мир повидать… Ты чего под дождем встал? Иди ко мне, сушись.

– Страну продали. Народ в нищете.

– О, да ты оттудова! Не, папаня, ваши лозунги мне до лампочки! Вы чего мне дать можете?

– Бессмертие, – выдохнул Виктор и сам себя не понял.

– Не, отец, ты шагай давай, ты, я смотрю, больше моего бухой… Иди!

Виктор отвернулся.

“Обыватель”, – подумал он с презрением.

 

Глава 17

Он бы не поверил – Лена ему изменяла.

Он слишком часто обвинял ее в изменах, и она от него всегда отмахивалась, как от назойливого дуралея, поэтому про себя он давно не сомневался в ее верности.

Виктор бы изумился, узнай он правду.

Он угнетал ее с самых первых дней беременности. Но она боялась быть брошенной (навсегда ранила история с Костей, поселив в душу неуверенность), и это вызывало новые приступы нараставшей злобы. Она боялась показаться зависимой и слабой, хотела выглядеть королевой, а сама боялась.

Забеременев, она забыла и думать о любви – ее всё время подмывал страх. Именно подмывал. Теплыми мыльными волнами. И она стремилась вырваться из этой квартиры, с которой связывала неприятное. Пусть будет по Витиному хотению: вдруг за городом действительно легче. Она злилась на него, охамевшего и нелепого, на себя, что продешевила, вышла даже не за москвича, а за первого встречного детину, что стала по глупости женщиной, но не успела погулять, злилась на свой податливый организм, из-за которого залетела так быстро.

И она сказала Валентине, вроде в шутку, но скрипнув зубами:

– Ох, и тому ли я досталась? Может, обождать надо было с замужеством.

– Это тебя, Леночка, беременность твоя баламутит. Беременные, они всегда недовольные. От этого на соленое тянет. Соль – она ж к ссоре. Девчонка одна у нас, архитектор, в декрет вышла. Места себе не находила. Мужа видеть не могла, ее даже рвало при виде его. Он, бедный, переживал, трясся весь. А родила – и сразу успокоилась. Живут нормально…

– Пройдет?

– Пройдет… – раздольно, с высоты опыта произнесла мачеха. – Тебе радоваться надо. Другие забеременеть мечтают, и не могут, и носятся по докторам. Муж у тебя – человек хороший. Где он неправ – ты потерпи. Самая правая, что ли? От нормальной женщины муж разве уйдет, или она его бросит? – Мачеха осеклась, поняв, что сказала лишнее: это был как бы намек на Ленину мать Катю. – Нет, всякое бывает, конечно. Но без терпения никуда. Думаешь, другой лучше будет? Только хуже!

Слова Валентины немного утешили.

На пятом месяце она встретила дикую старуху. В женской консультации в коридоре, где ждали приема, старуха с белыми волосками на лице, которые она выдергивала с нитяным треском, говорила громко:

– Девочки, не берегите дырку! Дырку не берегите! Дырку беречь не надо!

Тон у старухи был наставительный. Что она забыла среди беременных? Нарочно затесалась? Или сидела к гинекологу по поводу опухоли?

Все смущались, прятали глаза, хихикали, заслонялись книжками, и только одна женщина лет сорока с измочаленными руками прачки, накрывавшими колени, потребовала:

– Прекратите хулиганить!

Услышав старухины трескучие фразы, Лена вдруг сказала себе мстительно и весело: “Ничего, рожу и буду…” – дальше матом. И добавила: “С кем захочу”.

Рожала она в Москве на Пироговке целую ночь, трудно. И жизнь с рождением Тани сразу стала гораздо труднее. Теперь, когда она, сидя на отшибе, в окружении желтеющих садов августа, держала у груди родного детеныша, беспокойство усилилось, но первое время, по совету Вали, она старалась не раздражаться. Она терпела газеты с заполненными кроссвордами (пылились на подоконнике и валялись на полу), терпела моряцкий запах пота и даже запах водки и самогона, терпела хмельную ревность и расспросы о ее прошлом, о тех, кого пока почти не было…

Иногда раздражал ребенок, часто просыпавшийся и плаксивый. Она гнала раздражение нежностью. Ребенок радовал, но в голове теснились мысли о том, что надо выходить на другую работу с меньшей зарплатой, зато с длинными выходными, в поселке она завязнет. Иногда вдруг накатывала любовь к мужу, как в ночь его ухода, она ждала, скучала, тревожилась, умилялась его шагам, словам и, наконец, самому голосу. Тем более за ребенком он ухаживал самоотверженно. Лена успокаивалась: вот и стерпелся-слюбился; но как только появлялась уверенность, что он никуда от нее не денется, ей почему-то начинало хотеться чего-то еще, яркого, и она вспоминала: “Я ведь красивая женщина”.

При этом с Витей ей было хорошо, даже запах его бывал кстати. Обычно она с охотой делила с ним постель, в отличие от поры беременности, и всё же время от времени ей казалось, что любви-то еще настоящей она не знала.

Виктор зарывался в чертежи, развел железный хлам у себя в комнате, редко мыл и причесывал голову, не пользовался одеколоном, говорил обрывками, чудовищно зевал. Главное – он изменился: оставил повадки ухажера, перестал трепетать вокруг нее. После первой ночи их отношения треснули. Как ни замазывай, трещина проступала: он больше не обещал водить ее по балетам или кормить одним мороженым и постоянно намекал на какую-то ее вину перед ним, продолжавшую его волновать. Или не намекал – но уже в обыденных, бытовых, самых мирных его словах Лене слышались намеки. Отомстить бы ему за это!..

Она качала коляску вечером в саду, дожидаясь мужа со станции, и начинала мечтать. Воображение рисовало романтического призрака, вероятно, из рода вампиров: элегантного, выглаженного, с пробором блестящих волос и блестящим, как лак, многозначительным взглядом. Ее второй муж любит и знает театр, говорит точно и ласково. Он щедрый и снисходительный. Он занимается внешней торговлей или дипломат. “А как он будет относиться к ребенку? Да и кому я нужна с ребенком? Да кому я вообще нужна?” Двадцать четыре года – и сидеть прикованной к коляске, пока молодость проходит электричками мимо “Платформы 43 км”? А там и тридцаха. А дальше – всё. Как шутила Оля с работы, “неликвид”. Пылись на складе.

За город переехала… А кто здесь ее видит? Специально сюда перетащил…

На самом деле она не могла ясно представить, какой ей мужчина нужен.

В школе нравился отличник Виталий Астраханкин, хрупкий, с надменной мордашкой и пшеном волос, благородный, холодный, летучий; во дворе жила его противоположность – хулиган Тема Гриднев, заторможенный, разваренный скот, казалось, булькавший кипятком, почему-то и к нему тянуло. Она ждала: кто обратит на нее внимание, – обращал лишь Лызлов по кличке Дохлый, диатезный троечник, презираемый и отличником, и хулиганом. В техникуме она целовалась с худым блондином Димой Зоммером (специальность – слесарь-ремонтник, по-немецки добросовестный), она давно наблюдала за ним, и, словно учуяв ее интерес, на общей попойке он первым подошел, шатаясь, – стал целовать губами вкуса портвейна. Через месяц он попал под поезд, чтобы (так представляла Лена) в железном свисте, гудках, ослепительном луче, снежном вихре сгинула частица ее самой.

Прошел год… Таня уже начала понемножку ходить, но днем Лена укладывала ее спать в ту же коляску и по-прежнему поскрипывала ею в банановых зарослях. В том августе на коленях лежал журнал “Наш современник” с романом Пикуля “У последней черты” (мачеха подарила дефицит). Лена научилась, не поднимая глаз, определять, какой поезд прошел: скорый, товарняк, электричка. Различала даже, по каким путям: ближним, из Москвы, или дальним. Правда, иногда поезда наслаивались друг на друга до неразборчивости. Недавно причалила, шипя, московская электричка, и Лена ждала прихода мужа. Из-за соседской ограды раздавалось загнанное “эх-эх-эх” и резиновые чмокающие удары.

Звякнула задвижка, хлопнула калитка, Лена перевернула журнал:

– Приветики.

– Здорово.

Виктор по-хозяйски навис над коляской, закрывая солнце, обволакивая густым запахом пива.

“Иэ-э-эх!” – вырвалось протяжное из-за ограды. Брянцевы разом повернули головы.

За серыми досками и колтунами оборванной малины, мелькая загорелой кожей и подпрыгивая, как лягушка, парень избивал подвешенную на турнике бордовую грушу.

– Нравится? – спросил Виктор.

– Спортсмен! – сказала Лена насмешливо, чему-то смущаясь.

– Хорошо тебе так сидеть: хочешь – книгу читай, хочешь – спорт показывают…

Виктор оскалился, и крепче пахнуло пивом. Ей показалось: кисловатый запах исходит от веснушек, сбившихся ему на блестящий нос.

– Скучно так сидеть, – сказала Лена.

– А как ты хочешь? Лежать?

– Никак я не хочу.

– Хочешь, собаку заведем.

– Козу еще скажи или корову! Сам видишь, я сейчас вся ребенком занята.

Он погладил круговым движением по зеленому коленкору коляски:

– Нагрелась! Как бы Таньку тепловой удар не хватил.

– Типун тебе.

– Солнце целый день жарит! А ты всё сидишь, сидишь… Кого высматриваешь?

– Тебя.

Они говорили отрывисто, под всхлипы и шмяканье за оградой.

– Ни с кем еще не познакомилась?

– А надо?

– Сама решай.

– С кем мне знакомиться?

– Тебе – и не с кем? Пока я на работе… Кого-нибудь в гости пригласи, не так скучно будет…

– Да не до знакомств мне.

– Как? Сосед вон какой у нас…

– Зачем он мне?

– Нужен, наверно, раз ты у забора села…

– Чего-о? – Лена опять перевернула журнал и наклонилась над буквами.

“С помощью солдат он туго пеленал Гришку для его последней колыбели, – писал Пикуль. – Распутина вязали столь плотно, что…”

– Как хоть его зовут?

– Я почем знаю, – зашелестела страницей.

– Не знаешь?

– Нет, не имею чести…

– Чести не имеешь?

Виктор пробрался сквозь строй крапивы к малиннику, оперся о перекладину, сухо захрустевшую, и призывно свистнул. Удары продолжались. Лена засмеялась. Виктор резко обернулся, пронзая ее острым взглядом, она сделала вид, что читает.

– Эй! Ты там оглох?

– А? – Паренек бросил грушу и в перчатках подошел к ограде.

– Как жизнь молодая? – Виктор не выпускал перекладину.

– Лучше всех!

– Ты живешь здесь, да?

– На лето к бабушке приехал… В институт поступил в этом году… На учебу скоро. – Запыхавшийся голос создавал впечатление, что он оправдывается.

– Первый курс? Не похож. Здоровый, как лось. А я чего тебя позвал… Как зовут?

– Денис.

– А я Виктор, Денис. Соседей надо знать! Мою-то, понятно, знаешь, она здесь день-деньской…

Паренек небрежно кивнул.

– Знаешь? – повысил Виктор голос.

– А?

– Лену мою знаешь, говорю?

– Не, а чо?

– А чо тогда киваешь?

– Мальчик, не обращай внимания, – сказала Лена громко. – Он у меня психованный. – И снова наклонилась над журналом.

– Как? – Виктор, забыв о пареньке, подскочил к ней.

– Так! – выдала она ему в тон. – От…бись от меня!

– Ты… – Он закинул руки назад, возбужденно щурясь. – При ребенке!

– Каком ребенке? Она понимает?

– Тварь!

– Ударь! Ударь меня! Только попробуй! Сразу с тобой разведусь!

Пискнула и заворочалась девочка. Паренек отхлынул от забора, испуганным бегом протопал по крыльцу, и наступила тишина.

Виктор не говорил с ней до вечера, утром убрел на работу. Вернувшись, заговорил как ни в чем не бывало. Значит, съел. С того раза она давала ему отпор. Войдя во вкус, стала вцепляться первая. Теперь они ругались всё чаще.

Виктор мог сгоряча убежать из дома, но быстро остывал и возвращался, а она от скандала к скандалу расставалась со страхом, что он ее бросит. Впрочем, завалы газет с кроссвордами, запахи пота и выпивки или привычка грубо хватать за волосы лобка – это всё осталось прежним и даже устраивало ее.

В ноябре их с Таней положили в пушкинскую больницу: у девочки несколько дней держалась непонятная температура.

Ближе к ночи в бокс зашел дежурный врач, рослый большеголовый кавказец. Двумя сжатыми пальцами потрогал спящей девочке лобик, перевел взгляд на Лену:

– Как дела?

– Укол сделали.

– Укол – это правильно.

Шагнул к другой женщине (развевались полы халата), похожей на изнуренную кенгуру, – она была с малышом, который ныл за сеткой и всё время выплевывал соску, погрозил ему пальцем, потом погрозил ей:

– Не спала, что ли, давно? Спать надо. На кого похожа! Ребенку не нужна мать-инвалид!

– Я не мать, я тетя.

– Тетя-инвалид! – И обратно к Лене: – Жалоб нету, мамаша? Голова не болит?

– У кого, у меня?

– Не у меня же. Себя не забывай, – заботливо окинул бархатным взглядом. – Давно болеете? Сколько температура уже? Пятые сутки? Ай-ай! Вирус такой поганый! Зайди в сто седьмой. Хорошие дам рекомендации. – Он лихо развернулся и вышел.

…Лена поскреблась в дверь, донеслось громовое:

– Да!

Вошла, попала в сумрак. Врач сидел перед красной лампой и что-то писал. Поднял голову, словно очнувшись. Выплыл из-за стола, роняя лохматые тени. Взял ее за плечи, усадил в дерматиновое кресло.

Впечатал ладонь в лоб и, не убирая, защелкал языком:

– Градусник не надо? Точно?

– У вас рука горячая.

– Нормальная рука. Нет, не нравишься ты мне. Смотри, заболеешь – домой отправлю. Я историю почитал. Значит, сыпь у нее?

– Сегодня… Покраснение. От антибиотика, сказали.

– А ты сама в порядке? Уверена? Хочешь, осмотрю?

Лена столкнулась с его глазами, мерцавшими на затемненном лице, и ощутила, как действительно покраснела среди сумрака.

Слабо сказала:

– Не хочу. Что с Танечкой, что-то серьезное?

– С какой Танечкой?

– Моей.

– A-а… Ты не переживай. Завтра будет лучше, завтра вспомни Сослана Эдуардыча. Я историю смотрел: там всё нормально, всё плохое у вас позади. Главное – ты теперь не подхвати ничего. Этот период самый заразный. Такая симпатичная… Тебе болеть нельзя. Больше кушать надо. Хотя… Что я говорю! Лучше не толстей. Вот сейчас в самый раз… Кр-расота! Слушай, ты расслабься… Будешь грустная – себя доконаешь. Дети любят веселых! – Лене показалось, что он говорит тост. – Кормишь еще?

– Да ей уже больше года!

– Меня мать до двух лет кормила! Поэтому вырос такой… всё выросло… не как у людей… Ха-ха! Много чего могу… Это всё молоко мамино! Зато грудь… Грудь как? Меньше не стала?

– Не знаю…

– А кто должен знать? Так ведь и не скажешь, что кормила. – Он равнодушно скользнул глазами по ее глазам и впился долгим взглядом ниже. Лена была обездвижена, сумрак тяжелил веки, глубже затягивал в кресло. – Не болят? Ночью не болят? Что молчишь? Бывает? Дай! Врачу всё можно, – буднично протянул большие руки и стал мягко поглаживать сквозь кофту, сразу нащупав соски.

Она, как в полусне, поймала эти руки, жаркие, покрытые жестким волосом.

– Не хочу…

– Не хочешь… Что ты не хочешь?

Он стоял, оглядывая ее сверху вниз, и сердито повторял:

– Не хочет… А кто кого хотел? Не хочет она…

– Я к вам сюда не для этого пришла.

Он отступил подальше и беспокойно залопотал с усилившимся акцентом, как сквозь зачастившее сердце:

– Я ж тебя не раздеваю. Я тебе вопросы задаю. – Зашел за стол, что-то уронил со стеклянным стуком и выкрикнул: – Свободна!

Температура у Тани прошла наутро, их выписали.

Лена то и дело прокручивала сцену в кабинете: сначала с брезгливостью, затем с усмешкой тайного удовольствия и озорства, позднее не без мечтательности; в конце концов, временами, озлившись на допросы мужа, стала жалеть, что не уступила, вспоминала находчивые опытные руки, пылкое хвастовство мужской силой. Но о чем тогда, в больнице, она могла еще думать, кроме как о болезни ребенка? Если бы Сослан встретился ей в другом месте, может быть, всё бы вышло иначе.

Однажды в постели она неожиданно для себя самой перевернулась на бок и с закрытыми глазами сказала:

– Я не буду.

– Месячные, что ли?

– Угу.

– Стой! На той же неделе были…

– Я спать хочу.

– Ну это новости! – Слышно было: Виктор сел, наклонился над ней; она плотнее зажмурилась. Тихо спросил то ли глумливо, то ли всерьез: – Ты чо, подцепила чего?

– Ага! – кончиком носа повела по ворсинкам ковра и чуть не чихнула.

– Лен… – он ущипнул ее за мочку уха.

– Не трогай меня! – Она рывком подтянула одеяло. – Будь ты человеком!

Он заворчал, как собака, которая грызет свою цепь, забормотал какие-то проклятия и недобрые обещания, и под эти звуки она со странной отрадой заснула.

С тех пор, когда просто взбредало, или хотела помучить, или в отместку за что-то – она отказывала. Он ворчал, грыз невидимую цепь, но смирялся.

…А в мае восьмидесятого случилось так, что она поехала из Москвы в Пермь.

Закадычная подруга Настя Авдюкова, геолог, три года назад попавшая на Урал по распределению, выходила замуж за инженера-пермяка. Таня оставалась на дневное попечение немолодой соседки Полины Алексеевны и вечернее Вити, благо ехала Лена всего на день плюс два дня в дороге.

Она едва не опоздала: рассчитывала быть раньше, до Ярославского вокзала прямиком, но электричка неожиданно встала на сорок минут после платформы Лось. Виктор не провожал – с работы сразу к дочке.

Лена ворвалась в купе, бросила сумку и краем порозовевшего, как и вся она, уха засекла: грохнули двери, лязгнул состав, поезд тронулся.

Она глубоко вобрала душноватый воздух и медленно выдохнула. Напротив нее, на вешалке, между полкой и дверью, висел военный китель, золотилась звезда на погоне. За столиком сидели двое: один молодой, в голубой майке, другой старше, в белой.

– Здрасьте, – улыбнулась смущенно.

– Евгений. – Румяный парень в голубой майке поднялся, сделал шаг, вагон дрогнул, и он схватился за верхние полки, показав небольшие миловидные мышцы.

– Лена.

– А мы, кажется, знакомы. – Голос второго пассажира прозвучал четко даже сквозь нараставший перестук, и она сразу же его узнала: часто встречала в Минобороны, когда работала в службе тыла. – Вадим, – человек коротко кивнул темной, с первыми залысинами головой.

Поезд с резвой насмешкой бежал в обратную сторону мимо станций, которые она недавно проехала на электричке. Знакомая березовая роща, свалка, мелькнул их вишневый дом, где муж, возможно, уже был с дочкой, через секунду – зеленый дом Никитичны: может, Танечка еще у нее.

– Белье надо взять, – Лена встала.

– Этточно, – сказав в одно слово, взмыл Вадим.

В коридоре они попали в маленькую очередь. Вадим обернулся, Лена оказалась с ним лицом к лицу. У него были серые глаза под черными вразлет бровями.

– Красивое платье, – сказал тоном заговорщика. – Ситец?

– Штапель.

– А я вас давно заметил. В столовке вместе стояли… Было? Еще на лестнице каблуками цокали… Цокала… А я… – сильная волна толкнула Лену ему на грудь, Вадим придержал ее, одновременно приобняв, – я хотел подойти…

Они посторонились, пропуская людей с бельем, сунулись к безмолвной размашистой проводнице. Когда понесли волглые, пахнущие тестом пачки, солнечная вспышка озарила коридор, и у обоих блеснули кольца.

Женя пошел за своей порцией белья, Вадим с Леной остались вдвоем, стали застилать: она – верхнюю полку, он – нижнюю, спинами друг к другу, тихо ударяясь локтями и нежно сшибаясь попами. Вокруг обильно летали пылинки с матрасов, мерцая на свету, как драгоценные. Вадим справился быстрее, сел поверх одеяла за столик, Лена, охлопав подушку, посмотрела в окно – и вдруг это вялое кружение светлой пыли отозвалось в ней сладким замиранием, предчувствием какого-то волшебства.

– Так ты где теперь?

– Недалеко, тоже в центре. Там график полегче. Тема всё та же: котельные, ЦТП…

– Жалко, что от нас ушла.

– Почему?

– Я бы с тобой познакомился, – сказал убежденно.

Вернулся с бельем сосед. Вадим достал из чемоданчика бутылку коньяка “Двин”, Женя палку колбасы из прозрачного пакета, откуда торчал еще букет колбас, Лена выложила плитку шоколада “Салют” и принесла всем чай. Вадим поднял стакан с коньяком “за нашу спутницу и за ее большое счастье, человеческое и женское, и чтоб больше было приятных минут”. – “Я обычно вино пью”, – Лена пригубила. Женя рассказал, что едет в отпуск к родителям в пригород Кирова, ему двадцать пять, барабанщик в Москве в оркестре при ДК “ЗИЛ”. Вадим сказал, что он до Глазова – инспектировать воинскую часть.

– Сейчас в Москве дурдом начнется, – он возюкал пальцем коньячную каплю.

– В июне, – сообразила Лена. – У меня муж говорит: радуйся, в Подмосковье сидим. Хоть спокойно всё, без приключений.

Женя развел руками, оправдываясь перед кем-то:

– Олимпиада! У нас – Олимпиада! Это же раз в жизни такое… Когда еще будет? В другой жизни, наверно. Я бы мечтал на Олимпиаду попасть! А так, вы знаете, я Москву что-то не очень… Дома тишина, рыжики зеленые, цвета иголок, вкус еловый, таких нигде нет… Обидно: отпуск кончится, они только пойдут. На Вятке жизнь особая, лесная… – Он мягко растянул губы навстречу своим словам.

– Слыхала, – сказала Лена. – Муж оттуда… Не скучно?

– Мне скучно не бывает, – перевел на нее улыбку: – Давно замужем?

– Три года.

– Этсрок! – Вадим поднял стакан.

– Не, я не женат… – Женя, влив в себя коньяк, мгновенно прибавил в румянце. Лена смочила губы, стала разламывать на обертке пористый шоколад. – Есть одна… вроде как невеста… Правда, старше меня и с ребенком. Да мне какая разница… Лишь бы хорошая была. У вас есть дети?

– Дочка.

– Сын, дочь, – Вадим звякнул кольцом по подстаканнику. – Взрослые почти. Я-то уже матерый, тридцать шесть. Но по мне: всё только начинается! Или старый я дед, а? Твой какой приговор? – Он обращался к Лене, шевеля крутой приподнятой бровью.

– Молодой, – мяукнула, прожевывая шоколад.

– У нас тишина, – поделился Женя, – и то, бывало, гуляешь по городу, тут к тебе мелюзган: “Ты с какого района?” – “Тебе какое дело!”, а за ним повыше подходят. Прическа у меня, – он встряхнул светло-русым каре. – От Москвы отъедешь – сразу огребешь.

– Часто огребал? – спросил Вадим поощрительно.

– Не, я карате занимаюсь. В Москве, в Сокольниках. Говорят, скоро его запретят. Карате страшнее пистолета. Сейчас по Союзу много случаев, когда приемами на тот свет отправляют.

Выпили по новой и увлеченно заговорили о боевых искусствах и драках.

Они сыпали историями, соревнуясь, будто бы угодив в азартную игру, и всё время посматривали на нее: то ли как на судью, то ли как на приз. Она тоже стала пить, уже не понарошку, глотками, смеясь звонко, всё звонче и звонче, крутя темной головой (вчера постриглась, челочка прореженная, сквозная, с ветерком – в купе душно, но челка с ветерком), даря блестящие темные глаза одному и второму.

– Мой знакомый по Ленинграду шел, – задорно сообщил Женя. – Прохожего просит: “Дай прикурить!” Тот ему в морду хрясь: “А пожалуйста?” Вроде ужасно, но вежливость тоже нужна.

Вадим усмешкой подавил зевок:

– Я когда служил, один боец посылки у нас в каптерке крысил: сахар, колбасу… Курево внаглую воровал. Мы его поймали – папиросы жевать заставили.

Лена кокетливо повела головой:

– Он так умереть мог…

– Не всю пачку. Две-три цигарки он у нас съел.

– А тебя что, никогда не били? – Женя заполз на стол румяными, как его щеки, локтями.

– Бабуся в детстве крапивой стегала.

– А в армии?

Они дрались, поняла Лена. Они дрались за ее внимание. Ее пьянила сама ситуация: двое желающих произвести на нее впечатление мужчин, замкнутое пространство, пролетающий май…

– В армии нормально было, – сказал Вадим задумчиво. – В армии вообще нормально. В армии всё на пользу… Я в Туве служил, мотострелковая дивизия. Вот кругом – да, было лихо. Если вдруг война – тувинцы первые к американцам перебегут. Я всегда с ними дрался, когда в увольнение ходил. Однажды трое пристали, пьяные: “Давай деньги!” Я говорю: “Даю!” – двоих столкнул лбами, третий побежал, но я его догнал – камнем. Поднял камень с дороги, швырнул и попал ему точно в копчик. Он аж согнулся, на землю лег и пополз от меня. С ними только так…

– Да ну… – Лена посмотрела на его кулак с теплотой.

Среди этого боевого трепа она была – слабая, безнадежно отставшая от них, не знающая риска и ярости, физических побед, боли, спелой тяжести мышц, счастья наносить удары – просто самка. Оба рассказчика очаровали ее и смутили, но втайне она выбрала ровесника Женю.

Женя широко улыбнулся, показывая расщелину зубов, в которой застряла чаинка:

– В деревне в клубе летом было… Я у бабушки гостил… Ребята вместо танцев стенка на стенку пошли.

– Из-за девушки? – спросила Лена.

– Девушки все поделены. Симпатичные заняты, их ягодками называют, остальные в стороне пасутся. Из-за музыки! Один заорал: музыка не нравится, ставь другую. Половина поддержала, половина несогласные. В итоге магнитофон сломали. Потом полгода музыки не было. Да-а, с такими негодяями сложно коммунизм построить… – Он длинно вздохнул, вскочил и крутанул радио: молчало.

Вадим, деревянно пританцовывая под голодную мелодию колес, пересел к Лене, так что теперь они все сидели втроем на одной полке.

– Паскудная, в сущности, штука жизнь, пока… – он говорил задушевно и заученно, – пока не повстречается какой-нибудь дорогой человечек… И всё летит к черту, всё прошлое в щепки, на осколки. – Взял ее за левую руку, пальцы были холодными и цепкими.

– Лишь бы какой подлец не обманул. – Женя легонько, почти невесомо погладил ее по правой руке. – Лена, у вас глаза… Смотреть бы в них и ехать… Ехать и смотреть. Сколько угодно суток!

– Никак нет. Тебе, друг мой, вечером сходить. Это мне еще ехать. Завидуй!

Лена посмеивалась, ощущая праздник. Слева и справа было внимание – то, чего ей так не хватало. Чье же внимание ей подходило больше? Вадим симпатичный, осанистый, просто красивый, но женат. Женя, хотя и похож на свинопаса, зато добрый и музыкант.

В окне она увидела рыжих тощих коров, выстроившихся вдоль насыпи, словно пародируя вагоны (вероятно, ржавого товарняка).

Все замолчали. Она ждала, что кто-то заговорит, но оба молчали, и она тоже не заговаривала, надув губы и ощущая себя пустой. Она встала и вышла в коридор.

В туалете перед зеркалом оттянула вырез платья, зачем-то вытащила коричневатый сосок из лифчика, показала себе язык. Заскрежетали тормоза. Ручку двери несколько раз дернули, застучали с настойчивым гневом. Лена провела по лицу полотенцем, открыла.

– Выходи! – Проводница стояла на пороге, синея формой и подглазьями. – Стоим!

Лена заглянула в купе:

– А где Женя?

– Один сошел, другой поехал дальше… Естественный отбор. – Вадим нервно усмехался.

Наконец поезд тронулся, погружаясь в сумерки. Чем дальше они отъезжали, тем непринужденнее делался майор. Он достал новую бутылку коньяка, кусок копченого сыра, доели оставшиеся кружки Жениной колбасы. Вечер незаметно втянулся в ночь, полную пролетающей первобытной темени и огоньков. На каком-то полустанке гуляли пять минут во тьме, рука об руку, прижавшись. Поднялись в вагон, Вадим травил анекдоты, смеялись, хмелели, вспоминали общих знакомых из Минобороны – военных, девчонок, теток. Лена совсем не противилась, когда он ее ненароком поцеловал. Сначала слегка, сухо, затем глубоко, мокро, тягуче. “А твоя жена? – выпалила она, храбрясь и поэтому развязно. – Ты ее любишь? Любишь ее?” – “Давно любовь была. Сейчас уважаю”. Он не стал в ответ спрашивать ее о муже. Запер купе, сомкнул занавески, несколько раз подергал, стараясь сомкнуть плотнее.

Они опять целовались, поцелуи стали объятиями, объятия – раздеванием. Он оказался безволосым. “Ты такой… ровный”. – “Бабушка – якутка”, – только тут она уловила что-то лукавое в разрезе глаз. Побеждая себя, она сорвала платье через голову, бросила на подушку, он нагнул ее, головой в пластиковую стену, и внезапно заломил руку за спину, больно и высоко, как крыло.

Так и держал. Так и держал. Так и держал.

Вышло быстро и грубо, да и алкоголь затупил ощущения. Разжав ее руку, он участливо подул на локоток и принялся осыпать до плеча фальшивыми поцелуйчиками.

Он сразу протрезвел, и она тоже протрезвела. Обоих накрыла неловкость, побежали по очереди в туалет, потом он, натужно шутя, убежал курить, она побежала с пустыми стаканами к проводнице – заперто; стаканы – обратно, “Найдемся! Заходи в министерство! Ты, значит, в аварийной службе? Я тебя разыщу!” – и вот уже оба, со страдальческой зевотой уклонившись друг от друга, забились в темноту на свои полки.

Ночью, когда он выходил в Глазове, Лена притворилась спящей, даже мерно посапывая для достоверности. Наверняка он бы поцеловал, но она лежала наверху, лицом к стене.

Днем была Пермь, залитая горячим солнцем, и от солнца как-то вызывающе шершаво-серая. Лена ни о чем не вспоминала – ни о доме, ни о случае в поезде. ЗАГС, ресторан, жара, теплые водка и вино, стеклянное остервенение взглядов, кричащие рты, из которых рвался наружу изнаночный яркий цвет… Школьная подруга Настя, по-прежнему хорошенькая шатенка, словно бы попала под увеличительное стекло: располнела, у нее подросли телесная родинка на щеке и горбинка на носу, но, оказалось, она была не толстая, а беременная. Ее худощавый муж говорил сбивчиво, в нем плескалось счастье. Праздновали с размахом и топотом, многолюдно, день и до следующего утра. Лена облилась вином, пела и плясала, затевала разговоры, подслушивала чужие, радуясь всему и своему веселью. Она отделывалась междометиями от приставал, ныряла в женские заводи, узнавала новости про щенков, сынков, внучков, поспевание кабачков, сговаривалась писать письма, ездить в гости к неким тете Маше и Варюше, верила, что так и будет, сама на эти часы сделавшись пермячкой. Близкие слезы щекотали нос, когда она над длинным столом говорила пожелания – любви, доверия, заботы, терпения, любви. Ой, уже было любви? Значит, еще раз любви! Пусть будет любовь от начала и до конца! Утром и вечером вам – любви!

Почти всю дорогу до Москвы она спала как убитая.

Но от Москвы до дома мысли, отогнанные куда подальше, накинулись сворой. Она стала думать о муже, дочери, измене, настоящем и будущем, вспоминала брови вразлет, первый деликатный поцелуй в купе и как через каких-то пятнадцать минут на скаку холодная офицерья ладонь шлепнула ее по заднице. Было противно от стыда. Муж всё равно не узнает. Стыдно перед собой? Стыд был за то, что всё случилось так унизительно, наспех. А может, случись всё иначе, с ласковым барабанщиком Женей, было бы и не так стыдно. Она скривилась от этой мысли. Какой Женя? Для чего? Она уже привыкла к Виктору: его запаху и его телу. С Вадимом было гораздо хуже, чем с Витей. Возможно, и Вадим неплох, но, чтобы это оценить, нужно время. Нужно? А зачем? Витя приходит усталый, наклоняется над кроваткой, Танечка морщит мордочку в дремотной улыбке и кричит ему залихватски: “Папуля!” – круглый носик, рыжие кудряшечки… Сквозь душную пелену стыда Лена нежно улыбнулась, пытаясь лицом и губами вспомнить улыбку дочери.

Измена прибила ее к мужу. “Ну что, сорока-ворона, кому чего дала?” – спросил он, вернувшись с работы, и внезапно услышал: “Всё для тебя берегла. Что-то я соскучилась, прям даже не знаю!”

Целую неделю после Перми она была кроткой. Но, вскоре поняв, что огню в семейном очаге не хватает масла, снова отвечала грубостью на грубость и начинала первая.

Нет, Валентина верно обещала: стерпелся и слюбился. Год шел за годом, и Лена яснее понимала, что лучше Виктора ей не найти. Она кляла мужа вслух и в мыслях, но, когда не виделись день, ловила себя на том, что соскучилась. Ей нравилось с ним скандалить и укрощать его норов. В главном он всегда ее слушался. Даже в постели она вела себя вольно, так, как ей было приятно.

И при этом она всё равно его немного побаивалась, точно сильного зверя: а вдруг чего учудит…

В восемьдесят третьем они поехали в Ялту. Они прожили семь лет вместе, но сейчас был как будто бы их медовый месяц, визгливое присутствие дочери не отменяло новизны. Они очнулись, словно изгнанные из рая, но милосердно сюда, на атласный песок, возвращенные, обнаружив себя почти невесомыми, почти прозрачными, разглядывая друг друга с чувством нежданной близости под солеными брызгами и тугим ветерком, под синими, уютными, совсем не давящими горами. Они словно бы впервые почувствовали себя одним существом.

В этом проснувшемся новом влечении был даже какой-то пытливый эгоизм. Накупавшись и нагулявшись, они запирались в пансионате на горе, где накопленное за день достигало верха. Таня мгновенно засыпала, а их легонько подталкивало взаимное притяжение. Они словно хотели обменяться дыханием, свериться, каково им тут, и для этого соединяли губы. Теперь вместе им было лучше, чем когда-либо раньше. Они мало говорили или о чем-то будничном трепались между поцелуями. Они целовались вечерами в меркнущем свете на балконе, в темноте, лежа в номере, охотливо и придурковато, как в первый раз, когда после цирка бродили по Москве; и вообще, оба как-то поюнели: во всех их движениях – в городе, в море и в постели – возникла безотчетность молодости.

Конечно, они не были свободны из-за постоянной оглядки на дочь, но и эта несвобода, сокращавшая время ласки, делала крымскую жизнь острее. Они почти не бранились. И даже брань звучала по-новому. Однажды ночью, после дивной текущей дыни и двух бутылок крепленого вина, он сначала шутливо, потом увлекаясь, утяжеляя слова, всё жестче, обиднее, кошмарнее, засипел над ней, она со стоном откликнулась, подтверждая, то обзывая себя, то его, и им было очень хорошо, лучше некуда. Больше они такого не повторяли. Это была их тайна, порыв, которого оба застеснялись.

И все-таки Крым не прошел бесследно. Они как будто выяснили, что в браке может быть второе дыхание, глубже, чем первое, а значит, возможно третье.

И всё равно Виктор не прекращал ревновать или делать вид, что ревнует. Он даже с потешными вздохами повторял ей то ли вычитанные где-то и заученные, то ли выплеснутые памятью народные присловья: “Муж по дрова, а жена была такова”, “Муж за волками, а жена за молодцами”, “У тебя, кроме Нестера, еще шестеро”… Сам-то он полагал, что просто так шутит, или считал, что это шутки для профилактики, а чаще не мог с собой справиться. Таня глупо смеялась и начинала повторять за отцом, Лена в ответ грубила, стараясь зацепить больнее: “Что, уже волки мерещатся? За волком он пойдет… Не за волком, а за водкой”. Всякий раз упрек в выдуманной измене звучал для нее упреком в верности. Если бы она была еще от него без ума, если бы верность для нее была чем-то святым… Но она продолжала раздражаться на его неотесанность и случавшиеся пьяные концерты, мучиться проносящимся мимо временем, сомневаться в их браке.

Как-то затемно, холодным утром в конце февраля, когда Лена перекусывала на кухне, прежде чем отправиться на электричку, Виктор спустился в трусах и майке, сел на табурет, почесывая макушку под спутанными волосами. Вчера он напился, что иногда позволял себе по выходным, но не буянил, а бахвалился: “На корабле тяжело без бабы. Зато как было в старину, так и в нашу службу… у моряка в каждом порту жена”. Когда он затянул под гитару “Наверх вы, товарищи, все по местам”, Лена увела Таню наверх, заперлась с ней и легла спать. Виктор, немного поколобродив, заночевал у себя. А сейчас он сидел на скромно поскрипывавшем табурете и буравил жену розовыми, запухшими, отчего-то хитрющими гляделками:

– Ты в чем это?

– Я? – Она смахнула крошки с колен и издевательски уточнила: – Что, идет мне?

Сарафан на ней был синий, в красный и белый горошек.

– Обморозить ничего не боишься?

– У меня поверх пять одежек. Я ж тебе говорила: у нас в аварийке топят, как в бане.

Он замолчал, не отводя глаз, тишину нарушал только звон ее вилки.

– Лен…

– Что?

– Ты зачем нарядилась-то?

– Отстань, я в нем всю неделю хожу.

Стекло запотевало от струек пара из закипавшего чайника, и, будто в результате сложной реакции, чернота в окне превращалась в синь.

– Значит, всю неделю смотрят на тебя, как на сумасшедшую. Лена, это летняя вещь…

– Сам псих. В аварийке лето настоящее, все мухи ожили.

– Раньше я тебя в этом не видел. Подарил, что ли, кто?

– Кто подарит? От тебя подарков не дождешься. В прошлом году купила. – Она торопливо доскребала картошку с остатками жареной колбасы.

– Не помню я что-то его.

– Можно подумать, ты другую мою одежду помнишь.

– Другую помню одежду, эту не помню. Ты меня знаешь, у меня память хорошая.

Он начал многословно о чем-то сокрушаться, она, плохо слушая, налила себе чаю, налила и подвинула ему. Прихлебывая, бросала короткие оборонительные реплики – не было времени собачиться. Окно блестело подтеками, синева становилась всё светлее.

– Отстань, из-за тебя опоздаю… – Подставила сковороду под холодную воду, бешено водя железной, мелькавшей как юла мочалкой. – Ты куда вылез? Спи, тебе с Танькой весь день нянчиться.

– Воскресенье, – сообразил Виктор. – Никакого садика.

– Никакого. Помнишь, чем ее кормить? Иди, еще дрыхни… Она всё равно скоро встанет. – Лена поплыла из кухни, задела голой рукой, качнула попой под пестрой тканью, пожала голым плечом: – Шатун…

Он развернулся вместе с табуретом, увидел спину, исчезавшую в темноте прихожей, наскочил, дернул лямку с плеча и вмиг, сам себе удивляясь, трескуче разодрал сарафан – вдоль позвоночника и до пояса.

Что это было – похоть, гнев, похмелье или всё сразу? Она завопила, как будто он полоснул ее ножом. Он испугался, что-то бормоча, зажимая разрыв дрожащими руками, неловко сводя цветастые половинки.

Сверху донеслось требовательное:

– Мам!

Разрыва не случилось, через день вроде бы помирились. Виктор достал ей белые чешские туфли, перестал пить на два месяца, но она всё равно злопамятно наливалась желанием мести.

В восемьдесят седьмом, погожим августом, Виктора навестил, с ним списавшись, сослуживец и дружок Аман. Он попал по делам в Москву. Чернявый, жилистый, он был малословен, но не от застенчивости, как сразу поняла Лена, а от чего-то обратного – от самоуверенности, возможно. Сели в саду. Лена недолюбливала мужниных гостей: нарочно не накрасилась, не приоделась и отделалась бедной закуской: картошка, огурцы, помидоры, редиска, зеленый лук, горка яблок. Огромная бутыль (ее в народе называли “четверть”) мутно желтела до стеклянной пробки. Таню показали гостю и уложили пораньше. Виктор разлил самогонку и скоро стал вспоминать о воде, о храбрецах: только двое решились прыгать… с мачты прыгали, с мачты…

Аман вел себя нарочно спокойно, точно слово “спокойствие” отчеркнуто в книге нервным ногтем, выпивал и не пьянел, и за его спокойствием Лена почувствовала скрытую, непонятную для нее, но чем-то заманчивую угрозу.

Виктор вспомнил, что у Грекова с верхней койки были босые грязные ноги: “Свесит их и на гитаре бренчит, а сыром пахнет”. – “Не за столом же!” – оборвала она брезгливо. “Это он меня научил на гитаре”.

Аман жил в городе Нижнекамске, работал на шинном заводе.

– Чего делаю? Шины делаю. Формовщик. Колесо, оно и в Африке колесо. Хуже, лучше, а все-таки катится. – У него был глуховатый, какой-то очень мужской голос, с первых же нот начавший пробирать Лену.

– Мы-то общим транспортом, – Виктор зверски сломал огурец пополам. – Утром – электричка, метро, вечером – метро, электричка. Моя всё плачется: ножки болят, увез ее от Москвы, далеко ездить… В Москву ее тянет жить. А чего в Москве делать? Снять штаны и бегать…

Лена заерзала в своих сатиновых огородных штанах, жалея, что не накрасилась и не нарядилась. Сходила в дом за небольшой компенсацией – банками шпрот и горбуши.

– Аман – какое у вас интересное имя.

– Татарское.

– А как переводится? – Подняла стакан, взболтнула, будто что-то загадывая.

– Это значит “живой-здоровый”.

– Неплохой у меня первачок? – Виктор сжал двумя пальцами длинное стеклянное горло. – Крепкий, скажи?

– Крепкий, – легко, с удовольствием кивнул Аман. – И я тоже крепкий, – в сумраке глаз проскочила веселая искорка.

– Сын растет?

– В третий класс пошел.

– Будущий моряк?

– Зачем ему море? Я за него уже отходил.

Лене вдруг показалось, что за краткими ответами гостя скрывается какой-то древний таинственный смысл.

– Это брат мой приехал, Лена! Он особенный. Он всегда таким был, молчуном. А поближе его узнаешь – настоящий человек, душа… Помнишь, брат, мы фильм смотрели… у нас, на “Верном”… “Полосатый рейс”. Вечно у нас старье крутили, из года в год одно и то же. Рядом с тобой сидели на лавке. Тогда слух пошел, что Марианну, буфетчицу, ну эту, Назарову, дрессировщицу, ее после фильма… через три года… на дрессировке тигр съел.

– A-а… Был такой слух, – подтвердила Лена.

– А сколько у нас про Саблина трещали! Помнишь?

– Помню, – осторожно согласился Аман.

– Саблин? – переспросила Лена. – Кто такой Саблин?

– Ты всё равно не знаешь! – Виктор отмахнулся возбужденным хватательным жестом, ловя и убивая ее вопрос на лету.

– На суше ничего не знали, – спокойно вступил Аман, глядя Лене в глаза из сумерек, – у нас весь флот гудел. Замполит на “Сторожевом”, в Риге они стояли. Короче, он подбил команду бунтовать, капитана заперли. Вроде они “Броненосца «Потемкина»” повторяли… Потом он к “Авроре” причалил в Ленинграде, и с ним лично Брежнев связался, а он его послал, и их тогда бомбить начали. Расстреляли его. – Гость делался неразличимым. – За наших жен. За наших самых хороших. У тебя хорошая жена!

Виктор, поперхнувшись, заколотил себя по спине, наклонился под стол, отфыркиваясь. Аман спросил предупредительно голосом верного джинна:

– Вы не татарочка?

– С чего вы взяли? – Лена засмеялась.

Она смеялась дольше приличного.

Запила смех, горло перехватило, потом снова стала смеяться и, смеясь, пожалела, что у нее короткая стрижка: сейчас бы распустить, рассыпать волосы, взметнуть длинными над головой.

– У меня отец с Украины, – сообщила, перебарывая смех, – а деда у меня Динарычем звали, мама мне говорила. Она казачка была, а прадед, получается, Динар… Это какая нация?

Зажегся фонарь на улице, и облик Амана проступил из тьмы.

– Точно наша! – он потирал руки.

– Да кто ее поймет: татарка, башкирка… Господи, баба обыкновенная… – Виктор облокотился о стол и одышливо спросил: —Ты чо думаешь, я сам ее нашел? Встретил где-то? Подсунули! – Он хохотнул, по-свойски коснулся бутыли, как будто это она устроила ему брак.

– Подсунули меня, говоришь? Ты что такое говоришь? – Лена привстала, потому что кровь смачно и обильно плюнула изнутри, заливая злой теплотой глаза, лицо, шею, грудь.

Ей вдруг стало ужасно обидно, захотелось уйти в дом, лечь с дочерью в комнате и не показываться.

– Зачем ссоритесь? Повезло тебе. Хорошая твоя жена. Очень хорошая… Вам двоим повезло.

– Тебе бы такое добро, – Виктор взял бутыль тряскими руками, словно она отяжелела, и, расплескивая самогон, чертыхаясь, но всё равно расплескивая, разлил по стаканам. Потом вдруг положил голову на клеенку и замолчал. Он мог иногда заснуть за столом, никогда не храпя, даже пьяный.

Лену не отпускал жар, кровь прихлынула и не уплывала, точно подскочила температура, она расстегнула рубашку на несколько пуговиц, Аман сбивал пепел с папиросы, было похоже – стряхивает жар с градусника. Докурив, пружинно встал и ступил в темноту, разминаясь, помахивая руками влево и вправо, как бы рисуя серым по черному.

– А что это такое? Как они называются? – донесся его негромкий голос, подзывая ближе.

Лена зачем-то выждала и отозвалась:

– Где?

– Тут.

Она поднялась, чувствуя мельтешение мурашек, ледяное покалывание поверх горячей кожи, сделала несколько шагов и попала в предательский мрак.

– Что? – обманутая этой теменью, она подошла к нему почти вплотную.

Она стояла на границе его запаха – острого, терпкого, сладковатого, перемешанного с запахом сивухи.

– Что, где, когда? – Голос его был насмешливым, возможно, из-за полной темноты. – Чего это такое растет?

– Бананы.

– Кто? Бананы?

– Бананы, – сказала Лена безразлично, а он спросил быстро и странно:

– А Витька что?

Она снова выждала и сказала просто, с усталым вызовом:

– Отрубился.

Теперь выждал Аман, чтобы сказать легкомысленно и ветрено, куда-то в сторону, всего одним словечком:

– Точно?

– Точно.

– Точно-точно? – спросил он с жадной силой.

– Точно, – ответным бессильным ветерком пролепетала Лена. – Я его знаю.

– И я его знаю. – Мрак дернулся ей навстречу и, безошибочно дотянувшись, погладил по волосам твердой, костяной, как гребень, пятерней.

Лена покачнулась, он чиркнул спичкой, желтая вспышка вычертила скулы, широкие ноздри, и по тому, как подрагивали его губы, она увидела: сам напуган своей смелостью.

– Хорошо здесь, хорошо. – То ли отступая от нее, то ли приглашая, он уходил в глубь огорода. – Всё хорошо…

Лена потерянно следовала за ним.

– Хочешь? – Он поджидал возле затаенной яблони августа.

– Хочу.

Папироса перенеслась из его руки в ее руку, мазнув по темноте огненной запятой. Лена сжала зубами бумажную гильзу, потянула дым, голова медленно, но с ускорением закружилась, будто раскручивают карусель; она выронила папиросу, прикрыла глаза, подставляясь под облапавшие ее вороватые руки.

Она схватилась за дерево, и он начал осыпать ее лицо и шею быстрыми поцелуями. Несколько яблок, прошуршав по листьям, стукнули в землю. Он, точно захватчик, впился губами в ее губы, одно яблоко хлопнуло ее по плечу, другое садануло по темени – оба вскрикнули разом, как если бы испытали одно и то же.

– Мама! Ма-ам! – услышала Лена (Таня? где?), оттолкнула Амана локтем.

По деревянной крыше летнего домика ходила с мяуканьем соседская черная кошка, угадываемая в темноте.

Аман ожесточенно чиркал спичками, отойдя шагов на десять.

Подошла плавно, ожидая поцелуя. Огненное многоточие пронеслось перед глазами – он сбивал пепел:

– Сам себя не узнаю… Вино в голову… Чуть друга не предал…

Лена угадала: ему было боязно возвращаться отсюда за стол, к Виктору, который, может быть, уже проснулся. Она почувствовала занимавшуюся тоску.

– Ты первая иди.

Он сел в траву, что-то выискивая в сорняках, воровато шаря, как недавно по ее телу.

– Всё хорошо?

– Хорошо… Всё хорошо… Окурок уронил, блядь… Муж проснется, спросит: откуда окурки? Вот он где, нашел, – разогнулся с загнанным смешком. – Эх ты, жена нехорошая…

– Какая я?

– Нет, не ты, самогон нехороший, башку мне снес. Был пьян, исправлюсь, блядь, – повторил мат так, словно теперь имел право ругаться при ней. – Ты смотри, не болтай…

Лена не ответила – памятливо уклоняясь от грядок, она прошла к столу, ожидая обнаружить мужнину голову на прежнем месте, но за столом было пусто, только стеклянная четверть, остатки закуси, тусклый отблеск фонаря.

– Вить!

Она на что-то наступила своим сланцем, отдернула ногу: муж беззвучной горой лежал на боку, накрытый темнотой, – видно, сполз на землю во сне.

– Помочь? – подойдя, неуверенно спросил Аман.

– Помоги!

Они вцепились, приподняли, Виктор, отпихиваясь, замычал, замотал головой:

– Спал? Давно сплю?

– Спишь, а мы не будим, – сказал Аман с искусственным смешком. – Спал, спал и вдруг упал.

– А вы чего? – Виктор подозрительно причмокнул.

– Спать пошли, – скомандовала Лена.

Ранним утром в коридоре он, с грехом пополам собранный на работу, стоял, склонив повинную голову, Аман ждал за калиткой (электричка через десять минут), Лена наспиртованной ваткой тщательно терла среди кудрей выпуклую шишку. Возможно, думала она, он упал и ушибся тогда же, когда на меня с Аманом посыпались яблоки.

Она радовалась, что у нее не дошло до большего с этим человеком, которого надеялась никогда не увидеть.

Но после отъезда Амана ее охватило знакомое по девичеству ощущение – загадочности противоположного пола. Раньше дурманное, а сейчас тоскливое… Вскоре во сне она изменила с поселковым жителем, сухоруким дедом Серовым, на которого без слез не взглянешь, испытав острейшее наслаждение от этого ветхого призрака, и сквозь сон беспокойно и мстительно подумала, что нагадила мужу. Иногда рядом с Витей ей было веселее воображать несуществующих или незнакомых людей, да хоть дикарей из кино – меднокожих, в перьях, голых индейцев. Весной восемьдесят девятого неопрятный художник, весь в чем-то голубом и безразмерном, встретился ей на Старом Арбате, предлагал нарисовать ее бесплатно; его язык двигался проворно, как змейка, облизывая уголки рта. Если бы не дочь и мачеха рядом – она бы остановилась. Позже, оказываясь на Арбате, бродя между крикливых поэтов и раскрытых мольбертов, она смутно надеялась встретить его вновь.

Аварийщики Лену не вдохновляли: вечно с руганью, темный народ, разве что один женатый великан Кувалда был ничего, а вот к их пьянкам в отличие от Витиных Лена относилась благожелательно – “Не перехряпают!” Бывало, нарезала для работяг закуску, особенно если возвращались с вызова. Сама с ними не пила, но могла посидеть, поболтать. Случалось, перехряпывали. Валерка Белорус ввалился пьяный в дым, извалянный в пыли, выдул полстакана водки и сказал, слизывая набегавшую кровь с костяшек: “Я его убил. Клянусь, убил. Пристал, падла. Тут, близко… Я его тремя ударами… Оттащил во дворы”. Как-то раз Лениной сменщице Варе Лесковой пришлось в одиночку запереться в общей комнате от набравшегося до одури сварщика Пахомова – тот ломился целый час, пока не скрутили; после той ночи толстая деревянная дверь была изрыта кратерами.

Однажды зимней ночью (морозы подкинули всем забот) Лена сидела у телефона, читая Агату Кристи, в соседнем помещении спал малопьющий электрик Киладзе (потом он уволится) и пил в одно горло Кувалда, всё громче звеня стеклом. Она читала про подкравшегося убийцу и вздрогнула, услышав близкое:

– Лен! – Кувалда навис над ней, громадный, мордастый, красный, с обезумевшей синью глаз: – Лен! Что читаем?

– Чего пристал?

– Это я пристал? Знаешь как пристают? – Обнял могутными ручищами, подхватил вместе со стулом и, удерживая на весу, потянулся к ней, как будто хотел засосать ее лицо целиком.

– Опусти меня! Слышишь? – Ногти ее цепанули по его тугой, с набрякшей веной шее – предупреждающе, неглубоко.

– Опускаю… – он поставил ее обратно. Икнул. – Как хошь…

Пошел в другую комнату, широкой спиной выражая смущение.

Виктор каждый год становился тише со своими ревнивыми подколками. Он не прекращал осаждать ее обвинениями, но произносил их, как актер-комедиант стародавнюю роль, будто издеваясь сам над собой. Лена больше не ждала, что он, как в первые годы, заявится среди ночи взъерошенным инспектором к ним в аварийку. Она ждала другого… Она ждала другого. И дождалась.

Был июнь девяностого, она брела с работы улицей Горького, недавно переименованной в Тверскую, осоловелая после дежурства. Иногда она наталкивалась на прохожих, пропускала брань мимо ушей и брала правее. В последний миг успела разминуться с багровым галстуком, но ударила коленом по черному дипломату и в заторможенной нечеткой съемке увидела: он падает и, распахнувшись, словно расколовшись, выпускает во все стороны множество бумаг, заплясавших среди тополиного пуха.

– Извините, – она инстинктивно наклонилась, растопырив пальцы.

– Бывает, – на корточки опустился загорелый мужчина, галстук стек на асфальт. – Я сам, сам, – и с невероятной скоростью, как будто давно репетировал, собрал бумаги, ловко цепляя их и ровняя в стопку, после чего уложил в картонную папку, виновато подставленную Леной.

Взял под локоть, выводя из толчеи. Это был крупный полуседой брюнет с решительным подбородком.

– Извините… – повторила Лена, уходя взглядом вверх по улице и думая о близости метро. – Ночь не спала.

– Всю ночь? – он блаженно раздул ноздри.

– Ага.

– Как романтично… Вот так, чтобы всю ночь, – последний раз у меня было в далекой юности.

– У меня постоянно!

– Неужели?

– Работа такая.

– Работа? – Догадка исказила щекастое лицо, покрытое золотистым загаром, и он стремительно, чуть надменно осмотрел ее всю, невысокую: от каблуков, по увесистым (под розовой блузкой) грудям до челки. Задержался на блестящей коричневой сумочке. – Здесь и работаем?

– За гостиницей “Минск”.

– Много платят?

– Сто тридцать рублей.

– За сколько?

– За месяц.

– Чего так мало?

– Обычно для аварийки.

– Для чего?

– В аварийке я работаю, на телефоне! – громко втолковала она, как глухому. – Всё, пора… – сорвалась с места, постаравшись снова не выбить тяжелый дипломат из мягкой руки.

Он догнал ее, спешившую, и пошел рядом неожиданно проворно.

– Вы так похожи на одну женщину… Вы верите в судьбу?

Она смолчала и свернула в метро.

– Вам куда? Я провожу?

Не отвечая, прошла турникет, встала на эскалаторе. Если бы не усталость, возможно, ей бы и польстил интерес солидного мужчины.

– В метро год не ездил, – вкрадчивый голос раздался над ухом, она решила не оглядываться. Вкрадчивый голос, но кудахчущий, забавный, с хохляцким хэканьем. Вместо “год” – “ход”. – А хород-то растет… Сколько народу! Еду за вами, зачем, не знаю. Вы случайно не Козловская?

Она потянула воздух за плечом: пахло дорогим одеколоном.

– Не Козловская.

На платформе она вскользь оценила его заново: одет дорого, ботинки чищеные.

В вагоне он навис над нею, севшей.

– Я не представился. Миша, – протянул твердую блеснувшую визитку. Лена взяла, прочитала золотое тиснение букв: “Смирнов М.H., специалист отдела топливодобывающих отраслей аппарата Бюро Совмина СССР по ТЭК”, – спрятала в сумочку равнодушно. Ей правда было маловажно. Ну, большой человек, и?.. – А вас как зовут? – Он отпустил железный поручень и, покачиваясь, сжал белесоватые виски. – Нет… Дайте угадаю! А… А… Алена?

Она засмеялась, немного взбодренная:

– Тепло.

– Алла?

– Лена.

– Лена! Вы вся задумчивая… Вылитая Алена. Аленушка. У речки сидит.

Он о чем-то кудахтал и всё больше напоминал ей откормленную наседку: клюв, выпуклый глазок.

На “Комсомольской” плыли вверх к барельефам, где белоснежные мужчины и женщины напрягали мускулатуру.

– Телефон у вас есть?

– Не провели еще, – ответила правду, ощущая, как властно обступает дремота.

Хочешь спать – и говоришь честно; бессонница – сыворотка правды.

На вокзале у дверей электрички он сказал просительно:

– Как бы нам еще увидеться? – Электричка похотливо фыркнула, словно огромная кошка на кота. – Рабочий адрес, Леночка!

– Ох… Тверская, двадцать четыре. Берегитесь, у нас аварийщики – ребята суровые…

– Всё будет в лучшем виде! – рассыпался воздушными поцелуями.

Она забыла о нем, едва села в электричку, – еще одно особое свойство бессонного мозга. Она не спала, чтобы не проехать свой Сорок третий, и думала о работе, о ночной смене, о Кувалде, который неделю назад бросил курить и всех затрахал, выгоняя курить на улицу. Брянцевы никогда не курили, надо, чтобы Таня однажды не закурила.

Спустя трое суток Лена дежурила возле телефона и второй чашки теплого паршивого кофе в опустевшей аварийке. Была только полночь, а звонков с вызовами набралось уже три. Задребезжал треснутый телефон – раз, другой, еще, еще, она неторопливо подняла трубку. На там конце ответно молчали.

– Говорить будете?

– Леночка, это вы? Вас расстроил кто-то? – Она мгновенно узнала приставучий голос. – Леночка, я сегодня тоже не сплю. После работы хочу вас встретить. Договорились?

– Спокойной ночи, – осторожно нажала на рычажок под внезапную тревожную аритмию.

Хотя ей и польстил его интерес, за домашними хлопотами она если и вспоминала о нефтянике, то мимолетно. А теперь он занял ее мысли на всю ночь…

Она вышла на бетонное крыльцо под раннее солнце, но никого не увидела. Спустилась, шаркнув о ступеньку, и поплелась по Дегтярному переулку к Тверской.

Справа железно хрястнуло: из открытой дверцы черной “Волги” выбирался он – с пышным белым букетом:

– Привет! Позавтракаем где-нибудь? Может, в “Арагви”?

– В такое время рестораны не работают.

– Ничего, скоро в любое время заработают. У меня там директор знакомый, нас уже ждут.

Лена взяла розы, воровато обернулась на дверь аварийки и следом за черным костюмом влезла на заднее сиденье. Сердце раскачивалось вверх-вниз, как в детстве.

Поднесла к лицу влажный и жирный, почему-то пахнувший салом букет, поймала в зеркальце отсутствующие глаза водителя – ей начинало нравиться. Она протянула замужем тринадцать лет и сейчас ощущала себя зрелым, уверенным бабцом. Нефтяника она не боялась. Тот добродушно кудахтал о том, как рад новой встрече. Ресторан – неплохо. Сто лет не была в ресторанах. Подарки тоже были бы кстати. Серьги, кулончик… “А может, замуж второй раз? То-то Витю уем. А что, рожу еще ребенка”.

Быстро доехали до ресторана. Приторный официант-грузин провел по вымершему залу на второй этаж в отгороженный уютный отсек за длинный стол. Миша заказал белого вина, тарелку сыра, салаты.

– Ешь! Я человек обычный: где было криво, жизнь обстругала. Всю цепочку прошел, от буровой до Москвы. Родился в Луганске, отучился, стал работать: на Сахалине, в Томске, в Нижневартовске. Бурильщиком, буровым мастером, всё выше и выше, главным инженером, начальником буровых работ, а потом Москва позвала. Если нефть не любишь – не берись. Да и газ… – Произнеся “газ” через “х”, он протопал вилкой, как железным солдатиком, накалывая несколько кусков сулугуни, и разом отправил в рот. – Нефть – она не всем по душе. Страстная она. Либо влюбился с первого взгляда, либо нет. У меня и с женщинами всегда так: с первого взгляда. Я когда на нефть смотрю, сам собой романс вспоминается “Очи черные”. Очи черные, очи жгучие… Ты мне сразу одну знакомую сильно напомнила. Она по комсомольской путевке приехала на стройку. – Звякнув бокалом о Ленин бокал, выпил весь. – Раньше я только водку признавал. Годы не те, сорок восемь. Аленой ее звали, Алена Козловская, мы с ней вместе Муравленко строили. Знаешь Муравленко?

– Не знаю.

– Ты ешь! Город такой. В честь одного мужика нефтяного. Там тайга была непроходимая, ближайший поселок Ноябрьск – сто двадцать километров. Оттуда всё везли: технику, дома сборные… Дорог никаких, речушки вброд пересекали. Сейчас там уже четыре школы, стадион, кинотеатр…

Лену осенило: наверно, ему не с кем поговорить.

– И что Алена? У вас любовь была?

– Почти любовь. Мы с ней по разной части работали: я за нефть отвечал, начальник управления, она простой строитель из Ростова Великого, моложе меня, конечно. Разговаривали много, за руку держались. Потом отозвали меня… На повышение, в “Коминефть”. Восемьдесят четвертый год. Вспоминал ее, ночами снилась. Однажды утром спохватился, стал звонить, выяснять, полетел в Муравленко, а ее уже нет… Во Фрунзе переехала… Искал – и не нашел. Может, ее и не было? – Он невесело засмеялся, наполняя бокалы. – Очи у нее были черные-черные, как твои. Может, это не девушка была? Богиня нефти? И в нефть обратно превратилась?.. Женился, развелся, всё не то, да и бездетный. Ты мне сразу Аленку напомнила! – Нахохлился, глянул испытующе, по-куриному. – Прости за вопрос: а ты как к нефти относишься?

– Нормально, – буркнула Лена.

Миша предлагал доставить ее на “Волге” до поселка, она отказалась, простились на пороге ресторана.

– С кем гуляла, чего так долго? – встретил ее Виктор, в одних семейных трусах, наклонился, деловито обнюхивая. – Вино пила?

– Дочери постеснялся бы… Голый ходит. У Маринки Болдиной день рождения, одноклассницы. (Она знала: подруга всегда прикроет.)

– Врешь небось.

Играя с судьбой, буднично посоветовала:

– Не веришь – проверь.

А нефтяник пропал. Первое время Лена вспоминала о нем с неприязнью. На работе нехотя поднимала трубку, предполагая, что это он. Спустя месяц Виктор полез к ней в кошелек за рублем, чтобы торжествующе закричать, выловив со дна сумки золотую визитку:

– Любовник твой?

– Разумеется!

– Ну, правда… Смирнов Эм Эн. Кто это?

– Смирнов? Ты забыл? Я тебе рассказывала… – Неожиданно из нефтяной пучины сознания вынырнула чумазая рожица. – Слесаря Смирнова помнишь? Он еще в том году ноги обварил, в больнице лежал.

– Есть у вас, говорила, ну.

– Это отец его. Смирнов визитку приносил, хвастал. Я случайно в сумку положила. Представь, какая драма: отец в правительстве работает, а сыну ни копейки не дает, пришлось в слесаря идти.

– Врешь, – успокоенно сказал Витя; было ясно: поверил.

– Отвянь! – Она вдруг отчетливо захотела увидеться с Мишей.

Она всё чаще мысленно возвращалась к нефтянику. Порой, выстояв очередь в сельмаг за недавно появившимися ножками Буша или яро поцапавшись с мужем, даже воображала, что потеряла клад. Надо было с этим Мишей нежнее…

Он объявился в конце лета. Позвонил чуть за полночь.

– Лена, ты? Хорошо, что я на тебя попал! Звонил, дозвониться не мог! В командировках закрутили. Что у тебя утром?

– Давай завтра. Завтра вечером.

Предложил “Метрополь”.

Назавтра она предупредила мужа:

– Маринка зовет на новоселье. Квартира в Крылатском. Если запозднюсь – у нее переночую.

– Опять Маринка?

– Опять Маринка, – ответила жестко, увлекаясь игрой. Смягчила игру и прибавила тише: – Вить, ты же знаешь, я никуда давно не выбиралась. И ты тоже… Ну что, ты со мной? У тебя ведь и завтра выходной. – Знала, что он не сможет: затеял домашнюю перестройку и доламывал стену между своей комнатой и чуланом.

Однако он замялся, и она, тревожась, отрезала:

– Нет, лучше оставайся. С Таней побудь.

В “Метрополе” в зале с фонтаном взяли красное вино и стейки из осетрины.

– Куда летал? – Подумала: уже тыкаю.

– Спроси, куда не летал. От Баку до Эр-Рияда… Катастрофа, Союз теряем, нефть падает. В пять раз упала!

– Больше она не поднимется? – спросила Лена, не очень понимая о чем, но как о сопернице.

– Почему? – Погладил указательным пальцем ножку бокала. – Вырастет когда-нибудь, народ расслабится, а она опять упадет… Нефть, она всегда опасная. Обманная, неверная… – Закрутил бокал, рассматривая вино на свет. – Забыл, а у меня для тебя… – Рука – во внутренний карман пиджака, закачалось на цепочке золотое маленькое сердце.

Он угадал ее тайное желание: кулон в мелких острых рубинах. Лена приняла сердечко в ладонь, впившись глазами и шевеля губами, точно бы читала визитку. Восхищенно присвистнула.

– Надень, пожалуйста, прямо сейчас. Да, да, вот так. Тебе очень к лицу. К глазам твоим…

Под красное он взял стопку водки, и еще одну. Рассказывал что-то забавное и лютое про Саудовскую Аравию, куда летал, про их порядки: запреты на выпивку, казни за колдовство, отрубание рук. С мороженым она выпила рюмку ликера.

Он махнул официанту, черканул по воздуху – посчитай, наклонился через стол:

– Давай останемся…

– Еще посидим?

– Наверху, – совсем перегнулся и раздельно сказал: – Я здесь снял.

В прохладном тишайшем номере, куда их доставил зеркальный лифт, Миша не дал ей и секунды опомниться.

Повалил, придавливая к широкой застеленной кровати, сдирая блузку, задирая юбку, крепко целуя в губы, что-то с хныканьем и хэканьем бормоча. Отпрянул, стряхнув пиджак на пол и распустив ремень. Животик, которого она опасалась, не был тяжел. “Харна… Харна дивчина!” – прошептав, задвигался быстро и бешено, целуя в шею с разных сторон. Лена закрыла глаза: “Засосы… Не ставь…” – он задвигался еще быстрее и застонал.

Она вернулась из душа, он лежа попивал вино из бокала (бутылка – на полу, рядом с открытым дипломатом). На соседней тумбочке стоял другой полный бокал – для нее. Был включен телевизор, где в программе “Взгляд” выступал какой-то красивый поп, вернее, старший поп с белой бородой и черным колпаком.

– У вас есть такое слово? – бойко спросил усатый ведущий в очках.

– Покаяние – вот это слово, – медленное струение речи. – И человек, и народ должны знать: покаяние никогда не бывает поздним.

– Питирим, – сказал Миша. – Вместе на приемах бываем.

– Владыка, – перебил, загрустив всем круглым лицом, второй ведущий. – По стране идет война между народами: Карабах, Сумгаит, Фергана… Может ли церковь здесь помочь?

– Национальная вражда – великое зло. Церковь говорит так: несть ни эллина, ни иудея.

– Нефть? – Миша вскочил. – Как он сказал? Нефть? – и, довольный, выключил телевизор.

– Нефть, – легко согласилась Лена, забравшись в кровать и прижимаясь щекой к его сдобному плечу.

– Сказано-то как! Ни эллина, ни иудея! Общая нефть! Общенародная! А сейчас отовсюду и эллины, едрить их в качель, и иудеи. Они нефти в глаза не видели, но всё захапать хотят. Налетай, подешевело… Иногда думаю: никогда она больше не поднимется, вся моя жизнь впустую. Новый век – новое топливо. Что упало, то пропало…

– Всё? – Лена пощекотала его хоть и полноватую, но пригоже загорелую грудь. – Больше не встанет?

– Упала… Дальше будет падать. И мы вместе с ней. – Бережно взял за голову, ткнулся курчавой и влажной сиськой в губы, потянул вниз, мимо живота, туда, где было заново напряжено. – А… А… Алена…

– Что? – откинула челку, подняла глаза: снизу вверх он был особенно похож на клювастую дородную куру.

– Алена!

– Ты как меня назвал?

– Слушай… Лена… – Он дышал прерывисто. – Скажи: “Я Алена”.

– Ты чего хочешь?

– Пошути… Со мной… Можешь? Скажи: “Я Алена!”. Говори, – надавил на слабое темя.

– Не буду.

– Я дам тебе денег.

– Я не Алена. Не Алена я! – Она села, спустила ноги. – Не нужны мне твои деньги! – Мимолетно заметила: низ его сдувается, становится крошечным, теряясь в сероватой поросли.

Он протяжно вздохнул, раскинул большие руки по всей кровати, застыл вверх животом, который, наоборот, казалось, подрос, будто в него переместился воздух.

– Не Алена я! – Юбка, тугая молния на бедре. – Не Алена! – Влезла в каблуки. – Я Аленой не буду, понял?

Миша лежал безнадежно, немо. Поправила сумочку на плече. Длинный взгляд от дверей, и – вхлест, автоматной очередью:

– Мне насрать на твою нефть!

Не дойдя до лифта, свернула на лестницу, побежала, застегивая ускользающие пуговицы блузки.

На Ярославском вокзале в сумерках купила в киоске жвачку “Кофейный аромат”. Витя говорил: “Говно говном, но перегар хорошо отбивает”. Повертев, развернула. Коричневый брусочек был какой-то обиженный и трогательный – советская жвачка, беспомощная подражательница западной. Лена шла, двигая челюстями, пытаясь принять независимый вид, ощущая, как жвачка утрачивает вкус и липнет к зубам.

Сквозь ходьбу что-то кольнуло ее выше груди. Она резко остановилась. Золотое сердечко болталось туда-сюда, как заведенное. Черт, надо было вернуть. Увидела урну, потянулась к шее – сорвать – и не смогла, жалко.

А потом был август, гулкая деревянная церковь с голубыми куполами в Новой деревне возле Пушкино, куда привезла соседка Ида Холодец. Утром перед литургией у деревянного аналоя священник отец Александр, похожий на древнего пророка, добрый и спокойный, но словно бы скрывавший внутри себя яростное пламя, слушал ее, наклонив голову и приспустив смуглые веки на карие глаза. Под глазами у него были коричневатые мешки. В открытое зарешеченное окно врывался шум экскаватора, рывшего землю на поле невдалеке, – не мешая общаться им, двоим, но хороня тайну исповеди от остального тесного люда.

– Вы, знаете, что такое грех? По-гречески – это “мимо”.

Лена сказала:

– У меня вся жизнь, как будто мимо.

Потом он деликатно, но ясно спрашивал о грехах и как-то нашел такие правильные, быстрые, непринужденные, серьезные слова, что ей стало жалко мужа и она тоже быстро, без стеснения и подробностей, рассказала всё.

Проговорив все свои измены, она спохватилась:

– Но ведь он обижает меня… Издевается всё время. Прозвища придумывает. Лена-мурена. Морская змея такая.

– А меня в школе дразнили “Мень-пельмень”, – круглые глаза сверкнули улыбчиво.

Лена выпорхнула из-под его теплой епитрахили с золотыми нитями, которая пахла почему-то козьим родным молоком.

Потом священника убили топором, и она всхлипывала в толпе на похоронах. Потом увлечение церковью миновало, стерлось воспоминание об исповеди и целебной епитрахили. Она снова воображала себе других, но других не было, и Лена дошла уже до того, что вспоминала, как поднял ее вместе со стулом Кувалда.

Начальной размытой весной девяносто второго, созвонившись с Леной, Кувалда приехал к ним с поклажей – четырьмя стульями, связанными между собой веревкой. Это был дельный подарочек – стулья, утащенные некогда Клещом из подвала прокуратуры, благодарность Лене за избавление от страшной смерти. В феврале она, как чуяла, не послала бригаду под кинотеатр “Пушкинский”, а полезшие туда двое из другой аварийки сварились в кипятке взорвавшейся позади них трубы. Кувалда давно не был в Лениной бригаде, но ведь благодарны ей были все.

Лена медленно резала веревку ножом на террасе, нагнувшись и соблазнительно, как ей казалось, выставив попу.

– Я сделаю, – Кувалда взял нож, рубанул разок и распутал стулья в два счета, затем расставил в ряд. – Витек дома?

– В Москву уехал. Для труб своих искать фигню какую-то.

– Каких труб?

– Да на звезды он пялится. Давно уже. Вечером будет. Хочешь – дождись. Дочка в школе. Придет, познакомлю. – Улыбнулась не глядя, и добавила: – Ты проходи, посидим…

– Пора мне! – дохнул перед собой, как кузнец на меха.

– А у меня настойка есть. На черноплодке.

– Витя делал?

Он.

– В следующий раз.

– Что, выпить неохота?

– Охота. Я бы с ним и выпил. А без него… Не, я поеду. Хозяину привет! – Кувалда развернулся, затопал по сырому крыльцу, снова, как и тремя годами раньше, всей широкой спиной выражая смущение.

 

Глава 18

Лена брала Асино молоко не каждый вечер, но с постоянством. Она подходила к сиреневой калитке, нажимала на звонок, отдавала пустую банку и получала назад полную белизны. Едва она приближалась к калитке, трагический запах козьего молока уже начинал щекотать ноздри – какая-то мозговая реакция. За калитку не заходила, чтобы Ася ее не засекла, но всегда интересовалась робко: “Ну, как она там?”

– Да как? Привыкает.

– Не привыкла еще?

– Шалит.

– Можно, взгляну на нее?

– Лучше вам пока не видаться.

Однажды молоко вынесла Севина жена, большая Надя, которая была более словоохотлива:

– Чо же вы ее так распустили, что она у вас такая безмозглая? Заберите ее! Прошу! Ничего не надо, заберите, и всё!

– А что она?

– Я из-за нее таблетки пить начала. Она скачет, и давление мое за ней скачет. Поганка она, всех у нас забодала… С веревки рвется, запуталась, аж кровь из хайла пошла, я думала, околеет.

– Заберу, заберу, – тревожно согласилась Лена, и в следующий раз спросила у Севы: “Хотите, заберу ее?” – но он тотчас забурчал, словно того и ждал, тускло синея васильками глаз, чуть запыленными пятидесятилетним возрастом:

– Надя, что ли, напела? Да выучу я ее, вашу козу. Что я, коз не знаю? Будет ходить по струночке.

От этих слов Лене стало еще тревожнее.

Она отступала от сиреневой калитки с плохим чувством и не могла пить молоко. Она стала посылать туда Таню, которая, пусть и нехотя, осушала перед сном стакан парного, по утрам ела с молоком кашу. “Жалко нашу Асю, – повторяла Лена. – Привыкли все-таки к ней”. – “Сама виновата, – отвечала Таня с каким-то злорадным спокойствием. – Не отдавала бы”. – “И заберу! Забрать?” – “Всех жалко”, – Виктор значительно вздыхал. “Что ты вздыхаешь? Скажи: забрать?” – “Ага… Чтоб она дальше всех доводила? Если тяжело, пускай зарежет”.

Это было в общий их выходной. Лена пришла с работы утром, переместила красный квадратик настенного календаря на двадцать третье сентября, легла отсыпаться и проснулась, разбуженная железным стуком: муж, закрывшись у себя, чем-то гремел. Она закричала ему через дверь, не обалдел ли он. Вместо ответа он перестал греметь, она отправилась обратно в кровать. Проснулась от неприятного писка и треска. Встала: у Виктора из-за дверей на полную мощь шумели радиоволны и бубнил диктор, которого, как щепку, мотал туда-сюда девятый вал помех: “Указ исполняющего обязанности министра внутренних дел” – это муж доискался до станции, вещавшей из Белого дома.

Лена сердито пнула дверь, спустилась, умылась, заглянула в гостиную: “Ты не одна! Потише сделай!” (у Тани играла музыка в телевизоре) – вышла во двор и сразу утешилась: было золотисто от палых листьев и переспелого предвечернего солнца. Глянула на Асин сарайчик: пустая деревянная конура, надо убрать с глаз долой. Представила, как Витя будет всаживать топор, как полетят щепки, как доски лягут грудой. “Молоко”, – вспомнила она. В этот момент из окна со второго этажа донесся снова железный настойчивый стук. “Что он там варганит? Звездолет?”

А Виктор делал самопал – поджигу. Первый самопал он испробовал в августе, когда в сумерках в лесу за железной дорогой, дождавшись накатившего скорого поезда, чиркнул спичкой по коробку и выстрелил в темневшую близко сосну. Трубку разорвало: то ли слишком широк был надпил, то ли слишком много оказалось серы. Его чудом не изувечило, осколки пролетели возле лица, один рассек щеку до крови. Лене, вернувшейся с дежурства, он сказал: “Накололся”. – “Накололся? На что, на вилку? Опять пил”, – она заклеила ему щеку пластырем.

После неудачи Виктор не дрогнул и решил сделать новую поджигу. Сгодилась медная трубка от радиатора, который он вытащил из ржавой инвалидной машины, покоившейся на помойке возле дальнего леса. Орудовал он то у себя в комнате, то в летнем домике. Выпилил деревянную ручку из доски. Укоротил трубку ножовкой, оставив где-то тридцать сантиметров, потом сплющил молотком и согнул. Согнутый конец трубки примотал к деревянной ручке стальной проволокой. Сделал ножовкой надпил для спички – узкий, аккуратный, чтобы всё опять не пошло насмарку. Очистил перочинным ножом серу со спичек (пальцы плясали, чуть не порезался) и начал засыпать в отверстие трубки – истратил два коробка. Затем сварочным электродом утрамбовал эту серу, мельча в порошок. Чтобы порошок держался плотно, оторвал клочок от газеты (рванул по названию “День”, красивая черная надпись), смял в шарик и тем же электродом вдавил внутрь. Кусачками отхватил шляпки больших гвоздей, ссыпал сверкающую горсть следом в трубку. Не патроны, конечно. Мог бы и свинец расплавить, пули отлить, достав пластины из аккумулятора, но ничего, пусть будут шляпки гвоздей – не убьют, зато поранят. Виктор и не собирался никого убивать – так, на край, пальнешь в какого-нибудь упыря, считай, победил. Приложил спичку серной головкой к надпилу, одно крошечное полушарие утонуло внутри, другим, если нужен выстрел, следует чиркнуть по коробку – примотал клейкой лентой.

Этот самопал он, не боясь за себя, опробовал там же, в лесу: чиркнул, бахнуло, трубка выдержала, острые брызги угодили в очередную сосну, а частью скосили узкие листья и красные ягоды рябины. Правда, из травы вскочил мужик, которого не тревожили поезда, но разбудил выстрел или даже само ощущение выстрела поставило на ноги, ласково чмокнул воздух сизым ртом и быстро исчез в чащобе, хрустя ветками, проворный, как дичь. Главное, самопал был исправным. Виктор водил внимательными ладонями по стволу сосны, радостно находя зазубрины.

Теперь, после баррикад у Белого дома, он взялся за очередной самопал. Держать пару опасных трубок по карманам, крича при этом “Вся власть советам!”, лучше, чем просто кричать “Вся власть советам!”

…Лена дошла до сиреневой калитки и, даже не успев нажать на звонок, снова почуяла гадковатый, но драгоценный дух козьего молока, как будто сиреневый цвет был этому причиной, и сразу спохватилась: не взяла с собой ни пакет, ни банку.

Ей захотелось уйти, оставив лесника в покое хотя бы на месяц – там, глядишь, Ася обвыкнется, но где-то в роще раздался знакомый молебный крик. Лена перемахнула канаву и заспешила по слежавшимся склизким листьям туда, где среди берез туманилось что-то шерстяное.

Она вышла навстречу процессии. Сначала брели, пугливо оглядываясь, козочки, две белые, одна серая, за ними Сева на веревке тащил загвазданную, в слежавшейся шерсти Асю. Его круглое лицо взмокло и играло малиновыми пятнами, а соломенные волосы потемнели, казалось, по-осеннему подгнили. Рядом был мальчик лет восьми, тоже соломенный, с прутиком.

Ася, от неожиданности потеряв голос, рванулась к хозяйке, Сева удержал ее, быстро наматывая веревку на руку, она упала, подогнув коленца, и тогда уже выдала звонкий крик, более птичий, чем козий. Мальчик свистнул прутиком перед ее желтыми остекленевшими глазами.

– Мне уйти надо? – волнуясь, спросила Лена.

Сева взял козу за рог, наклонил ей голову и угрожающе сказал:

– У, я те, у, я те… – Коза тряхнула головой. – У, я те! – Он сделал голос строже, коза неловко встала, не глядя на Лену, коротко крикнула, косясь туда, где рельсы наливались шумом поезда. – Гуляете? Мы тоже. – Он прикрутил Асю совсем близко к себе, стянув ей веревкой шею. – Все наши укатили… с мамкой на юга… один Антон со мной.

Лена пристально рассматривала других козочек, на свою стараясь не глядеть. Мальчик неизвестно на что отозвался хищным смехом и прутиком легонько ударил серую козу, зарывшуюся носом в целлофановый сверток.

Ася пошла смирнее, молча, словно в надежде, что ее отдадут обратно.

Сева открыл сиреневые ворота, козы под свист прута проследовали во двор, опрятный, залитый бетоном.

Лена увидела кирпичный дом и большой дощатый сарай. Ася застыла, запрокинув голову в небо, и вдруг почти завыла; козы тоже остановились, смущенно перемекиваясь между собой.

– У, я те! У-у! – Сева захлопал в ладоши перед Асиными обвислыми ушами слева и справа, как будто бьет мошкару, а мальчик стал стегать ее по бокам.

Коза орала бесперебойно и не опуская голову, как будто в ней что-то поломалось. Втроем они схватились за нее и стали двигать к сараю. Лена, огорченная тем, что делает, тянула за рога, лесник, грозно понукая, толкал сзади, его сын охаживал прутиком. Загнать следом остальных коз уже не составило труда.

Потом Сева опустился на деревянную колоду и оскалил желтоватые зубы:

– Я ж ее сначала убедил. Заговорил ее, помните? Она у меня ручной стала. Потом как опомнилась: бодать захотела. Меня, Надю, ребят… Ну, от этих шуток я ее быстро отвадил. Так она моих коз перебодала. Они сами теперь дурные. Она не жрет, не пьет – откуда только силы берутся? – и их на голодовку подбила. Только затихать начала, и вот те раз, вас сегодня встретила. Как бы всё по новой не началось… Ладно, пойдем молока дам, – он встал. – Идем, покажу, как у меня всё устроено, – крепко взял Лену за локоть, повлек по бетонной площадке, напоминавшей летное поле аэродрома, с огородом по краям. – Там мои покои. Мой подъезд, я один туда хожу… Никто туда… У меня там всяко-разно… Чучела зверей сам набиваю!

Лена хотела вырваться, но настойчивая речь завораживала, подчиняла, и она шла за ним к крыльцу.

– Что вы хотите? – заколдованная, она ощущала себя не только податливой, но и откровенной.

– Дом показать.

– Нет, другое…

Она попыталась притормозить, он заглянул ей в глаза:

– Лена, всё в радость будет…

Он нежно сложил в куриную гузку жирные губы с верхним ободком светлой щетинки. Лена заметила, как в окне вспорхнули занавески, мелькнула соломенная голова.

– У вас дети. Я не могу. Я не хочу.

– Приятное… Я приятное сделаю. Я умею… Такое… Такое-сякое… – похотливый бубенец звякнул в его горле.

– У вас жена. У меня муж… – Они подошли к крыльцу, крашенному в рыжий. – Муж у меня.

– А он что, без греха? Про Райку весь поселок знает.

– Какую Райку? – Лена встряхнула головой, как недавно Ася, за секунду почувствовав себя рогатой. Вырвала руку с животной силой, так, что он не удержал. – Врать зачем?

– Кто врет-то?

– Ты чего мелешь, врун несчастный?

– Я вру? – В его горле зазвякали сразу несколько недобрых бубенцов. – Райка магазинная мужа твоего поминала. Нормальный, говорила, но подкаблучник. Да он к ней год уже не ходит. На другую, видно, перешел. У ней теперь хахаль – таксист с Зеленки.

– Пошел ты на х…, – сказала Лена, с ненавистью оглядывая, словно взвешивая, всего лесника.

– Да мне посрать и на тебя, и на твоего мужа. Козу забирай и иди отсюда!

– Зарежь ее! Мне она не нужна!

Лена промчалась по бетонной площадке, точно собираясь взлететь, стремительно выдернула увесистый деревянный засов, почему-то в лихорадке открывая вместо калитки ворота.

– Ты чо там творишь? – закричал позади лесник.

Из сарая прощально заблеяла Ася.

Лена брела через рощу к железной дороге, ощущая головокружительный вес козьих рогов, или это пятнистая толпа берез мутила разум. Она не могла прямо сейчас прийти домой. То, что Витя изменял ей, было для нее разрядом тока. “Весь поселок знает”, – сказал лесник. А она не знала. Все про нее болтают, а она мудачка… Если это правда, то… “Я подам на развод”. Она не ожидала от себя такой ярости, но была готова немедленно… когтями впиться ему в рожу, поглубже, хорошенько, или… ударить бутылкой. Чтоб ему больно было, чтоб он завыл. Какой ублюдок! Она и не подозревала (ее трясло на ходу, она петляла, тюкалась о стволы), что он ублюдок. Ложился с ней после этой… “Разведусь. И при Тане всё скажу, кто он есть”.

Она тысячи раз, из года в год видела пергидрольную Раю (бывало, и вместе с Витей в магазин заходили). Да, то-то продавщица с ней странно разговаривала, поглядывала с издевкой… В очереди столько раз стояла к кассе, а люди всё знали, перемигивались, но Лена не подозревала… Господи, а теперь как в магазин пойдешь?

Она вскарабкалась по насыпи, осыпая гравий, пересекла пути и попала в лес.

Обняла первую встречную сосну, прижалась лбом, вдыхая вязкий смолистый дурман.

Нет, она всегда была уверена в Вите. Всегда. Она всегда считала: он – ее от начала и до конца, и это ей давало силу. Он полностью ее, а она для него единственная. Выходит – всё не так. Или, может, лесник нарочно всё придумал, чтобы к ней подъехать? Спросить у Вити? И что? Если обманывал, обманет и сейчас. Он ей врал с самого начала. Ему прописка была нужна и обслуга. А ревность его – вранье. Для отвода глаз или просто издевался. Лена не ждала от себя, что ей станет так плохо. Подбородок кольнуло что-то мелкое и острое. Она потрогала ствол ладонями: удивительно, он был весь испещрен застрявшими в нем непонятными железными осколками.

Сзади загрохотало. Она обернулась. Смотрела на поезд дальнего следования: окна, окна, окна, шторки, бутылки воды, прилипшие лица, желтые буквы: “Москва – Пермь”.

Лена вдруг вспомнила.

“Москва – Пермь”. Это она проносилась мимо себя, молодая, в купе, где сидели двое, барабанщик Женя и майор Вадим, с которым…

Поезд исчез: над железной дорогой колыхалась, оседая, красноватая пыль вперемешку с гаснувшим гулом.

Лена снова пересекла пути и медленно пошла домой.

Как же ее сразу не навестила эта свежая мысль: если она ему изменяла, почему он должен быть лучше нее?

Измена в поезде, измена с нефтяником. Поцелуй с Аманом. Мысленные измены, желание измен. Была готова с Кувалдой. Она осторожно ступала между лужиц по улице. Перечисляла, перебирала, называла – всё наперекор оправданиям. “Нет, это Витя виноват. Он меня толкал и толкает туда… Куда туда? Ой, перед собой-то будь честной. А ты с ним какая? Дождешься, уйдет в один день. И что? И то. Посмотришь что”.

Виктор стоял у калитки в майке и трусах, почесывая спину.

– Долго тебя не было.

– Чего ты вышел?

– Тебя жду. Что это?

– Где?

Он послюнявил палец, потер ей лоб, понюхал и поморщился:

– Вроде смола.

– К дереву прислонилась.

– Или прислонил кто?

 

– Хватит… Давай в лес, пока опята есть. На днях давай, милый?

– Милый, – недоверчиво усмехнулся.

Они пошли в дом. Лена, идя за мужем, смотрела вверх на его затылок: сквозь рыжие торчащие волосы блестела молочная кожа. Лысеет. Уже не хотелось бить его бутылкой, хотелось другого – проникнуть туда, в большой череп, в самый мозг: узнать, о чем на самом деле думает…

Вечером перед сном Виктор включил телевизор.

Ведущий – зажглась длинная фамилия “Выхухолев”, серые нити усов, очки – сообщал новости сухим, слегка гнусавым тоном:

– Телефонная связь в Белом доме парализована, отопление также отключено. Тем временем, по наблюдениям нашего корреспондента, в здании бывшего парламента и в его окрестностях боевикам раздают оружие. По сведениям ГУВД столицы, в районе Белого дома наблюдается скопление уголовных элементов, в том числе лиц, находящихся в федеральном розыске. Многие из нынешних обитателей Белого дома находятся там в заложниках и не могут самостоятельно покинуть здание. По сведениям из Кремля, сегодня Борис Ельцин принял решение отстранить от должности главу Новосибирской области Виталия Муху в связи с противодействием решениям президента.

Диктор зашелестел бумагой и опустил глаза:

– Срочное сообщение. Менее часа назад группа неизвестных напала на штаб командования Вооруженных сил СНГ на Ленинградском проспекте. Им удалось… – Сбился, кашлянул, – извините… им удалось частично разоружить охрану. – Поднял голову, блик очков с экрана. – В ходе завязавшейся перестрелки погибли два человека. По предварительным данным, это милиционер и местная жительница. Нападавшие скрылись. – Взял новую бумагу. – И вот еще… тоже с пометкой “срочно”. По подозрению в организации нападения в розыск объявлен Станислав Терехов, глава так называемого Союза офицеров.

– Подстава, – Виктор запустил пятерню в кудри. – Подстава! Он же серьезный военный, опытный. Напал, убежал… Что за сказки? – беспокойно посмотрел на жену. – Чо молчишь?

– Сказки, да, – тихо сказала она. – Всюду сказки. Все кругом врут.

– Ты поняла хоть, на что они напали? На Ленинградке?

– Вроде армейское здание, Вить. Я не в курсе. Наша служба тыла на Красной площади сидела. На Арбате сидят, еще на Фрунзенской.

– Если штурмовать, то Останкино, – сказал он уверенно.

– Почему?

– Кощеева игла. В чьих руках ящик – у того власть. Доберемся до иглы, – Виктор рассыпчато засмеялся. – Обязательно…

– Неужели война начнется? – Лена придвинулась к нему.

– Война? – Он пронзительно посмотрел ей в глаза своими двумя, переливавшимися игриво, опасно, дико, как волны при изменчивой непогоде, из светло-серого в бледно-голубой. – Армия точно не влезет, а без армии война не война.

– Ты, главное, сам никуда не лезь… – начала Лена в обычной бранчливой манере и поправилась: – Можно?

– Куда я полезу? Из чего мне стрелять?

Таня как-то нервно хихикнула.

“Все-таки с ним веселее”, – подумала Лена, бросая на мужа такой взгляд, как будто хотела слить их глаза, потереться глазницами, пошуршать ресницами о ресницы.

– Если людей постреляли, значит, и автоматы есть, – сказала она задумчиво.

– Есть, не про мою честь. Не факт, что наши стреляли. А хоть бы и наши, кто первый-то начал?

– Кто?

– Думай!

Лена, помявшись, робко уточнила:

– Ельцин?

– А кто же еще? Он вне закона! Теперь закон один: что хочу, то ворочу. Власть не власть, армия не армия, милиция не милиция…

– Знаешь… – Она потянулась к телевизору и выключила. – Наверно, все-таки… Не надо… Не надо было ему… первому…

– Правда? Молодчинка, успехи делаешь! – он погладил ее руку.

– Спатеньки, ладно? – попросила Лена, вставая и увлекая Виктора. – Дочь, не запоздняйся.

Таня проводила их недоуменным взглядом.

Виктор закинул руки, сцепив их под подушкой, Лена лежала рядом, у стены, прислушиваясь к себе, и наконец – брезгуя, ревнуя и вожделея – зарылась в его распахнутую подмышку, ожидая сырости болотной, но это было неожиданно сухое гнездо с легким запахом черешни.

– Мылся, да?

– А? Ну так!

– Когда ты успел?

– Пока гуляла…

– Ты, что ли, ходил куда, пока меня не было?

– А?

– Ты где мылся? У нас такого мыла нет.

Он расцепил руки, раскинул их в стороны (одна уперлась в стену, протянутая у Лены над головой, другая повисла над полом) и железным голосом спросил:

– Ты что, Лена?

Ей захотелось царапаться, кусаться, закричать громко, и, справляясь с собой, страдальчески морщась сквозь темноту, она неслышно спросила:

– Ты меня часто обманываешь?

Он и правда не услышал.

– Ты меня не любишь? – спросила чуть громче.

Он вздрогнул и, продолжая держать руки раскинутыми, спросил так же железно:

– Лен, ты что сегодня такая?

– Какая?

– Не такая.

– Вить.

– А?

– Вить, Тане нужен отец. Понимаешь меня?

– Не понимаю.

– Не понимаешь? Видишь, какие новости: уже стреляют. Я за тебя, я… Я на твою сторону встану, хочешь? На всех выборах буду, как ты скажешь, голосовать. Я виновата, ты умный, я в этой политике подлой ни черта не понимаю. Но ты… – Она приподнялась на локте, всматриваясь в его тишину. – Послушай, ты мне обещай. Не ходи ты туда. Никуда. Ты езди, как ездил. На работу, с работы. Приехал, уехал и не отклоняйся. Или отпуск давай возьмем, на месяц! Витя, не нарывайся. Я тебе такого не говорила никогда. Я тебя очень прошу. Обещаешь? Обещай! – защекотала по ребрам, по животу.

Он хохотнул:

– Сдурела?

– Обещай!

Она перевалилась на него, лаская, раззадоривая, теребя, корябая ногтями, языком мокро помечая соски. Она скользила по нему, словно огонь по сухому дому, чувствуя, как быстро он наливается ответной силой. “Что она с тобой делала? Что она умеет? Так?” – Лена сама не понимала, то ли произносит это мысленно, то ли шепчет.

Потом, нащупав его боевую готовность, сама соединила себя с ним, выпрямила спину и бережно задвигалась. “Потаскун ты! Кобелина!” – просипела неразборчиво, запустила ногти ему в грудь, он ойкнул, свесилась к его лицу и поцеловала. С отвращением к той, другой.

Она думала: “Как ты с ней? Так? Или как? Нравилось тебе? С ней… Нравилось, да? Кобелю…”. Ей было ужасно здорово, она въехала лобком в лобок, вдавливаясь, смыкая костистые полуострова, словно желая расплющить свою дурную горошину плоти. Согнулась, припала к нему, зарылась в подмышку со стоном ненависти и блаженства. Подмышка мужа вспотела и пахла, как надо – знакомым болотом дальнего леса.

– Какая ты сегодня хорошая…

– Всегда такой буду. Ты только не ходи никуда. Не воюй!

Он что-то согласно промычал.

 

Глава 19

Виктор поутру отправился в Москву В метро он думал поехать на “Краснопресненскую”, но понял, что тогда опоздает в аварийку.

– У Белого дома никто не был? – деловито спросил он за чаем с баранками, оглядывая работяг.

– Чего я там забыла? – звучно отозвалась диспетчер Лида. – Там же одни бандиты. Милиционера убили, женщину убили, она в окно выглянула. Бандита одного арестовали, по телевизору показывали, усатик; он уже признания дает, усатик, всех своих сдал.

– Терехов? Станислав? – Виктор почувствовал, что волнуется. – Его бьют на допросе, я по радио слышал. Радио есть, я любитель, ну и… поймать сумел… Называется “Двадцатый этаж”.

– Да хоть тридцатый! – Лида доложила себе ложку сахара. – Чего его бить, я бы сама расстреляла за такое – женщину убил.

– Везде бандиты, – прихлебнул с достоинством пожилой электрик Дроздов. – Вон как цены крутят. Мяса второй месяц не покупаю.

Возможно, он решил аккуратно поддержать Брянцева как собрат по специальности.

– А ты, поди, был там? – мрачно поинтересовался Кувалда.

– Я был, и буду я! – сказал Виктор. – А вам всё до фени! А никто из вас не сходит и не узнает, что нет там никаких бандитов? – нескладно, с вызовом добавил он.

– Мне какая разница? – Клещ подмигнул. – Белый дом, желтый дом… Наверху срутся, мы должны им задницы подтирать?

– Во-во, – закивали вокруг.

– Кто там есть? – Клещ издал щелчок, кривя рот. – Три бабки, два деда, один красный флаг?

– Были бы нормальными людьми – вы забастовку объявили бы! – Виктор снова понял, что говорит нескладно.

– Забастовщик нашелся! Ты мне позабастуй! – Лида угрожающе взболтнула кофе, как будто сейчас плеснет.

Виктор встал. Он понял: надо ехать. Туда, в главное место города и страны. Но когда? Как отпросишься? По телевизору в предбаннике передавали новости: ужесточен проход граждан к Белому дому, район вокруг объявлен зоной повышенной опасности, боевикам раздают автоматы, показали баррикаду из мусорных ящиков и цветастый кружок старух, поющих “Голубой вагон”. Виктор смотрел и думал: надо туда. Он несколько раз выходил во двор, стоял на ступеньках один, прислушивался к ворчливому городу, как будто мог уловить митинговый отзвук.

После полудня на улице Чехова, недавно названной Малая Дмитровка, возле Ленкома прорвало трубу, кипяток потек по тротуару. Срочное дело, всё близко: трое отправились выковыривать трубу, а Виктор с Клещом рванули в ближайший ЦТП – перекрыть вентиль, не дожидаясь обходчиков.

– У бабы всегда такое, – делился Клещ, трусцой поспевая за Виктором. – Когда сиськи большие, жопы нет… И наоборот!

Виктор вышагивал, придав лицу героическое суровое выражение, без которого никак в такие дни. Ему казалось, что своим каменным лицом он нечто важное дает понять прохожим, а может, и самой осени.

– Одна баба моему дружку знаешь как нагадила? Она его жене приветик оставила. Жена пришла, смотрит: тампон чистенький. Хоть бери и используй.

– Виноват твой друг, – сказал Виктор. – В квартире не убирается.

– Так ты знаешь, куда она его дела? В фужер в шкафу засунула. А на Новый год достали фужеры и получили праздник…

– А он как отбился?

– На меня всё свалил. Сказал: ключи давал Крехову с любовницей.

Зашли в знакомый узкий двор, из глубины которого за красной каруселью и синей паутинкой проступало серое здание теплового пункта.

– У меня одна была… – Клещ не умолкал. – То даст, то не даст, то даст, то не даст. Достала. Как-то она ко мне в гости пришла. Ну, выпили мы с ней, ночевать осталась и стала приставать. А на меня что-то нашло, решил: сколько раз ты мне отказывала, откажу и я тебе. Потом узнал, она беременная была. От одного торгаша с рынка. На меня приплод хотела повесить, – он хлюпнул так, будто вгрызся в арбузный ломоть.

Виктор дернул дверь: замок, как водится, был сорван.

Внутри горел тусклый электрический свет.

Кто-то хрипел в конце помещения среди разнокалиберных труб.

Виктор помедлил, вглядываясь, коротко выругался и сбежал по ступенькам.

– Чего там? – Клещ семенил за ним.

Виктор на бегу вытащил и раскрыл нож, подскочил к человеку, сидевшему на корточках у стены, в несколько движений разрезал толстый ремень, соединявший шею с трубой.

Человек перестал хрипеть и, словно от прилива кислорода, вытянул ноги, грохнувшись задом об пол, и теперь шумно и трудно дышал с закрытыми глазами.

– Почернел как… – с отвращением, но сочувственно сказал Виктор.

– Да он негр. Эй! – Клещ отвесил удавленнику легкую оплеуху – голова дернулась, как мяч.

Они рассматривали человека, покрытого крупными ползущими каплями пота: негр как негр, выпуклый лоб, сплюснутый нос, пружинки-волосы.

– Трубой займись, – напомнил Виктор.

Клещ пошел вдоль стен, соображая, где перекрывать, и наконец пробормотав: “Она!” – заскрипел вентилем.

Негр открыл глаза, даже при тусклом свете очевидно красные.

Виктор не убирал нож.

– Что, жить надоело?

Сам не ожидая от себя, он с ненавистью махнул ножом, рассекая воздух. Негр резко прикрыл щеку ладонью, как будто его задело. Виктор, взяв нож по-новому, кинжально, выставив из кулака острием вперед, повел им возле чернокожей груди, вздымавшейся под белой футболкой, словно прикидывая, где у того живет сердце, – если бы тот дернулся, сразу бы накололся. Негр крутил глазами, он, кажется, боялся даже дышать, пытаясь замедлить сердечный бой и не искушать такую близкую сталь.

– Ты ж сдох почти, чо ты ссышь? – спросил Виктор.

– Е..ный ты в рот пидарас, – ласково в одно слово пропел Клещ, тесня Виктора и пристраиваясь рядом.

Негр водил глазами, глядя куда-то в далекие небеса, которых здесь не было.

Виктор спрятал нож в штаны:

– Не ссы, Капустин!

– Капустин? – Негр вдруг улыбнулся вопросительной улыбкой иностранца, показав редкие большие зубы.

Виктор ступил назад, оборвав грубую присказку и отводя глаза от этой улыбки, как от внезапного света.

– Где счастье-то раздают, скажи? – спросил Клещ с ожесточенным звонким презрением. – Ты чего такой довольный?

Негр не переставал улыбаться, будто сообразил, что улыбкой он может выставить этих двоих на улицу и спокойно удавиться.

– Ну, чо, тебе заняться больше нечем? – заговорил Виктор. – Что ж вы с собой делаете, люди? – Он начал приплясывать, действительно отдаляясь к выходу. – Сейчас дни такие… А он… Повеситься решил… Ты бы лучше пошел… не знаю… Автомат бы достал… Ельцина пришил… Помог бы нашей стране… Сколько мы вашей Африке помогали…

– Помогаль? – Негр одним рывком поставил себя на ноги.

– Ладно, Витек, кончай базланить, идем отсюда… – сказал Клещ нервной скороговоркой, удаляясь мимо Виктора к выходу. – Слышь, африкан, и ты дуй давай! Щас милицию позовем!

Виктор, остановив танец, ждал, поглаживая карман с перочинным ножом.

– Помогаль? – Крадучись, негр шел к нему и нес свою замершую улыбку, как открытое лезвие.

Он подошел вплотную, статный, немигающий. Булькнул горлом и выдавил сквозь улыбку:

– Предаваль!

– Чего? – не понял Виктор.

– Предаваль! – Негр перестал улыбаться.

– Кто тебя предал? Я? Ты откуда такой нарисовался? – Виктор, как бы соболезнуя, покачал головой.

– Мозамбик, – сказал негр с нажимом и неприязненно потер свое горло, точно отслаивая невидимую грязь. Жадным зевком он хватанул воздух. – Мозамбик! Самора Мойзес Машел! Слышал, нет? Он вождь был. Он много нам дал. Землю дал. Черные за черных воевали! Америка против. Вы нам помогали. Строили нам, танки давали. Вы за нас воевали. Ваши ехали, их стреляли, сожгли. Дима Чижов воевал. Я его знал. Хороший был, молодец. Деревня Шибушо. Там его убили. Мы вам верили. Верили, – повторил и облизал тугие темные губы, словно не веря, что они только что улыбались. – Я в Москве учился. Русских любил. Я любил! Все любили! Самора Машел любил! Убили его. Самолет упал. В гору попал. Машел живой был. Ему укол. Ядом его убили. Это ваш был самолет, советский был. Горбачев ваш такой! Стройки нет, танков нет, русских нет. Он большой человек был, Самора Машел. Улица в Москве, знаешь?

– Улица есть, а ты всё равно повесился, – иронично сказал Клещ из-за Викторовой спины.

– Самору убили, – негр продолжал, точно не услышав. – Его жену друг взял. Мандела! Он и она вместе, да. Граса Машел! А у нас война. Я бежал. В Москву бежал. Деньги домой посылал. Я жил, Москва, квартира, двенадцать нас. Комната одна! Мозамбик, Камерун, Гана. Хотел семья везти! Жена не знаю где. Сын был… Бомба убила… А ваши где? Где ваши? Еды нет. Голод.

– Ты чем в Москве занимался? – спросил Виктор и сразу спросил еще: – Как тебя зовут-то?

– Я врач. Врач учился. Врач был, пока война. Врач не берут Москва. Я грузил. Вагон грузил. На вокзале грузил. Дариу!

– А?

– Дариу!

– Виктор, – протянул руку. Негр, секунду помедлив, дал свою, липкую, как пластилин.

– Меня голым звал. Клуб звал. Там голые. Голые танцуют. Много нас, черных, там. Плохо это… Голым… Я не хочу.

Клещ с ехидцей посоветовал:

– Ты лучше нам спасибо скажи, что тебя из петли вытащили.

Виктор воздел обе руки, призывая к вниманию, и внушительно, как миссионер туземцу, сказал:

– Пока живой – живи! Ты не сдавайся, Дариу! Сейчас в Москве история решается! Спасем Россию – спасем весь мир! Союз вернем, всех защитим! Иди к Белому дому, брат! Там врачи нужны! Если победим, – он мечтательно прищелкнул пальцами, – будет всё хорошо в твоей… Замбии…

– Мозамбик, – негр широко оскалился, чуть скрипнув крупными зубами, которые были чем-то похожи на название его страны.

– Мозамбик! – Виктор бодро вскинул кулак.

Потом, вздыхая и чертыхаясь, они потащили негра на выход.

Телевизор в аварийке показывал новости: визит патриарха Алексия в Америку, кровопролитные бои за город Сухуми, Мстислав Ростропович и Галина Вишневская прилетели в Россию, учреждена комиссия по правам человека, открылся новый московский ночной клуб “Манхэттен-экспресс”, мэр Петербурга Анатолий Собчак уволил вице-мэра Вячеслава Щербакова, поддержавшего распущенный Верховный Совет, ведущая произнесла слово “распущенный” отдельным словом, со смакующей полуулыбкой; про Белый дом ничего.

Виктор вышел из аварийки и, рванув на Тверскую, добежал до магазина, купил рулет “Dan Cake”, бегом вернулся.

– Лид! – окликнул, запыхавшись.

Дежурная дернулась, наставила маленькие глаза. Сминая, протянул золотистую упаковку:

– Лид!

– В честь чего это?

– К чаю. Только ты… прикрой… Дело у меня горит… Можно… отлучусь? Ненадолго. Туда-сюда…

– Ничего не знаю, – она взяла рулет без сомнений, протиснула в ящик стола с бумагами, задвинула. – Договаривайся с ними! – показала в сторону большой комнаты. – Баба у тебя, что ли, завелась?

– Какая баба? – удивился Виктор.

– Анка-пулеметчица, – прыснул Клещ с порога комнаты, откуда уже звякали стаканы.

Виктор с разбегу впихнул его обратно, там сидели пять человек, повел по ним щупающим взглядом и выдохнул, глядя на облупившийся холодильник:

– Мужики, я свое отработаю, я вас прошу…

– Налить? – Сварщик Мальцев, который от спиртного делался надменным, как лев, даже неопрятные волосы превращались в царственную гриву, лениво приподнял веки.

– Больной, толкается еще, – Клещ обиженно потирал животик.

– Я отъеду ненадолго, можно?

– Куда? – шпанявым голосом позвал слесарь Зякин.

– Туда!

– Туда, туда, – обличительно подхватил Клещ. – Туда, фигней страдать, пока мы здесь корячимся…

– На митинг? – смекнул Кувалда.

– Я мигом! – Виктор развернулся, выбежал на улицу и побежал к метро, как бегут в атаку.

Он ехал, присматриваясь к пассажирам – кто из них с ним заодно: вросшая в сиденье старушка, веселая семья с умудренным карапузом, молодящийся мужчина в красной бейсболке козырьком назад. Ему хотелось обнаружиться заранее, начать разговор еще до площади. Ему казалось, они сейчас познакомятся, поезд притормозит, глаз мигнет, с губ сам собой сорвется пароль и вагон, где люди привычно и пошло разделены, окажется наполнен единомышленниками.

Поезд выкатил из туннеля, Виктор последний раз огляделся. У дверей, не держась за поручень, но широко расставив ноги и благодаря этому сохраняя равновесие, стоял бедно одетый человек. Виктор заметил его дрожь: поезд притормаживал, а в человеке, наоборот, как будто разгонялось возбуждение. От него исходил прогорклый и мрачный запах костра. Он шлепнул ладонью по стеклу и выплеснул хрипловатый крик:

– Товарищи! Не забудьте выйти! Все к Дому Советов! Все на защиту власти советов и людей труда!

Виктор периферийным зрением увидел, как вокруг отстраняются брезгливо и опасливо, и сказал, насколько мог громко:

– Правильно! – но его заглушил наглый автоматический голос, вдруг напомнивший голос Лены: “Станция «Краснопресненская»”, двери открылись.

Ближе к эскалатору у гранитной красномясой стены с просветами сала было особенно людно.

– Они там голодают! Голодают, понял меня? Они там за Россию сидят! – доносилось стыдящее бабье.

Протиснувшись, он обнаружил поединок двух крупных фигур: пышная черноволосая женщина и толстый покрасневший мент тянули в разные стороны какой-то предмет, завернутый в узорчатый украинский рушник. Он понял, что это кастрюля.

Вокруг раздавалось:

– Скотина, ряху отъел!

– Борща ему жалко!

– Жрет, жрет, а всё мало!

– Отдай мое! Не ты варил! – черноволосая потянула на себя резче.

Несколько рук взялись за нее, как в сказке “Репка”, кто-то стал теснить мента, тихо дергая за серые рукава.

– А ну разойдись, твою мать! – Еще один тяжелый мент громогласно врезался в толпу, сопровождаемый парочкой юных ментиков.

Баба затравленно глянула назад, грудью навалилась на кастрюлю и манерно пропела:

– Не доставайся же ты никому!

Ее поддержали выжидающие смешки.

Баба с диким кликом рванула узел, схватила крышку, лихо отставив ее, как щит, кастрюля наклонилась, извергая содержимое, люди отшатнулись – и в следующий миг Виктор увидел рубаху мента, намокшую красным и испускающую пар. Мент истово заматерился, рубанул ладонью – баба, по-ведьмовски хохоча, увернулась, кастрюля упала на пол, зазвенев, и все отпрянули, не мешая борщу вольно и ярко растекаться по гранитному полу.

Раздались редкие аплодисменты. Женщина победно всплеснула волосами и, окруженная сочувствующими, стремительно прошла на эскалатор. Виктор, невольно очутившись в ее свите, поднялся в город.

Дождило. На подступах к Белому дому торчали оранжевые поливальные машины и военные грузовики с брезентовыми тентами, стояло оцепление в плащ-накидках, в тусклых зеленых и молочно-белых касках, некоторые были в таких же белых и даже в красных мотоциклетных шлемах; попадались милиционеры в фуражках и шинелях, странно разбухшие и скособоченные от поддевок. Возле оцепления толклись люди, где-то равномерно размазанные и разговаривавшие с солдатами и милицией, а где-то скопившиеся в толпу и кричавшие лозунги.

Белый дом был блокирован со всех сторон.

Виктор бродил, намокая и прислушиваясь к разговорам:

– Вы чья дивизия? Дзержинского? А кому служите? Где ваши чистые руки?

– Хватит, Дзержинский сам палачом был. Чека – на идише “скотобойня”. Теперь у сионистов Бейтар, главный там по фамилии Боксер! Эти штурмовать будут – никого не пощадят!

– Я воевал, видишь медали? Ты по какому праву меня не пускаешь?

– Мы за них голосовали, пусти!

– Не в депутатах дело, страну жалко.

– Всех выпускают, никого не впускают.

– Еще дворами можно пролезть.

– Они без света, без воды, без тепла…

– А мы, думаете, как живем? Улица Заморенова, дом три. Сначала телефон отрубили, теперь в холоде и темноте сидим. Сбой, говорят… Устроили нам всё, как в Белом доме. Дети плачут. Бабушка наша простыла.

– Жители чем виноваты?

– Сынки, за что вас купили? Хлеба пожуй, на, милый!

– В четыре утра парень на самосвале подъехал: два бетонных блока свалил. Теперь баррикада что надо, зубы сломаешь.

– Большая! Сколько ее строили! Всякую беду туда грузили!

– Фермер тысячу кур завез. То есть этих… цыплят…

– Не фермер, колхозник!

– Солярка у них кончилась. Съезд при свечах вели.

– О, чуете, костерком повеяло? Чуете, да? Это наши там. На земле спят… Никуда не уходят.

– Теперь Моссовет разгоняют…

– Их чего? Они ж первые демократы, все улицы нам переименовали: и Пушкина, и Чехова, и Горького…

– Уже и за демократов взялись. По телевизору вон у Любимова “Красный квадрат” закрыли.

– Скоро Невзорова прикроют.

– Депутаты в Останкино войти пытались, а их вытолкали…

– Про-пус-кай! Про-пус-кай! Про-пус-кай!

– Да не кричите вы, девушка, всё равно не пропустят.

Виктор, с отсыревшим хребтом и мокрыми ресницами, за которыми туманилось, как под чужими очками, шмыгая ноздрями, куда тоже забилась морось, пошел обратно к метро и поехал в аварийку.

– Давненько не виделись! – встретила Лида. – Никаких обедов… На вызов едь. Варсонофьевский.

– Мы же там недавно делали!

– То-то и оно. Так делали, что опять разорвало.

– Трубы ржавые.

– Я, что ли, виновата? Хорошо отдохнул?

– Неплохо, – Виктор чихнул в пятерню, вышвыривая накопившуюся влагу. – Только моей ни-ни!

– Я же говорила: баба завелась…

– Не, не баба никакая…

– А кто, мужик? – Лида вяло усмехнулась.

Виктор снисходительно махнул на нее рукой.

Появились заторможенный Мальцев и развязный 3якин, работать с ними он не любил, Валерка Белорус уже поджидал на улице за рулем.

Предстояла поганая история: ломать среди луж и дождя асфальт, доковыриваясь до бетонного короба, который тоже надо сломать, прежде чем заняться дырявой трубой.

 

Глава 20

На завтрак Лена испекла его любимые кабачковые оладьи. Виктора разбудил кисловатый доверительный аромат, вместе с невесомым дымком прокравшийся по ступеням и заползший под дверь. Можно было вставать. Это был запах ласки.

Весь день Лена и Виктор обтекали друг друга, разговаривая как-то непрочно, неуверенно, словно боясь, что мелодия лада, неожиданно найденная ими, может в любой момент оборваться. Таня (школы не было – суббота) не стала включать телек и деликатно ушла погулять.

– Как в Москве дела? – осторожно спросила Лена.

– Да что с ней будет?

Заговорили о будничном. Обсудили зарплаты в аварийке, за которые стыдно, и цены, которые скачут, потом зарплаты соседей (медсестры, газовщика, учительницы), потом Виктор похвалил оладьи:

– Ты в них, что ли, яблоко добавила?

– И лука немного.

– Лука? Не почувствовал.

– Совсем немножко.

– Сама терла? Устала? Хочешь, я тебе кабачок потру?

– Лучше спинку мне потри в ванной… – тихий смешок.

– Это я всегда, – он крякнул.

– Хочешь, запеканку сделаю – с сыром и грибами? Меня тут Ида угостила, а я у нее рецепт взяла… Объедение.

– Сначала грибы нужны.

– В лесу опят немерено было еще неделю назад. На любом пне. Народ корзинами носил. А сейчас не знаю… А помнишь – когда это было? – в позапрошлом, что ли? – мы с ведрами пошли. Два ведра полных набрали. А в прошлом году ничего не было.

– В прошлом вообще беда, Лен. Те, что были, все гнилые, жара стояла… С ведрами-то когда ходили, с нами еще Никифоров был… Жорка покойный… Только это не позапрошлый был… Он летом уже разбился позапрошлого.

– Значит, за год до того, – легко согласилась Лена.

– В этом году погода нормальная: и жара, и дожди – всего поровну.

– Поэтому и грибов много.

В сущности, им не о чем было говорить, но от этого они словно бы стали ближе. В гостиной Виктор сбросил штаны и майку, взял с буфета стопку газет и лег на диван с пожеванной ручкой – разгадывать кроссворды. Лена в мятом, с дыркой в подмышке шафранно-желтом платье свернулась на дочкиной тахте.

– О! Восемь букв! Система власти, сложившаяся после роспуска Государственной думы в 1907 году, – и он вывел почти по складам: – Третьеиюньская… Что? Что третьеиюньская? Слышала такую? Ле-ен!

Она, открыв глаза, пристально смотрела в тусклый потолок, где извивались темные трещинки, неприятные ей, как несколько седых паутинок, найденных недавно в волосах.

– Политика не надоела еще?

– Это не я, Лен, это здесь написано.

– На заборе тоже написано.

– Третьеиюньская…

– Не знаю я, – закрыла глаза.

– Монархия, Лен! – громко сказал Виктор. – Монархия!

– Таня, – вдруг сказала она расклеенным голосом, – подарок у меня просит.

– Какой? – процедил сквозь зубы, так что с закрытыми глазами поняла: грызет ручку.

– Компьютер. Этот… Компьютер “Спектрум”, вот. К телевизору подключаешь и играешь.

– Знаю, мне, что ли, не знать. А на фига козе баян? – спросил незлобиво.

– У Шмаковых уже такой есть. Наша чем хуже? Вить, давай скинемся… Да и мы поиграем. Иногда можно. Говорят, нервы успокаивает. Давай?

– Угу…

– Да?

– Если охота…

– Вить, пополам тогда скинемся?

– Валяй, мне не жалко. Я и сам мог бы сварганить. Процессор достану с контроллером и спаяю.

– Лучше купим. На Митинском рынке бэушные есть, не задорого. Зарплату дадут в октябре и купим. Давай?

Действительно, почему бы не начать играть на старости лет – в робота-полицейского, в гонки, в лабиринт, в ниндзю, в сафари? Заполнив кроссворд, победно потряс сложенной газетой, как глухой погремушкой, прежде чем взять следующую. В открытое окно втекал ясный день.

– Мы мало с ней общаемся, ты не думаешь? – спросила Лена всё так же расклеенно.

– Да.

Вечером оба лежали на боку, и он обнимал ее сзади. Он держался за ее теплый уютный животик левой большой рукой, как за какой-то священный и вместе с тем привычный сосуд, и поглаживал – по-хозяйски умиротворенно, в благодарность за давнее, вспоминая всё хорошее… Их дочь растет, взрослеет – спасибо, живот, – всё это было в благодарном предсонном движении его шершавых пальцев.

Лена заснула, он не спал, аккуратно отплел руку, лежал и думал, что предатель.

Он предал тех, за кого болел почти два года.

Лена важнее?

Как там Белый дом? Вышвыривают людей из окон, гонят дубинками и газом, заливают костры пеной? Он предпочел кабачковые оладушки. Может быть, сегодня всё кончено, а он не слушал новостей. С другой стороны, подумал Виктор, еще гаже было бы узнавать новости и ничего не делать. Лучше ничего не знать, чем знать и дышать лесным воздухом под боком у жены.

Он загадал: если он нужен, если он пригодится муравейнику истории, пусть всё случится не сегодня и не завтра, пусть выпадет на другие дни, когда он будет в Москве.

Рано утром Лена уехала на работу. В десять он спустился в гостиную босиком, включил телевизор в самом начале новостей.

– Все бывшие депутаты, согласные с указом о роспуске Верховного Совета, получат по два миллиона рублей. – Смуглый диктор был с узким лицом, острым кадыком и длинным, загнутым носом, похожий на дрозда. – Также предусмотрены другие привилегии. – Голос у него был дробно-стучащий, деревянный. – Сегодня эти гарантии подтвердил в Кремле президент.

Появился Ельцин, чуть нагибаясь в камеру.

– Люди уходят… – Он был со взбитыми кремовыми волосами и лицом, показавшимся Виктору венозно-фиолетовым. – Уходят оттуда… Скоро там останутся два человека: Хасбулатов и Руцкой. – Игриво прищурился. – Вот что они будут в этом здании вдвоем делать… – Широкая усмешка поползла по всему лицу.

Ельцин покачивался, шевеля выпуклыми плечами, позади него проступал кабинет и колебались тени свиты.

Таня посапывала лицом в подушку, рыжие с золотистыми нитями волосы расплескались.

За спиной у Ельцина мелко и угодливо засмеялся кто-то в очках. Еще несколько мгновений Ельцин длился без звука, как бы в замедленной съемке – он ухмылялся, наставив сонные, слегка раскосые глаза.

Снова возник на экране дятел, за минуты отсутствия ставший еще уже и клювастее, и бодро застучал дальше:

– Министры финансов “Большой семерки” скорректировали повестку дня вашингтонской встречи. Они поддержали стремление Президента России осуществить прорыв к демократии. Новости культуры. В Москве состоялся дебют юного пианиста Игната Солженицына.

Напряженно забрякали клавиши, Таня зашевелилась, и Виктор выключил телевизор.

Он подумал было доделать вторую поджигу, а когда стемнеет, попробовать ее в деле, но вместо этого поплелся на улицу. Вокруг торжествовала осень, и, помедлив, он пошел в близкую рощу. Он рассеянно поглядывал по сторонам и думал: “Да, вот это сгодится”. На каждом шагу было столько вещей, годных для настоящей мощной баррикады! Кусок бетонной плиты над бывшей силосной ямой, ржавая, с шипами борона от трактора, лежащий еще с весны толстый клен, две оглобли развалившегося забора…

Наверняка там, на Красной Пресне, каждый на счету. А он здесь, под сельским небом…

Надо рвануть в город, а вечером обратно. Дочь заложит, что он уезжал. Начнутся выяснения: куда да зачем, Ленка мигом раскусит, а он обещал: никуда не соваться, шкуру поберечь… а просить Таню ничего не говорить матери – смешно и жалко. В аварийке тоже могут сдать. Нет, аварийка не сдаст. Или ненадолго в Москву? Нет, послезавтра и так у него Москва, послезавтра всё продолжится, будет продолжаться, пока чем-то да не кончится, послезавтра он как-нибудь выкроит время, ускользнет с работы…

Ленка… Ее внезапная теплынь поначалу сильно удивила его, вызвала недоверие, подозрение в подвохе, но сейчас, через несколько дней, потихоньку радовала, размягчала.

В роще березы заметно оголились и потемнели, у корней поблескивал изумрудный мох, стволы стали напоминать пятнистых змей. Было приятно зачерпывать кедами листву, порезче, пообильнее, доискиваясь до черной земли.

На извивистом крепком основании дикой сирени ему попалось небольшое семейство опят, гладких и строгих, напомнивших почему-то церкви Кижи с календаря – у них когда-то был такой календарь.

Совсем рядом раздалось блеяние.

Виктор обернулся. Он узнал человека с соломенной головой.

Лесник Сева равнодушно смотрел сквозь него поверх коз, которые ступали согласно и смирно и блеяли с дрессированной тоской.

– Здоров! Без Аськи, да? Чо, совсем заманала?

Лесник смолчал.

– Я говорю: Ася наша… Я, конечно, наслышан, – Виктор выбрал разбитной легкомысленный тон, сквозь который почему-то всё учащеннее ухало сердце, делая голос заискивающим, – я тебя хорошо понимаю, мне самому от нее покоя не было. С такой гулять – себе дороже. Ну как она там, Ася-то?

– Ась? – отозвался лесник тускло и сказал с шепелявым нажимом: – Зарежал.

– Чего?

Сева, скрипнув сапогами, пошел за козами.

Виктор, ухватив худую березку, перегородил ему путь – он как будто забыл, что козу они отдали сами.

– Зачем? – вскрикнул он испуганно.

– Не мешай… – Сева толкнул его плечом, как тугую дверь.

– Ты нормально говорить можешь? – У Виктора перехватило дыхание, березка раскачивалась в его кулаке, превращаясь в канат.

– Подумаешь, горе – зарезал! А куда ее девать, если она психичка? Только резать ее. Семью накормил.

– Приятного аппетита! – Виктор встал боком. – Счастливого пути! – Разжав березку, помахал ладонью в серой бересте.

– Вся страна, как Ельцин. – Лесник наставил синеватые брезгливые глаза. – Нажрется и чудит, нажрется и чудит, а с бодуна еще хуже… – он звучал, словно заклинал. – Все за Ельцина, за похмельцина. Работать никто не хочет. Потом не плакайте…

– Кто? Я, что ли, за него? Я против!

– А ты водку пьешь?

– Это-то при чем? Ты про Ельцина? Сволочь он, да?

– Еще какая! Страну прогудел…

– В этом ты прав.

– Если пьянка надоест, тысячелистник завари, – Сева нагнулся гибко, по-козьи, и, с усилием сцапав снежинку растения, поднес к ноздре. – Хорошо кишки прочищает…

– Я, что ли, пьяница?

– Сам знаешь… – В горле лесника насмешливо звякнуло.

Звонко заблеяли козы.

Виктор быстро пошел, расшвыривая листву: шух, шух, шух, шух.

Он шел среди белых стволов, как в дыму. Ему было противно: почему вдруг единомышленником оказался этот леший? Зарезал Асю и еще хамит. Почему не кто-то другой? Никому вокруг политика не интересна. А они, наверно, могли с Севой повстречаться у Белого дома, строить баррикаду, вместе кричать одно и то же… И что тогда важнее: общая для них идея или то, что этот Сева зарезал Асю?

Пожалуй, осень пахла тертым бабушкой яблоком из далекого детства и выглядела так же – желтовато-коричневой кашей с вкраплениями зеленой кожицы. На мгновение ему захотелось навсегда остаться в роще, забыться и затеряться.

Вечером он вслушивался в парламентское радио, с трудом ловя ускользавшую, ослабевшую волну и плохо понимая, в чем его убеждают мужской и женский голоса. Говорили что-то про моряков Северного флота, которые всё еще верны, верны и готовы, Север и моряки.

Утром пришла Лена.

– Тебе, дорогой… В электричке продавали, – усталая скороговорка. Достала из сумочки книжку с серой бумажной обложкой “Тысяча кроссвордов”.

– Балуешь…

Пока Лена отсыпалась, пришла Таня, разогрела суп и поела, в гостиной с сомнением посмотрела на выключенный телевизор.

– Маму не буди, – пробормотал Виктор, читая ее мысли. Он за столом решал третий по счету кроссворд. – Уроки поделай… Ты “Спектрум” просила? Правильно я понял?

– Правильно.

– Подарим. Как учеба, Танюш?

– Нормально.

– Должно быть отлично. А для этого больше знать надо. С октября начну тебя проверять. В одно ухо влетело, из другого вылетело, а учителям всё равно. Сдала – и забыла. Таня, у тебя память свежая, запоминай. Вот ты на вопрос ответишь? Славянское название хлеба. Знаешь? Четыре буквы…

Таня замялась.

– Жито! – подсказал Виктор довольно.

– О чем разговор? – в гостиную вошла Лена.

– Хочу, чтоб Танюша поумнела.

– А она у нас и так умная… Правда, дочь? – Лена, подойдя, загребла девочку, прижала и смачно поцеловала в веснушчатую щеку.

– Погуляю, ладно, мапа? – сказала Таня, объединив их в одно слово.

– Вы бы с Ритой за железку сходили, – посоветовала Лена, – опят поискали.

– И пораньше приходи, по истории тебя спрошу, – Виктор туманно смотрел на родных, наставив на них острием шариковую ручку, как самопал.

Таня любила холодный земляной запах осени, который хотелось втягивать глубоко и, согревая, долго держать в себе. Ей казалось, что нынешняя осень – начало чего-то очень важного и скоро всё дурное пройдет.

У Ритиного забора-сетки возле оранжевой рябины стоял светленький Федя – с хвостиком льняных волос, прелестными глазами и запаршивевшими скулами.

После столкновения с Корневым они больше не разговаривали. При всяком пересечении мальчик молчал и старался исчезнуть, Таня тоже молчала, как будто они имели взаимные счеты.

Она поймала на себе просительный взгляд его голубых леденцовых глаз и остановилась.

Таня смотрела на белесого щуплого мальчика и очень хотела засмеяться.

– Не дуйся на меня! – сказала она звонким голосом старшей.

– Ерунда.

– Я же вижу, что не ерунда.

– Зачем ты?.. – он осекся. – Всё равно я тебе не нужен…

– Федя, послушай меня. Тогда всё ужасно получилось. Я с тобой не общалась, чтобы не вспоминать обо всем. Я знаю, он тебе ребро сломал… Это всё из-за меня. Ты прости, это я виновата. Ты меня защитил, ты просто герой.

Она ободряюще улыбнулась.

Мальчик засунул пальцы в ячейки сетки, вытащил, опять засунул, поглядел искоса:

– Ты его ждешь. Не жди!

– Не жду я никого! – сказала она с напряженным безразличием.

– Ждете вы. Ты ждешь, и Ритка ждет. Не ждите – не вернется.

– Почему?

– Мне сосед рассказал, Димка-цыган. Корнев ему пистолетом хвастал. Я думаю, его наняли бандиты и пистолет дали, чтобы он убил кого-то.

– Ты думаешь, Янса он убил?

– Всё сходится… А потом его убили. Так у них заведено.

Таня резко побледнела:

– Да ну. Егор не убийца…

– Семья Янса в Москве, – продолжал Федя, – сюда не приезжают, ты знаешь. Соковы им звонили, которые на углу живут: оказывается, младшей до сих пор ничего не говорят. Папа в командировке, жди… Вот все и ждут. Ксюша – папу. А вы с Ритой – Егора…

Она обнаружила под ногами веточку с четырьмя высохшими листьями, похожими на чипсы, и с наслаждением принялась давить кроссовкой.

– Блин, я так смеялась, у меня прямо челюсть болит, – громкая Рита вышла за калитку. – Прикинь, скорая по всему городу гоняет, врач по народу из пулемета стреляет…

– Это ты про кого? – спросил Федя удивленно.

Не удостоив его ответом, Рита деловито объяснила Тане:

– “Маски в больнице”.

Она посмотрела по телеку “Маски-шоу” и была под большим впечатлением.

Лена лежала в наполненной ванне. На стене над унитазом курчавилась с затылка голова мужа, автопортрет. Она смотрела на эту большую голову, глаза сладко пощипывало. Вода тихо остывала.

– Ви-ить! – позвала, поднимаясь из пенной воды, отекавшей ее с плеском.

– Чо? – вошел он. – Чо ты?

– Потрешь мне спинку? – ласково-бесстыдный смех. – Ты же обещал…

Откинулась обратно, он наклонился, туповато глядя на ее наготу, проступавшую сквозь ржавую желтоватую воду и молочную пену, как сквозь талое мороженое. И вдруг одним зверским рывком, точно бы инстинктивно, спустил длинные трусы, переступил их, поставил ногу в ванну и влез весь.

– Ты куда? Ты меня раздавишь! – Лена отмахнулась, и пенный клок повис в его кудрях.

Они сели на корточки друг против друга, соприкасаясь коленями, ноготь его большого пальца колол ей щиколотку.

Лена вытащила затычку, включила душ, обильно поливая Виктора горячей, с паром водой, почти кипятком. Он потянулся губами, скользко поцеловались.

Лена смотрела на него, будто не веря, как на дикаря каменного века, и направляла душ ему в лицо и в грудь, словно пытаясь отодвинуть, размыть, уменьшить, ослабить. Он был слишком огромен и опасен вблизи, возвышаясь в пару, красный, белый, весь какой-то незнакомый.

– Ты мне часто врешь? – спросила она.

– Я тебя люблю, – пролепетал он бессмысленно сквозь каменное возбуждение.

Тотчас, как наказание на допросе, горячие струи ударили ему в лицо – в глаза и в зубы.

– Ты чо это? – он перехватил ее руку. – Лена!

– Любишь? – она дергала рукой, пытаясь освободиться, снова нацелить на него бьющий душ – брызги летели на пол, в зеркало, на коричневые батареи, капли ползли по стенам, по рисунку над унитазом. – Никогда мне не ври.

– Асю зарезали, – Витя разжал хватку, и ей показалось, что он плачет.

 

Глава 21

Двадцать восьмого сентября Виктор отправился в Москву. Похолодало, до станции он шел мимо скорбных деревьев, изо всех сил дрожавших, пытаясь отряхнуть бледный пушок, – всё-таки север Подмосковья.

Днем поползли туннелем под Пушкинской площадью, лопнула трубища под книжным магазином – пришлось тащить на себе газовые баллоны и электросварочный аппарат; потом, не заходя в аварийку, сунулись по соседству в Козицкий переулок в подвал дома, где сочилась прогнившая узкая труба; Кувалда всадил щепу и готово. После пяти вечера появилось еще дело – течь в ЦТП на Каретном Ряду.

Только вечером, уже часов в восемь, Виктор, оставив спецовку в шкафу, на этот раз не отпрашиваясь, вышел на улицу и поспешил к метро. “Я быстро, – думал он, – быстро, быстро я… Никто не хватится, а хватятся – отработаю”.

На выходе из “Краснопресненской” его оглушили крики и грохот и в оборот взяли два мента в фуражках: один вдарил в плечо, другой заскочил спереди, бешено крикнув: “Дуй отсюда!” Рядом, пихая с боков, менты тащили куда-то во мрак старика со старухой. Справа шеренга в касках ритмично колотила дубинками по стальным щитам, слева кричали и свистели из толпы…

Он протиснулся между парнем в кожанке с красным пожарным багром и пожилым дядькой в широкополой фетровой шляпе, с черенком от лопаты и разбитым, в запекшейся крови носом. Люди на переднем крае держали кто что: палки и железяки, древки, обмотанные флагами. Дружный хор затягивал распевные кричалки.

– ОМОН, иди домой! – услышал Виктор и, охваченный тоской, выкинув кулак, вглядываясь в тучу, грохотавшую резиной о железо и наползавшую всё ближе, подхватил так громко, как мог:

– ОМОН! Иди домой!

Он отступил в ряды кричавших, потому что был вооружен только кулаками, но те, кто старался вырваться на передовую, локтями затолкали его совсем назад, туда, где возбужденно и зло жужжали голоса:

– Сволочи!

– Весь день били и гоняли!

– Бьют и бьют!

– У меня рука в синяках кровавых!

– Главное, целят в голову!

– Дубинка-то пружинит. Бьет два раза.

– Как два раза?

– Раз, и еще…

– Мужчине щитом лицо порезали…

– “Черемухой” травили…

– Ребят-комсомольцев в зоопарк загнали…

– Он не на ремонте?

– Там половина работает.

– Надо было клетку открыть и на этих скотов тигров выпустить!

– Или медведя белого!

– Во-во! Звери пьяных не любят, а от этих водкой воняет.

– Зверей на зверей!

– Водку “Кубань” жрут, им утром ящики завезли, товарищ видел.

– Ничего, Белый дом им покажет…

– Как медведь!

– Белый медведь!

– Белый дом в Америке, а у нас – Дом Советов.

– Надо же, депутатов за колючку… Она во всем мире запрещена. Алкснис сегодня объяснял: спираль Бруно называется. Наступишь на нее, закрутит всего, только автогеном вырезать.

– Свердловский ОМОН – главная скотина.

– Еще из Омска и из Нижнего…

– Полицаи! Лежачих бьют, зеленые гребут!

– Шесть долларов за час!

– Кому служат? Разве это власть? Жулики и воры!

– Проханов так и пишет: ВОР. Временный оккупационный режим.

– Все вклады украли! У меня на счету дача лежала…

– Изобилие… Гайдару бы мою пенсию, быстро похудеет.

– Порвать бы колючку ихнюю к херам…

– Какое? Близко не пускают.

– Хотят штурмовать.

– Пусть только сунутся. Их там угандошат.

– Сам бы стрелял!

Последние слова сказал Виктор – низким ненавидящим голосом.

Он ненавидел себя за страх, но еще больше тех, кто приблизился к толпе вплотную, грохоча дубинками.

ОМОН надвигался от метро, и люди ждали, а сбоку, возле сверкавшего пестрыми ромбиками клуба “Арлекино”, в нервных бликах неона тянулось оцепление, за которым всё было заставлено грузовиками, пожарными и поливальными машинами и, очевидно, дальше змеилась опасная колючка.

– Фа-шис-ты! Фа-шис-ты! – неслось от метро.

Железный грохот пропал, мгновение – толпа испустила вздох и зашаталась.

Виктор увидел, как мелькают дубинки, которые бьют уже не по щитам. Щиты загремели снова, нестройно, под встречными ударами. Вразнобой зазвякали каски.

Понеслись рыки и стоны, занялся бабий протяжный визг, под этот визг ряды ломались, перемешивались, началась давка, все одновременно рванули в разные стороны, заклинивая друг друга.

– Нет! Нет! – длинно вопила женщина в мохнатом сером платке.

– Русские, вперед! – надрывался кто-то.

Отряд в касках вошел в толпу, рассекая ее пополам, расчищая себе дорогу быстрыми взмахами. Несколько молочных фотовспышек… “Неужели и меня сейчас будут бить?” – со сторонним любопытством подумал Виктор. Он сощурился, различая детали и оттенки: серебристые щиты с круглыми дырками наверху, защитные бушлаты, синие бронежилеты, болотного цвета каски…

Вдруг ему показалось, что уверенными рывками омоновцы движутся прямо на него… Происходившее становилось всё непонятнее, донесся сбивчивый страшноватый треск раций. Боковым зрением он заметил, как возле оцепления, под неоновым светом клуба собирается другой отряд, в белых шлемах, разноцветных и живых из-за радужного сверкания…

Плотность толпы неожиданно сменилась простором, и он обнаружил, что большинство, выкрикивая лозунги, уже отступали по тротуару, некоторые, и он тоже, замешкались, не зная, что делать, кто-то рубился по-прежнему возле метро, сжавшись в кучку, из которой омоновцы выдергивали людей и волокли, осыпая ударами.

Виктор потерялся…

Он хотел ускользнуть, но вместо этого поднажал вперед и оказался перед запыхавшимся омоновцем – круглое усатое лицо багровело из тьмы. Усач крепко толкнулся щитом в грудь, и тут же плечо Виктора ошпарил пружинистый удар. И даже двойной удар, с подскоком.

Он еле удержался от крика (какая унизительная боль!) и метко, поверх щита, засадил кулаком в обвислые усы. Под костяшками, сдирая кожу (тоже больно, но славная боль), лязгнули зубы, этот лязг на мгновение отменил другие звуки. Виктор успел отдернуть руку, омоновец закрылся щитом и принялся вслепую махать дубинкой, но Виктор, увернувшись, гулко долбанул сапогом в его щит, как в ворота, и заорал:

– Покажи личико! Покажи! Ну, покажи, сука!

– Ох. ел? – из-за омоновца вынырнул следующий, молодой и рослый.

Он размашисто занес дубинку, чтобы хлестнуть без жалости, рассекая залысину, отнимая сознание, обрушивая большое тело на асфальт.

Но тотчас длиннющая доска упала рослому навстречу, и, заслоняясь от нее щитом, он забыл хлестнуть, а Виктор, глянув через плечо, увидел, что не один – за ним, почему-то все с досками, обломанными, остроконечными или длинными, толпились грозные люди. Он понял, что отступившие стягиваются обратно.

– Вся ладонь в занозах… Как вынимать? – услышал он чье-то ворчание.

– Бей! – закричал Виктор и ринулся вперед со сжатыми, налившимися свинцом кулаками.

Оба омоновца неуклюже бросились наутек и развернулись со злорадным гиком: за ними и с ними резво двигалось их родное полчище. Кучка у метро была разгромлена: ни крика, ни флага, сплошные зеленые каски, бесконечные каски… Омоновцы накатывали – в своих касках похожие на желудей. Сбоку, облитый разноцветной кровью “Арлекино”, растянув шеренгу, чуть медленнее, тоже шел ОМОН, белые шлемы.

– Шесть долларов за час! – женский глубокий крик.

– Шесть долларов за час! – закричал Виктор, инстинктивно пятясь и думая, что диспозиция всё время меняется.

– Шесть долларов за час! Шесть долларов за час! – с напором заладило множество голосов.

Какие-то черные штуки полетели над головой, по-птичьи, наперегонки. Виктор, слыша, как звучно отзываются щиты впереди и сбоку, понял: это летят выломанные куски асфальта.

Внезапно в унисон одним паролем затрещали рации – омоновцы разом взмахнули дубинками и побежали.

– В клещи берут, – пропел кто-то панически.

Теперь омоновцы молотили и месили вокруг, свирепо, наотмашь, добавляя ботинками.

Люди сопротивлялись, но лишь раззадорили тех, кто был сильнее: в первую минуту раздавались звяк и скрежет противоборства, во вторую – попадали на асфальт доски, железки, флаги, а в третью – ОМОН всё прибывал и сдавливал – начали падать тела. Кто падал бесчувственно, кто с криком, кто молчком, закрывая голову, пока остальные, уцелевшие, неслись прочь.

Виктор, схлопотав по ребрам и уже ушибленному плечу, мчал Красной Пресней под большой топот – бежали впереди него и позади, с тротуара выплескиваясь на дорогу. Сейчас он хотел одного: спастись. За спиной остались стук и рев, старик, которого пинали, как мешок, и загнанный плач растрепанной женщины, потерявшей платок и тянувшей на себя запертую дверь клуба.

По переходу Виктор метнулся на другую сторону, к зоопарку, и вскоре был у метро “Баррикадная”.

Его приманил черно-желто-белый высоко поднятый флаг и сборище, разраставшееся на глазах. Напротив туманной, смутно горевшей сталинской высотки, распахнув двери и сияя, застыл троллейбус.

– Братья! С нами Бог! – бушевал парень, кожанка с массивными металлическими заклепками. – Айда перевернем!

– Братцы! – кричала пронзительно, глядя на него с обожанием и словно бы ему лично, маленькая хрупкая девушка, тоже в косухе.

Парень подпрыгнул и, дернув канаты, сорвал рога с проводов.

– Навались! – К Виктору повернулся скуластый мужик с резкими ссадинами на лбу и алым флажком из советского детства, торчащим за ухом.

– Не роняйте его! – распоряжался немолодой мужчина с доблестной выправкой, в двубортном горчичном плаще. – Давайте машины останавливайте… Вы, вы и вы… – Он выбирал убежденным кивком, и ему подчинялись. – А вы толкайте…

Часть людей и знаменосец (бравый горбун с флагом на длинной удочке) высыпали на проезжую часть, размахивая руками, как будто ловят машины, и крича по складам:

– По-бе-да!

– Помоги! – Виктор увидел большеглазую женщину в сигнальном жилете лимонного цвета, по жилету было понятно, что это водитель троллейбуса. – Из кабины… меня… хулиганы… жизнь какая… куртка моя в парке… простужусь… Дорогой, помоги! – Дорогой, которого она зазывала двумя руками, был мент, невозмутимый и как бы довольный, молчаливо наблюдавший со стороны.

Облепив троллейбус сзади и по краям, где были открыты двери, люди покатили его, осторожно поворачивая, начиная перегораживать улицу.

– Э! Э! – ожил мент, нерешительно подаваясь вперед.

На него зашумели, точно заметили только сейчас. Он сорвал с себя рацию и, что-то обиженно бормоча в нее, переваливаясь, заспешил прочь.

Виктор в два скачка достиг троллейбуса, потеснил пыхтящего деда в ватнике, приналег сзади. Наконец Баррикадная улица, мощенная булыжником, и хоть узкая, но с двусторонним движением, была перегорожена. Машины, бибикая, убирались задним ходом в сторону Садового или к зоопарку.

– По-бе-да! По-бе-да! – заладили голоса.

– Разве это победа? – вслух спросил Виктор.

– А если не веришь, ее и не будет, – обернув к нему скуластое лицо, смачно ответил мужик с флажком за ухом. – Мы ее зовем, чтоб она была! Победу выкликают! – Виктор подумал, что красно-коричневые ссадины на его лбу похожи на китайские иероглифы. Вот бы их понять… Может быть, одна из запекшихся ран и есть “победа”?

– И колеса спускайте, – распоряжался горчичный плащ.

Деваха в розовой куртке, гоготнув, вытащила стальную заточку. “На”, – сказала она задорно и, взявшись за скошенное лезвие, отдала вперед рукоятью, обмотанной синей изолентой. Мужчина в горчичном плаще, подобрав полы, присел возле колеса и начал колоть. Кто-то встал над ним, наклонив красный флаг, как будто от флага станет светлее. Виктор достал перочинный нож, сел на корточки и заправским движением ввинтился в резину.

Когда разогнулся, людей сильно прибавилось – они громоздили банановые ящики, судачили, запевали, один мужичок в сапогах-казаках и распахнутом китайском бирюзовом пуховике принялся торговать газетами, лихо восклицая их названия: “День”, “Гласность”, “Русский Вестник”, “Пульс Тушино”.

Некоторые забрались в троллейбус, Виктор тоже влез и плюхнулся у мутного окна.

Сидевшие увлеченно общались. Виктор слушал с удивлением: они рассуждали, спорили между собой, наверняка уже побывав под дубинками и, несомненно, готовые снова сражаться.

– Был бы жив Тальков, нам бы на баррикадах пел, – заливался беспокойный тенорок. – Он предсказал, что убьют: “И поверженный в бою, я воскресну и спою”. Он про Ельцина всё понял и перед смертью спел: “Господин президент, назревает инцидент”. Я все его кассеты храню!

– Поймать бы одного омоновца, – вмешался раскованный бабий голос, – засунуть ему дубинку в зад и так пустить! Одного бы хватило. Призадумались бы…

– Сталин нужен, – попер густой бас. – Хозяин. Кто бы простой народ понимал. Сколько разграбили, растащили… Макашов, генерал, вот он точно Советский Союз восстановит!

– Национализм, – стал въедливо объяснять некто скрипучий, – между прочим, замечательная штука. Русские кормили все республики, в особенности, извиняюсь, Средней Азии, и элементарно пупы надорвали. Оно нам надо? Пока одни плодились, мы, извиняюсь, дохли. У любой нации есть свое государство, только у русских нет. Здесь самая мякотка. Россияне – это кто, извиняюсь, марсиане?

– Конституция, главное – конституция, – округло и плавно, с придыханием зазвучал человек, вероятно, мягкий и душой, и телом. – Иначе бандитизм, понимаете?.. Правовое поле, а на нем конституция пасется… священная корова… Надо соблюдать законы – так меня учили с детства. Если он разорвал закон, на котором клялся, чего ждать? Что ему в голову придет?

– Совсем народ замордовали, – опять вмешался тот же бабий грубоватый голос. – Чтоб он там, в Кремле, до смерти ужрался! Чтоб ему паленую подсунули…

Виктор ладонью ласково протер стекло. Таинственность. Силуэты, темень… На уличную картину накладывалось отражение ламп, горевших в салоне.

Аварийка подождет… “Отработаю. Платят мало, а работник я хороший. Абаев нормальный, начальник с пониманием”. Он провел по лицу холодной и сырой, ставшей немножко стеклянной рукой и вспомнил почему-то Валентину. Как давно это было!

Вдруг взорвался истошный крик. Вокруг троллейбуса закипела драка.

Вопли лились в открытые двери. Надо было выбираться вон, но он словно прирос к окну, за которым бурлила людская каша, плавали на поверхности белые шлемы, мелькали дубинки и на его глазах потонули несколько знамен. Слева шибали головами и плечами, гудела обшивка, но опрокинуться троллейбус не мог, приклеенный к асфальту спущенными шинами. Потом осыпалось одно из окон, и Виктор вскочил. Вбежали люди – как будто двери сейчас закроются, а они опаздывают, – их было всё больше, они вмиг набились битком.

– Выходим! – утробный окрик.

На улице было белым-бело от шлемов, ОМОН выстроился коридором.

– Куда? Куда? – прокудахтала бабуля, не решаясь сойти.

– В метро! Быро!

Спускались, втянув головы, награждаемые тумаками. Взахлеб лаяла собака, вряд ли приблудная, очевидно, ментовская. Сквозь лай доносился мат. Мужичок в пуховике, прижимавший кипу газет, огрызнулся и получил зуботычину, газеты вылетели, его схватили, он заверещал, как заяц, уволокли, сомкнули строй… “Что вы делаете? Что вы делаете? – кто-то нагнулся, поднимая газеты с асфальта. – Пидарасы!” – “Ты кому?” – Удар дубинкой, пинок, люди бежали по газетам…

Виктор, поневоле покинув троллейбус, спешил, как все, пригнувшись. Перед ним краснела из мрака электрическая буква “М”.

– Проходим, не задерживаемся! – гремело из мегафона.

Его утрамбовали в толпу, которую подгоняли, окружив со всех сторон.

Люди разворачивались, стыдили наседавших, хватали за дубинки… Зашмякали новые удары.

Грудь Виктора стиснуло удушье, когда толпа с воем внесла его в метро и проволокла через турникет, без остановки дубасивший всех подряд.

Он успел заметить, что кабина возле турникета пустует, и очутился на эскалаторе. Оба эскалатора плыли вниз, значит, метро работало только на вход. Все бежали по ступеням, даже немощные, чтобы не упасть. На бегу он увидел смятение на соседнем эскалаторе и понял, что там хуже – люди посыпались друг на друга…

– Остановите! Милиция!

Кому они кричали? Вероятно, наверху опять началась потасовка: оттуда прилетела каска и врезалась в большой плафон. Пышно брызнуло стекло.

– Здесь дети! – пронеслось мимо.

Кто-то в темной одежде с треском выбросился на фанерную перегородку.

Кабина внизу пустовала, зато вовсю орудовали омоновцы, на этот раз в красных шлемах. Они запихивали всех до упора в вагоны поезда.

Виктора вдавили в самую гущу, кто-то мешал закрывавшимся дверям ногой, и омоновцы сновали по платформе, тыча и ударяя внутрь дубинками. В какой-то момент, когда двери уже окончательно смыкались, один человек изловчился харкнуть, и белесый сгусток угодил прямиком на глянцевитый шлем, а поезд унесло в туннель.

Поехали.

– Мне домой надо… – причитал мужчина в дубленке, со сливовым синяком, расплывавшимся по щеке. – Домой не пускают и бьют… За что? Я-то в чем виноват?

– Это вам за вашу пассивность! – бойко заявила ему худая женщина, поправляя берет. Виктор в ужасе глянул на ее пальцы: голубовато-сплющенные, в клюквенных каплях крови. Она быстро слизнула кровь.

– А я… Меня… Куртка в парке моя… – повернувшись, Виктор узнал большеглазую женщину в лимонном жилете. – Вашу мать… – На вид водитель троллейбуса не изменилась, только говорила еще растеряннее, как будто слова застревают в горле, и потирала себя между грудей, точно успокаивая боль.

Станция “Улица 1905 года”.

Омоновцы стояли вдоль стен, некоторые угрожающе поигрывали дубинками, как рассерженные коты хвостами.

Почти все вышли, Виктор тоже – он собирался ехать в обратную сторону, на Маяковку.

Но поезд испустил оглушительный сигнал и пролетел, не сбавляя скорости.

– Без остановки! – обличительно закричал мужик в шерстяной шапке, нахлобученной по самые брови. – Вернуться не дают!

Почему-то этот мчащий безостановочный поезд оскорбил Виктора больше всего. Рука сама нырнула в карман куртки, нащупав гладкую рукоятку ножа.

– Сейчас бы ружье! – мужик словно угадал его порыв. – Женщин не жалеют, палачи… Хоть бы одно ружье охотничье. Мы бы им показали…

– Вот-вот! – подхватил Виктор. – В другой раз я оружие возьму!

– Какое?

– Такое!

– А?

– Поджигу!

Мужик изумленно прищурился и погрозил кулаком под грохот очередного поезда:

– Сам поджидок!

На улице люди разбились на говорливые кучки и постепенно разбредались.

Виктор решил пешком идти к “Белорусской”, оттуда уже рукой подать до работы.

Он шел по Пресненскому Валу, задеваемый мазками огня от фар проезжавших машин, погружаясь в яркие проруби возле комков и выныривая в темноту… Он начинал сомневаться. Видела бы его Лена! Что бы она сказала? Известно что: “Хватит идиотничать!” Вместо работы – проидиотничал часа три.

Чего ради он рискует? Ради России? А кто на самом деле знает, как правильно? А кто ему дороже? Незнакомые и неизвестные, которых гоняют и бьют, или родные Лена и Таня?

Сколько в Москве омоновцев со всей страны! А солдат дивизии Дзержинского! Говорят, еще софринская бригада… Приказ есть приказ. Бить – бьют. А армия? Прикажут – и танки войдут в Москву. Будут стрелять? Будут. В людей? Будут-будут. А закон? Да какой там закон…

Нет, стрелять все-таки не будут. Наверно.

Он свернул во двор старого краснокирпичного здания. Вроде вокруг никого. Отлил у стены. Застегивая ширинку, услышал свист. Кто-то пытался насвистывать, но сбивался.

Виктор повернул голову. Метрах в пяти от него, тускло облитая перекрестным светом, к черной железной двери привалилась фигура в черном костюме.

– Привет! – позвал человек дружелюбно. Виктор не ответил, собираясь отправиться дальше. – Выпить хочешь?

– А есть? – сделал несколько шагов.

– Не топчи!

Виктор зыркнул под ноги, понял, что стоит на рассыпанных белых цветах, и ступил в сторону Цветы были лилии.

– Привет, старик, – человек качнулся навстречу и слабо хлопнул его по плечу. Плечо заныло, вспомнив сегодняшние удары. – Пойдем к нам…

– Куда?

– На фирму… Вискарь, водяра, шо хошь…

От человека разило именно вискарем – горячо и грубо.

– Какую еще фирму?

– “Диам”, – всхлипнув, боднул в плечо, заболевшее еще сильнее, – “Диам”, – уперся в плечо лбом, вероятно, чтобы не свалиться.

– Ладно, покеда, – Виктор отстранился. Человек закачался, свесив лицо вниз, очки соскочили и жалобно звякнули об асфальт. Виктор поднял их – упали между двух белых бутонов, – стекла счастливо спаслись, сунул ему в нагрудный кармашек пиджака и напоследок, зачем-то медля, спросил: – Чего празднуем?

– Друга, – сообщил тот неожиданно внятным голосом, – друга празднуем, Илюху. Илюха Медков, слышал? Да всё о'кей… “Диам”. Концерн “Диам”. Дорогой Илья… – человек не завалился набок, но двинул всем телом в другую сторону, – Александрович Медков…

– Нет.

– А что ты вообще слышал? “Авизо” слышал?

– Ну. Махинации это, – подтвердил Виктор.

Человек присвистнул:

– Илюха – мой друг и начальник. Он гений, понимаешь? Двадцать шесть лет. Свой самолет. Капусты выше крыши. А начинал у Тарасова шофером. Артема Тарасова знаешь? Я Илюхину днюху не забуду: “Метрополь”, бассейн с шампанским, все дела, Таня Овсиенко в мини-юбке. Овсиенко слыхал?

Виктор внимал с неподвижным почтением – интересный человек… Человек пожевал губами по-верблюжьи.

– Слыхал… – обрадованно заключил он. – Овсиенко ты слыхал, Таню. Ты запомни: “Диам”. Дорогой Илья Александрович Медков. Красиво, да? Илюха себя любил. Лететь должен был в Париж, не улетел, остался. Я с кладбища бухаю какой уж день…

– Так он умер? – спросил Виктор.

– Умер, в двадцать шесть, ага. А три пули не хошь? Здесь лежал, где цветы лежат. Вон оттуда из окна стреляли, с чердака… Вон оттуда, вишь, – вялым тряпичным жестом показал на такое же красное здание напротив, замыкавшее двор. – Ты главное запомни… Осень девяносто третьего года, запомнил? Это раз. Красная Пресня поганая. Два. Снайпер, ес? Илюха хотел, чтобы помнили… Стреляют, такое время, запомни: стреляют… А скоко еще зароют!

– Сколько?

– Стоко!

– А почему?

– Время… Время такое: сейчас молодые пули к себе притягивают… Илюха… Илюха хотел, чтобы помнили, нас всех обозвал, чтобы в историю залезть. “Диам”, дорогой Илья… – Человек засвистел, оборвался, шатнулся и неловко сел на лилии, вытянув ноги в коричневых штиблетах, весело блестевших шоколадной глазурью даже в тусклом свете двора.

Виктор вышел на Большую Грузинскую.

Он ощущал, что встреча была неслучайна.

Интересно, а этот тип знает, что происходит рядом: про ОМОН, который лупит, и топчет, и сталкивает по эскалатору? Или он только помнит своего дорогого – вот, бляха, запомнилось – Илью Александровича Медкова? От слова “медок”.

Виктор ощущал, что попал в какое-то новое измерение жизни, в котором одно связано с другим и всё важно, где заранее был заготовлен смутный двор с белыми бутонами, в сумерках похожими на шары зефира.

Но это пока не всё, нет, это не всё, – почувствовал он, – на этом сегодня не кончится…

 

Глава 22

Он подошел к “Белорусской”, встал у комка, выглядывая за приваренной решеткой пластиковый мерзавчик водки, в народе называемый йогуртом. Купил стакан, сорвал крышечку. Не принюхиваясь, всосал в два больших глотка.

Позади киоска что-то лязгнуло. Отбросил стаканчик под ноги, под ветер, в листву и окурки и небрежно заглянул за киоск. Увидел маленький пустырь, где происходило что-то, что стало мгновенно понятно его опытному глазу: один поддевал чугунный люк, другой светил ярким фонарем.

– Вы чо?

Зачем-то он их окликнул – классовое родство, или, наоборот, ревнивая настороженность, или головокружительный прыжок водки в мозг, или жажда продолжения событий…

Если хотеть событий, они случаются.

Двое замерли.

– Тише, не ори, – ответил девчоночий дерзкий голос, и белый длинный луч фонаря ударил ему в лицо.

Виктор заслонился и пошел к ним.

Лязг раздался еще раз, люк отвалился с тупым звяком, Виктор, приблизившись, увидел, что у девушки с фонарем русые рассыпанные волосы, у человека с монтировкой – такие же, но потемнее. Они были в одинаковых бело-зеленых камуфляжных куртках и высоких сапогах, с походными рюкзаками за спинами.

– Вы что, сестры?

Они не ответили.

– Слышь, иди своей дорогой, – девушка светила фонарем в яму, испускавшую пар. – Не мешай, добром прошу.

– Что вы борзые такие? Я здесь рядом работаю… Нормальный вопрос задаю: чего делаете?

– Родину спасаем, – с ознобистым вызовом сказала она, пошаривая по земле белым лучом. Парень потянул ее за рукав:

– Наташ…

– Родину в другом месте спасают, – заметил Виктор спокойно.

– В каком? – свет фонаря резанул по глазам.

– Неподалеку.

– Где это?

– На набережной.

– На набережной?

– На Краснопресненской.

– В Белом доме?

– Ну, – Виктор бесхитростно кивнул.

– Наташ, провокатор, – сказал парень вполголоса.

– Леша, успокойся уже… Вы, значит, за Белый дом?

– А что, нельзя?

– А вы к нему какое касательство имеете? – уточнила она старинным слогом.

– Я? Дубинкой получил сегодня. Вот и всё касательство.

– Состоите где?

– На учете?

– Да блин, в организации…

– Неа.

– А спектру… какому принадлежите? – подал парень настороженный голос.

– Это как?

– Коммунист, монархист, демократ? – охотно объяснила девушка.

Виктор на миг задумался:

– Русский человек.

– Лучший ответ! – Она стремительным движением обрисовала колодец огненным кругом.

Парень нагнулся к темному холмику, который оказался еще одним рюкзаком. Вжикнул молнией, протиснул монтировку, закрыл, обхватил, приподнял с кряхтением, опустил обратно на землю.

– Справишься? – спросила девушка тревожно.

– Куда денусь!

Виктор наконец-то разглядел их сквозь темень. Она была среднего роста, с решительным широкоскулым лицом, пухлыми губами, лихим разлетом пушистых бровей и казалась старше своего спутника – тот был вытянутый, худосочный, мелковатое, детское лицо. В нем было что-то сыновнее, не по отношению к ней, а вообще, в то время как в ней было что-то материнское – и тоже вообще.

Девушка лучом повела позади Виктора, как бы проверяя, нет ли с ним кого.

– А мы в Белый дом, – сказала она просто.

– Как? – Виктор даже отступил от такой внезапности.

– Под землей.

– Это… то есть… – он подбирал слова. – Зачем?

– Свечи, еда, лекарства…

Ему стало радостно, он бдительно оглянулся на ларек, в сторону улицы, где шастали редкие прохожие:

– Помощь нужна? – и, пользуясь заминкой, путано зачастил: – Могу, помогу… Я, я могу, правда. Ты не сможешь, Леша! Ты не дотащишь!

– Откуда вы знаете мое имя? – глухо спросил парень.

– Она тебя так назвала, а ее Наташа зовут, угадал? – Виктор рассмеялся. – У меня и ноги уже готовы…

Луч лизнул его по резиновым сапогам. Как хорошо, что не переобулся в аварийке!

– Он всё заранее знал, – сообразил парень с шипением.

– Я электрик, – возразил Виктор. – Мы в подземельях работаем, там вода, вот я сапоги и… Берите меня, не пожалеете, я по вашей части…

– И что он нам плохого сделает? – перебила девушка.

– Он придет с нами… Посторонний. Ты понимаешь?

– Так мы этого и хотим, чтобы все свободно могли прийти к своему парламенту! – продиктовала она гордо. – Хватит стоять болтать, ты чего ждешь? Когда нас патруль заметет?

– Я с ним не пойду. – Парень обхватил рюкзак и, шумно дыша, очевидно, стараясь не кряхтеть, подошел к колодцу.

– Как это вы додумались, – сказал Виктор сочувственно, – лишний груз брать?

– На машине подъехали, силы не рассчитали. – Девушка светила в колодец, выхватывая из мрака железную лесенку. – С нами еще друг собирался, заболел. Будем расхлебывать, всю ночь ползти… Алеша, видишь, человек есть. У меня на людей чутье. Его нам Бог послал. Ты в Бога веришь или нет?

– Это интимный вопрос, – пробормотал парень, зависая у края и рискуя свалиться вместе со всей тяжестью вниз.

– Леш, а я без него не пойду, – сказала девушка негромко, и Виктор понял: так и будет.

Где-то вдалеке послышался треск рации. Может быть, нескольких. Все трое запаниковали. Виктор без слов перехватил у Алексея рюкзак и закинул себе на плечи. Тот просунул ногу и, нащупав железную скобу, начал спускаться.

Только погрузившись за ними, Виктор ощутил беспокойство:

– Ребят, ребят!..

Чуть пригнувшись, ударяя сапогами в трубы, они продвигались через бетонные кольца в духоту и сырость. Наташа освещала дорогу Алеше, Виктору доставались лишь отблески, тонкими зеленоватыми колечками возникавшие на полукруглых стенах.

– Что орешь? – спросила Наташа безразлично, не переставая идти. Ее голос разнесло эхо.

– А долго идти?

– Нормально, – послышалось шуршащее столкновение. – Леш, ну не тормози ты!

– А мы дойдем? – Виктор пробовал бодриться, но смешок в темноте растянул рот оскалом.

– Плавали, знаем…

“Плавали?” Вспомнились страшные рассказы про сбросы воды, из-за которых смывало рабочих.

– Плавали? – переспросил он, но не дождался ответа. – А вы всегда без касок? А противогазов нет? Под землей газ бывает!

Наташа остановилась и бросила вполоборота:

– Не ори! Мы молчком ходим, – и пошла дальше.

Виктор шел за ней, размышляя: хорошо, что я электрик, а не сварщик, например. Не приходится в колодцы лезть и торчать здесь всё время. Хотя сто раз спускался, помогая мужикам. Связался с юнцами… И ведь как знал, подумал он, что сегодня еще что-нибудь будет. Потом подумал: прежние прогулки под землей были подготовкой этого похода. Потом ударился лбом и со стоном опустился на трубу. Спутники не ждали, пришлось пробираться за ними по узкому лазу, почти ползком, боясь застрять, растирая рукой над переносицей, где набухала потная шишка.

Минут через десять протискивания, когда он уже выдохся и смирился, что сдохнет, вылезли в квадратное бетонное помещение: там можно было разогнуться и даже стоять вдвоем.

– Живы? – Наташа поднесла фонарь снизу к своему лицу, ставшему багрово-жутким, как в триллере, и сгримасничала: – Уэээ… – Вручила фонарь Виктору: – Посвети.

Юноша развернул мятую карту, намалеванную ярко и криво, видно, что самодельную, она склонилась над ней, головой к его голове, и их длинные волосы переплелись.

– Мы тут, – Наташа зависла пальцем над бумагой и метко клюнула, чуть ее не пробив. – Они тут.

Алеша бережно сложил карту и спрятал за пазуху во внутренний карман.

– Сосульки, – Виктор скользнул лучом по серым обвислостям, обильно тянувшимся с серого потолка, как огромные крысиные хвосты.

– Окисление железобетона, – умной скороговоркой сообщил Алеша, но Виктор и сам знал, что это не лед.

Гулко загрохотало, затряслись стены.

– Метро, – сказали все сразу.

Вперед уводили два рукава, свернули вправо; опять начались бесчисленные бетонные кольца с трубами по бокам и железными трапами под ногами.

Наташа слабо ойкнула, остановилась, направив фонарь вверх.

Луч забегал, Виктор увидел, как прыснули в разные стороны перевернутые озабоченные тараканы, молочно-белые, но не из-за луча, а сами по себе…

– Альбиносы! – понял он, как будто разгадывал кроссворд.

– Они белого света не видели, – донесся рассудительный голос Алеши.

– А что они едят? – удивился Виктор.

– Друг друга, – буркнула Наташа.

– Грибницу и слизь, – объяснил Алеша.

Потом еще раз пробирались гуськом через тесный лаз, снова угодили в квадратное помещение и наконец посвежело – вошли в широкий арочный коридор с кирпичной кладкой и журчавшей неглубокой водой. Зачавкали сапоги.

– Пресня, – сказала Наташа. – Речка так называется. Раньше под Горбатым мостом текла, ее сюда убрали…

Вода то становилась выше и резвее, замедляя их ход, то иссякала.

Свернули в очередной бетонный лаз. Виктор уже собирался роптать, но Алеша возбужденно закричал:

– Всё!

Они не могли втиснуться с ним в колодец. Было слышно, как Алеша взбирается по железным ступеням, и Наташа заняла его место, когда с лязгом, очевидно загривком, он приподнимал люк.

– Свои! – откуда-то свыше прилетел его крик, с которым смешались другие крики:

– Стоять!

– Руки вверх!

– Это ж Леха!

– Наташка!

Виктор быстро вскарабкался по лесенке, стал подтягиваться, его вытащили несколько крепких рук, и, очутившись под сногсшибательным ветром, он так ошалел, что благоразумно на полусогнутых протанцевал от колодца.

Вокруг стояли закутанные бородатые мужчины с кольями и арматуринами, похожие одновременно на крестьян-партизан и пленных французов. С одной стороны нависал снежной глыбой потухший Белый дом, с другой тянулись серебристые мотки колючей спирали, рыжели бока поливальных машин, мерцала окнами высотка мэрии, и откуда-то оглушающе пел Олег Газманов.

– Брянцев, – Виктор с чувством пожимал руки окружившим, почему-то вместо имени называя фамилию.

Наташа, подступив, ловко стянула с его плеч рюкзак, который сразу подхватили, и Виктор только тут почувствовал, как же тяжела была ноша: теперь плечо позволило себе заболеть, и эту боль поддержала беззвучно заскулившая шишка на лбу.

– Вовремя вы, а мы штурма ждем, – поделился казак с золотистыми усами.

– О, дети подземелья! – подскочил невысокий мужчина в свитере с горлышком и пиджаке с депутатским значком, отличавшийся от баррикадников выбритым лицом. – Я думал, вы прямиком в дом, как вчера.

– Вчера мы с Плющихи заходили, – сказал Алеша. – Сегодня там засада…

– Мало ли ходов. Возле Новодевичьего, – депутат начал оптимистично загибать пальцы. – Экспоцентр… Фабрика рядом… Коллектор в метро… В зоопарке в слоновнике… Везде свои люди, главное, чтоб слон не раздавил. А эти люки мы решили заварить от греха.

– Владимир Кузьмич, – оборвала Наташа, – не надо лишнего.

– Да это ж в общем доступе, милая! Знаешь, сколько к нам народу так ходит! Вчера Невзоров приходил. Сегодня на рассвете чумной один в спортзал пробрался. А у нас баркаши в спортзале, ну, там, который в пристройке. Он повязки увидел, вроде свастик у них, вот ведь ироды, они это звездой Богородицы называют… Они ему: “Ты кто таковский?” – он: “Я – троцкист!”, – они его, конечно, обложили, ну, он одного и пырнул. Не сильно, в одежде нож застрял. Скрутили. Что с ним было делать? Не расстреливать же. За оцепление выкинули. Да и они тоже хороши… Кургиняна, политолога, прошлой ночью за баррикаду вытолкали… Мол, армяшка, давай гуляй, Петровича ругал, Баркашова в смысле… Кошмар… А как без Петровича? Дисциплина на высоте, подготовка классная. Без него обороны нет.

– Анпиловцы – молодцы, – вздохнул человек в раздутой куртке и оранжевой каске, на которой белилами была намалевана аббревиатура “ФНС”. – Целый день к нам прорывались. Мы их даже слышали… Их потом отогнали…

– Их не отогнали, а избили, – возразил Виктор.

Мощный прожектор ударил в здание и замотался туда-обратно, и Газманов как будто сделался еще слышнее:

                        Как жаль теперь, что нам не быть вдвоем,

                        А может, просто денег накопить,

                        И подойти к тебе, и ночь твою купить,

                        Но как тогда мы дальше будем жить?

– Это что за дискотека? – спросил Виктор.

– Каждые пять минут такая хренотень, – насморочно известил густобородый человек в островерхом выцветшем капюшоне, чем-то похожий на звездочета. – Это желтый Геббельс. Мы его так зовем.

– Кого его?

– Да вон… – показал депутат.

Ярко-желтый бэтээр медленно полз по набережной. Из заметного репродуктора, схожего с поставленным набок колоколом, неслось:

                        Путана, путана, путана…

                        Ночная бабочка, ну кто же виноват…

                        Путана, путана, путана…

                        Огни отелей так заманчиво горят…

Бэтээр развернулся на углу, пополз обратно к мэрии, и, на полухрипе заткнув Газманова, включился жестяной голос:

– Внимание! Покиньте здание и площадь! Время ультиматума истекает ровно в полночь. Внимание! В ближайшее время начинаем штурм!

Бэтээр свернул на Конюшковскую улицу, из громкоговорителя опять раздалось жестяное:

– Внимание! Покиньте здание и площадь!

Виктор бросился за удалявшимися Наташей, Алешей и депутатом:

– E…уть бы по нему!

Бэтээр, переваливаясь на здоровенных колесах, полз мимо Горбатого моста, гулко повторяя:

– Внимание!

– Нарочно пугает, гад, – сказал депутат.

– Слышите акцент немецкий? – хмыкнул Алеша. – Рус, сдавайся…

– Но жизнь продолжается, – продолжал депутат, бодро помахивая короткими руками. – Концерт провели при свечах, еды мало, воды не хватает, все чихают. Солярки было немного, зажгли иллюминацию, на весь дом, снизу доверху, врагам назло… пять минут посветили, и назад в темноту. Зато регионы вмешались, Сибирь… Если к четвертому октября Ельцин не успокоится, перекроют поставки продовольствия в Москву. Президент Калмыкии прилетел, Кирсан, вообще умница: с вами, говорит, останусь, пока блокаду не снимут. А дальше что? Неужели штурм? – спросил он неуверенно и поднял руку ввысь. – Как говорится, будем уповать на небеса…

Только сейчас Виктор заметил флаги в небе, черном, красноватом, охристом, отражающем огни города. Флаги трепыхались на белой башенке дворца, и, всмотревшись, он различил их цвета: бело-сине-красный на толстом флагштоке, ниже – флаги поменьше: советский – алый, имперский – черно-желто-белый и андреевский, белый с синим перекрестьем. Они дрожали как-то трогательно, немного нелепо, и у Виктора защемило сердце.

Площадь, запомнившаяся ему множеством народа, теперь была другой, почти пустой; низко стелился дым, там и тут мигали костры. Одни сидели не шевелясь, понурившись, как изваяния, другие прохаживались одиноко, заложив руки за спины, как заключенные… Ближе к зданию, возле палатки цвета хаки, в котелке, подвешенном над слабым огнем на железный прут, булькало варево.

Спутники Виктора зашушукались и исчезли в одном из подъездов.

Подле стеклянной стены с листовками и плакатами спорили, то и дело раздавалось брыкастое слово “штурм”, здесь же стояли несколько парней в бушлатах, с “калашами”, чего-то ожидая. Пробежала женщина в белом медицинском халате.

На одном листе печатными буквами с наклоном было написано:

                        Ай чики-чики-чики,

                        Вот тебе и Собчаки —

                        В голоде округа,

                        В золоте супруга.

На другом – тем же почерком:

                        У Шумейки гонора

                        Больше, чем у Бонэра.

                        Знать, забыл Шумейко,

                        Что есть в суде скамейка.

На третьем ватмане сверху было выведено курсивом: “Когда тебя я выбирал, ты что народу обещал?”, снизу тоже курсивом: “Обещаю: лягу на рельсы”, а посредине красовалась приклеенная фотография насупленного Ельцина с пририсованными черным фломастером челкой и усами Гитлера.

– Глаза б тебе вычеркнуть! – махонькая сосредоточенная женщина, встав на цыпочки, синей ручкой косо полоснула по фотографии, но ее остановили:

– Нельзя! Это ж творчество!

С Дружинниковской улицы опять запел с надрывом Газманов. Стоявшие у здания отозвались проклятиями.

– Я те покажу песенку, – мужичок в линялом ватнике перекрестился, словно на что-то себя благословив, и сорвался с места навстречу тоскливому соло и ритмичной музыке. “Путана, путана, путана…”

Виктор побрел туда же. Там было человек двести: их крики разбивались о броню и Газманова – оглушительного из-за усилителя. “Путана, путана, путана…”

От плотного скопления людей пахло дымом и какой-то мужественной несвежестью, тяжело и сладковато, пожалуй, воском. Он увидел прежнего казака и еще человек пять в бурках и папахах, стариков в военной форме, знакомого священника в черной рясе и с медным крестом, зажатым в кулаке. Один малец, совсем ребенок, держал наготове рогатку и пискляво вопил:

– Иди сюда!

– Гни-да! Гни-да! – сипло кричал плечистый молодец, замахнувшись бутылкой шампанского, из которой торчала тряпка. И сразу Виктор заприметил стоявший отдельно, окруженный почтением, целый выводок бутылок с такими же кляпами и догадался: коктейль Молотова.

Круглая блондинка тихо плакала, заслоняясь шелковым зелено-красно-черным знаменем с латинским изречением.

Виктор протолкнулся к баррикаде: снаружи зеленели омоновские каски, чернели наставленные пулеметы еще трех бэтээров.

– Уроды! – лысый бородач, в котором Виктор опознал давешнего приднестровца, забирался на баррикаду, цепляясь за бетонный блок; гремело железо мусорных баков, осыпались наваленные камни. – Всех перекосим… – Он тянулся к макету пулемета с фанерным коробом, зачем-то установленному среди арматурин. Виктор тут же сообразил, что издалека этот пулемет можно принять за настоящий.

Пока он подбирал, что бы такое крикнуть, песня кончилась, и громкоговоритель включил бесстрастного робота:

– Внимание! Покиньте здание и площадь! Время ультиматума истекает ровно в полночь. Внимание! В ближайшее время начинаем штурм!

Столпившиеся отчаянно и весело заголосили:

– Начинай!

– Давай убивай!

– Стреляй!

– Дави!

– Сколько времени? – спросил Виктор человека с противогазом через плечо.

Тот посмотрел на часы и с достоинством произнес:

– Пятнадцать минут.

– Какого?

– Осталось, – узкое лицо передернула судорога.

Виктор выпутался из толпы и пошел обратно к зданию.

На площади у костров рассредоточились автоматчики, которых обступили группки людей. В нескольких окнах играли огоньки свечей. Одно окно на третьем этаже горело, к нему от фонаря с площади был протянут провод. Возле двадцатого подъезда собрались неподвижные слушатели, вероятно, чего-то интересного.

Наташа сидела на табуретке у стены и мела рукой по струнам. Алеша, стоя рядом, подсвечивал фонарем. Она пела ломким, как бы с вызовом звенящим голосом и сердито встряхивала головой, сбрасывая русые пряди, заслонявшие лицо:

                        И слушаешь вновь темноту,

                        И трубы, гудящие рядом.

                        И всё, как ночному коту,

                        В потемках видать твоим взглядом.

Виктор понял, что от баррикады кричат меньше, а желтый Геббельс вообще молчит.

                        Летучих мышей не видать.

                        Парилка. Потом – холодина.

                        И матом ты кроешь опять

                        Какого-нибудь кретина.

                        А если у люка менты

                        Стоят с автоматами, гады,

                        Два метра земли и кресты —

                        Вот всё, что нам будет надо.

Резкий перебор струн, девушка вскинулась под чьи-то жидкие хлопки, остальные угрюмо закивали.

– Это про мои последние сутки!

– А откуда летучие мыши взялись? – пытливо спросил кто-то.

– Мы спелеологи, – сказал Алеша.

– Спелеологи, – эхом подтвердила Наташа. – Всё лето в горах провели. В пещерах ледяных ходили. Я летучую мышь привезла, в холодильник поселила. Не знаю, как она там без меня, кормят ее или как? Я с двадцать пятого дома не была…

– А я здесь с двадцать первого! – похвалился кто-то. – С тех пор не умывался!

Алеша перевел фонарь выше. Наташина куртка была расстегнута, Виктор увидел на шее шерстяную нитку с небольшой перламутровой раковиной.

– Я человек политический, он просто за компанию, – она шутейно толкнула Алешу грифом гитары. – Я в девяносто первом сюда тоже хотела, за Ельцина была, но родители не пустили, боялись… Теперь подросла, против Ельцина…

– Спой нам еще, деточка, – попросила старушка в вязаной шапке. – Отважно делается, когда ты поешь.

– Разве еще одну… Я ее первого мая написала… – Наташа удобнее устроила гитару на колене и без промедления, сразу принялась мести по струнам:

                        В мегаполисе галактики соседней

                        Происходят нынче странные дела,

                        Из-за споров и тумана, врак и бредней

                        Диктатура хриплый голос подала.

Виктор смотрел на то, как наискось бьют длинные пальцы девушки, и трудно припоминал. Гитара была в истертых, но угадывавшихся алых и желтых наклейках. Он понял, что играл на ней, да, именно на ней, неделю назад, здесь, и пел “Куба далека, Куба рядом”. У гитары тогда был владелец – подросток.

                        Это же еще начало года,

                        Дальше может всё произойти,

                        А гроза близка, но нет громоотвода

                        И конкретного спасения пути.

– Чья гитара? – мягко спросил он у стоявшего рядом с календарным старым портретиком Сталина, наклеенным на картонку.

– Сани Огнеева, – ответил тот, топорща седые усы. – Вышел с концами. Обратно дороги нет.

Наташин голос сливался с бренчанием гитары в звуковую воронку, завораживая и дурманя. Виктор поймал себя на том, что не чувствует боли в плече или ребрах, шишка как будто пропала, но он вдруг ясно ощутил обреченность – свою, чужую, этого здания, этой поющей девушки и ее парня, этого мужичка, из-за наплывающего дыма похожего на ежика в тумане.

Наташе словно передалось его чувство, она запнулась и запела злее, громче, чеканно:

                        И по площади в дыму проедут танки,

                        Тяжкой гусеницей вставшим смерть суля,

                        И воскреснут баррикады и землянки,

                        И слезами пропитается земля.

За стеклом в холле на полу высоко вспыхнула и погасла свеча.

                        Это же еще начало года,

                        Что еще там будет впереди?

                        Неужель пойдут под ненависть народа

                        Злые люди с автоматом на груди?

Наташа ударила по струнам: “Злые люди с автоматом на груди…”

Опять ударила. Встала. Стояла с гитарой наперевес, близоруко хлопая глазами, будто не понимая, что с ней и кто перед ней.

– Сколько тебе лет? – спросил Виктор.

– Девятнадцать, – сказала почти надменно, отдала Алеше гитару, который протянул ее людям:

– Кто-нибудь петь умеет?

Брянцев покачал головой.

 

Глава 23

Он всю ночь слушал разговоры, вставлял свое мнение. Наташа пела еще, потом он подпевал другим, только самому брать гитару не захотелось. Он покинул осажденную территорию, когда забрезжило и студеная серость начала смешиваться со слоистым дымом. Штурма не случилось. Наташа и Алеша и несколько молодых людей с ним отправились в холодный Белый дом, чтобы уйти через подземный коллектор, а Виктору посоветовали уходить поверху.

– Выпускают-то всех пока, никого не впускают, – сказала Наташа наставительно. – А нам листовки выносить. Спасибо, что с рюкзаком помог. Может, еще увидимся, вместе победу отпразднуем.

Виктор миновал спавших в палатках возле погасших костров, некоторые кашляли, не просыпаясь, словно перелаивались.

На баррикаде дежурило полсотни человек. Кто-то дремал, кто-то резался в карты, дозорный казак с обветренным лицом похаживал, по-птичьи насвистывая, в руках острая железка, похожая на пику.

– А, дезертир! – окликнул он.

– Я еще вернусь…

Виктор оставил за спиной бетонный блок, торчащие арматурины, муляж пулемета, крашенный в черный цвет, простыню с полурасплывшимися словами.

Через двадцать метров стояли кордоны неприятеля.

Молодой мент отодвинул заслон под цвет своей шинели. Двое сподручных ментов прильнули с боков: “Оружие есть? Бумаги?” – изучили всего крепкими хозяйскими хлопками, нащупали нож и отобрали: “Не положено”.

Он сунулся в проход между поливалками и военными грузовиками. В зыбком свете стояли безразличные, с размытыми усталыми физиономиями солдаты, омоновцы, милиционеры: разноцветные плащ-накидки, каски, шлемы, фуражки, бронежилеты, автоматы… В парке граяли пробудившиеся вороны, колючая проволока клубилась толстыми, влажно сверкавшими мотками.

Странно: несмотря на все события и ночь без сна, он чувствовал в себе энергию, даже вдохновение. Спустившись на “Краснопресненскую”, доехал до Маяковки. Надо бы отметиться в аварийке, что жив-здоров, и снять рабочие сапоги.

На углу Тверской Виктор задержался возле пожилого торговца, покрикивавшего на прохожих неожиданно юно и тонко, как пастушок на стадо:

– Свежая пресса! Свежий “МК” с кроссвордом!

Протянув деньги, взял газету, скользнул глазами: “БД превратился в биде”, ниже: “Нардепам бумажки пригодятся”, еще ниже была какая-то карикатура, но он уже не видел – запылали уши, рванул пополам, бросил под ноги, заспешил под удивленные возгласы пастушонка…

В дверях аварийки столкнулся с выходившими Клещом и Зякиным.

– Озверел? – спросил Клещ, гнусно подмигивая.

Зякин брезгливо отвернулся.

– Что такое?

– Ты где пропадал? – Клещ скосил губы в сторону. – Всю ночь по подвалам лазили. Дроздов ни минуты не отдыхал, а ему шестьдесят три. Один электрик на всех.

– Я отработаю, – сказал Виктор. – Никуда я не пропал, я тоже, кстати, под землей был.

– Сквозь землю провалился? – Клещ выжал смешливый хлюп изо рта.

– Крот! – нагло подхватил Зякин, раздувая свой розовый пятачок. – Кличка Крот теперь у тебя будет!

Виктор подвинул его и вошел внутрь.

Кувалда шагнул навстречу с таким осатанелым выражением квадратного лица, что Виктор приготовился к драке.

– Вот он! – Лида взмыла и оперлась о стол. – Я буду жаловаться Абаеву! И Лене твоей всё расскажу! Пусть порадуется на мужа гулящего! – Как аккомпанемент начал противно звонить телефон, но она не поднимала трубку. – Из зарплаты точно вычтем, можешь даже не сомневаться!

– Отработаю, отработаю… – твердил Виктор, думая, что надо не забыть снять сапоги. – Без проблем… Хоть сутки за Дроздова, хоть две смены подряд, хоть… Я ж тоже по делу отлучался.

– А мы все бездельники? – ахнула Лида.

– Я ж не про то.

– Будешь борзеть, – Кувалда придвинулся, проглотив большой зевок, – мы тебе темную устроим.

– Ты что, Андрюха? Мы ведь друзья! – испугался Виктор не за себя, а за него, сразу ощутив, какими чужими в одну ночь стали ему эти люди, и тихо попросил присказкой из детства: – Отзынь на три локтя… – так тихо, что Кувалда, что-то поняв, посторонился, а Лида сняла трубку и направила зычное недовольство на звонившего.

На прощание она сказала обыденно, зарывшись в тетрадь:

– Так, Брянцев! Записываю в неурочную. Когда?

– В понедельник можно. Только ты моей… ничего… в смысле про меня…

– Так. Значит, понедельник. Четвертое октября.

Дома Лена чмокнула его в шею, под челюсть, прижалась и тотчас отстранилась, потянув носом:

– Чего это?

– А?

– Чем ты пахнешь?

– Чем я пахну? – передразнил Виктор. – Духами чьими или чо?

– Дымом. Откуда дым?

– Дымом… Так это… Возле станции вышел, ребятишки костер жгут… Я и помог им малость. Научил правильно жечь, сучьев подложил… Минут пять всего, а пропитался здорово, да?

Лена с недоверием морщилась, но он сбивчиво и напористо говорил:

– Они мусор сжигают и листья, и правильно… Ты знаешь, я вообще люблю на костер смотреть, оторваться не могу. Нам самим пора в саду пожечь всякое лишнее.

Ближе к ночи Виктор прошел к Лене в комнату в дырявой байковой рубахе, найденной в глубинах шкафа: “Холодно что-то”. “Теплынь” (за окном и вправду потеплело). “Знобит меня что-то”. Она погасила торшер, рубаху он снял, но потом, уже после всех объятий (обнимался бережно, непривычно и несколько раз даже издал страстные киношные вздохи, так саднили ребра), слез с кровати, нашарил рубаху на стуле, влез в нее и стал застегивать, вроде как сам себе шепча: “Не, не… Знобит что-то…” Он беспокоился, что в утреннем свете Лена может заметить синяки.

Она ушла на работу, пока он спал.

Проснулся, лишь когда Таня из школы вернулась и врубила телек: Кай Метов томно запел “Позишн намбер ван”. Почему-то хотелось и дальше лежать безвольным атомом. “А, дезертир!” – снова и снова вспоминался веселый казак с обветренными щеками и красными слезящимися глазами.

Сутки отдыха слиплись в ком. Лена пришла с работы, улеглась, как обычно, а поднялась в одно время с ним.

Долго стоял над бьющей струей воды. Лицо поросло ржавчиной, но бриться было лень. Рыжий длинный волос торчал из ноздри. “Ус таракана”, – подумал Виктор неодобрительно и, сжав двумя пальцами, выдернул вон. Скривился от мелкой боли.

“Нельзя разрушать семью. Нельзя убивать любовь”, – тупо повторял, глядя, как вода лупит в ванную, попадая прямо в слив, полный радужной пены после только что мывшейся жены.

Он знал, почему ему так уныло. Потому что душа рвалась отсюда.

Надо выкинуть из головы девушку с гитарой, всех этих людей у подъездов, костров, на баррикаде и канареечножелтый бэтээр, грозящий штурмом. Надо… И каску, на лету разбившую плафон в метро… Надо… Но не получалось.

Сейчас важно не обнаружить тревоги…

Покинув ванную, заговорил с женой предупредительно и стал поглаживать ее по сырой макушке. Подмел листву с дорожки в кучу, проредил малинник, срезав сухие поросли. Лена вышла к нему, сделали круг по окрестностям, под ручку. Она о чем-то говорила, он соглашался, не повышая голос, а, наоборот, нежно понижая.

Они засыпали рука об руку, Лена стала сопеть, и Виктор аккуратно разомкнул пальцы.

“Нельзя разрушать семью. Нельзя убивать любовь”, – лежал в темноте, ощупывая свое небритое лицо.

Проснулся от того, что жена настойчиво трясла его за плечо:

– Что ты? Тебе плохо?

– Что?

– Ты кричал… Я не поняла…

– Что я?

– Кричал… Какие доллары?

– Доллары?

– Шесть долларов…

– Спи, дорогая.

Рано поутру он уехал в аварийку. На календаре было второе октября.

Дела навалились после обеда: несколько вызовов подряд. Сели в грузовик и поехали на Смоленку в Карманицкий переулок – потекло в подвале прачечной, дальше надо было на Воровского, с этого года Поварскую, на подземный разрыв трубы возле посольства Норвегии.

Подъехать к Смоленке мешала пробка.

– Авария, – предположил Валерка Белорус, матеря неповоротливых водил сквозь зубы и фильтр зажатой сигареты.

Но это была не авария. Около Смоленской площади на двойной полосе стоял распаренный гаишник и как заведенный жезлом показывал всем разворот.

Работяги, сидевшие на баллонах, припали к окнам.

– Наши! – вскрикнул Виктор и чуть не выпрыгнул из кузова.

Он увидел впереди, поперек Садового кольца, нечто волнующее и внезапное: баррикаду, дым, красный флаг.

– Жми на газ! – потребовал Клещ заполошно.

– У, неймется идиотам, – Кувалда сжал и понюхал кулак, косясь на Виктора, который свесился к Валерке:

– Стой… Одна минута… Тормозни на тротуаре!

Но развернувшийся с ревом грузовик уже сворачивал в переулок, и Виктор лишь успел заметить, от изумления не осознав увиденное, яркую лужу крови на пороге гастронома, углового со Старым Арбатом.

Течь в трубе они прекратили наспех, без сварки, черновой вариант: поставили резиновую прокладку, сверху широкий хомут из стальной ленты на двух болтах.

– Слушайте сюда, – запросил Виктор, глотая солнечный воздух с прогорклой примесью дыма, когда поднялись в переулок. Он чувствовал себя ребенком, который выпрашивает у взрослых дорогую игрушку или, например, разрешение, вместо того чтобы делать уроки, порезвиться во дворе с дружками. – Это для меня очень… Правда! Давайте я сбегаю, а вы подождете… Я на три минуты… И вернусь… Я работать буду все сутки!

– Сутки? – Кувалда уставился на Виктора похмельно-гипнотичным взглядом. – Тебя в милицию заберут на пятнадцать суток.

– Да какая милиция! В дурку, – уточнил Клещ с кисло-сладкой миной.

Виктор отчаянно переводил глаза с одного на другого, думая сбежать и понимая, что невозможно. Он смотрел на Зякина с его пористым носом, на Мальцева с его сальной гривой…

– Эй, не едьте! Погодите. Это – история! Внукам рассказывать будете. Разве не интересно, когда такие дела? – Все шли к грузовику, и он, остановившись, растерянно убеждал их спины.

– А я никуда и не поеду, – одобрил его Валерка, привалившись к решетке радиатора, потирая и прилаживая, как накладные, усики под носом.

– Не поедешь? – с надеждой переспросил Виктор.

Валерка в этот миг показался ему благородным и загадочным, как герой мексиканского сериала, из тех, что смотрела Лена.

– Куда ехать? Куда гнать, гонщики? – Валерка неторопливо разминал сигарету. – Вам больше других надо? Поработать охота? Садовое перекрыто… Солнце светит. Гуляй – не хочу…

– У тебя какая работа? – угрюмо осведомился Кувалда. – Тебе чего до нашей работы?

– Думаешь, не устал баранкой крутить? Не все стахановцы, как ты.

– На Воровского кипяток, – Зякин взялся за ручку двери, всем своим видом осуждая промедление.

– Подумаешь, кипяток… – У Валерки был настоящий талант бегло говорить сквозь зажженную сигарету. – Тебе от этого тепло, холодно? Кто с тебя спросит? А спросят, значит, проехать не могли. Остынь…

– Ага, погуляем мы, – съязвил Клещ. – Затопчут или башку проломят.

– Я за Витю, – Валерка оторвался от решетки. – Нравится ему, имеет право. Я его давно знаю, мне для него полчасика не жалко.

– А ведь пральна, мужики, – Мальцев размеренно кивнул.

– Ну-ну-ну, – забормотал Кувалда с сумрачным сомнением. – Ладно, пойдем к твоим хулиганам. Если что, огребем за компанию.

И они вчетвером пошли по переулку к Садовому. Клещ и Зякин остались у грузовика.

На ходу Валерка открылся на ухо:

– У меня отец в Гродно живет, ветеран, партизан. По телефону звонил, он за этих тоже болеет…

“Болеет, – подумал Виктор смущенно. – Как на футболе. Может, и я болельщик?”

Теперь картина Смоленской площади немного изменилась. Садовое было зачищено от машин метров на сто от баррикады, откуда безостановочно летели кирпичи и куски асфальта. Бодрый камнепад обрушился на несколько десятков омоновцев, которые, видно, пытались пойти в атаку, но были остановлены и сели на корточки, закрывшись щитами. Они сидели цепочкой, и их поставленные на землю щиты сами напоминали стальную баррикаду. Один вскочил, опрометью побежал назад, но тут же нелепо подпрыгнул и опять спрятался за щитом.

– Ай, маладца! – засмеялся Валерка.

– Чего ты? – не понял Виктор.

– Метко швыряют… Много каменюк наколупали…

Сквозь черный дым полыхавших покрышек и завалов мусора проступали кровельные листы, бревна, трубы, доски, ограда из сетки-рабицы и синий фургон: на его крыше стояли несколько фигур, одна – с красным флагом. Над всем этим, уходя в небо и опутываясь волокнами дыма, возвышалась серо-желтая сталинская башня МИДа.

– Готовятся… – Мальцев показал вверх. – Нам это надо, а, мужики?

Виктор увидел на доме напротив фигуры в касках и с автоматами.

– А вон и снайпер. Во-он, по крыше ходит… – показал Кувалда левее. – Видали, какой агрегат…

На пространство перед баррикадой выехала пожарная машина, только не красная, а темно-зеленая, армейская. Подъехав, выпустила струю из брандспойта. Белесая вода хлестала наотмашь, на синем фургоне стало пусто. Пожарная машина поползла обратно. Когда она, пятясь, проезжала мимо, Виктор заметил разбитые стекла.

По тротуарам с обеих сторон Садового теснились зрители, кто-то ржал, кто-то охал. Рядом с Виктором оказалась группка старушек, в которых он сразу признал своих. Они наперебой громко пересказывали друг другу сегодняшние события:

– Думали, снова нас побить, да не вышло…

– Опять мясников спустили…

– Только митинг начали, эти сразу налетели… Кровищи!.. Инвалида без ноги – и того топтали…

– А потом взяли мы железяки, и давай их колоть. Откуда железяки-то, поняла, Нюр?

– Сцена возле высотки железная стояла.

– Сцену я видела. И чего она там была?

– Арбата праздник. Пятьсот лет Арбату, так вроде.

– Да ну, откуда пятьсот?

– Праздников навыдумывают на народные денежки.

– Вот сцену и приготовили на праздник. Для всяких Окуджав. Как начали нас дубинами угощать, мы всю сцену и развинтили, и погнали сволочей поганых… Ей-богу, гнали…

– Да я сама гнала… А они в нас пистолетами стреляли…

– Только не ОМОН, другие. В беретах черных. У них форма серая. Эти стреляли.

– Застрелили кого?

– Это я не знаю. Стреляли – это я видела.

– Рядом стройка, мы забор повалили и добра натащили.

– Ты Алксниса видела? Голова замотана, руку поломали.

– Сегодня ОМОН старика окружил, и играли им от щита к щиту.

– Это чего! Клавдию из Гагаринского райкома знаешь? Ну, Клавдия. Такая, в лиловом, шляпку еще носила, ее вчера инфаркт хватил. Возле зоопарка.

– Зато утром на Лубянке чекисты митинговали. Настоящие, при погонах. Никого не боятся. Дядька толковый выступал, я фамилию запомнила: Бульбов. ОМОН рядом, зубами поскрипели, а тронуть не смеют.

– Красиво горит! Залюбуешься! Как на празднике!

– Вот тебе и день Арбата!

– Завтра на Октябрьской во сколько?

– В два.

– А что завтра? – спросил Виктор.

– Народное вече! – ответили несколько голосов одновременно.

Вдруг полет камней с баррикады прекратился, на синем фургоне замаячил человек с мегафоном и в светлом плаще, кудлатый и бородатый:

– Дорогие граждане милиционеры! Вы можете отойти! Уходите спокойно! Меня зовут депутат Аксючиц! – Возникла пауза, за щитами шевелились, вставали, переглядывались, быстро и нестройно семенили прочь; одинокий омоновец ковылял за всеми, а вслед звучало что-то более сложное и по взволнованности немного театральное: – Наш митинг был разрешен Моссоветом, но вопреки закону вас прислали его разгонять. Сегодня же прокурор Москвы возбудил уголовное дело против главы московской милиции. За этой баррикадой люди разных идей, к примеру, лично я – христианский демократ…

Он сбился, наклонился вниз, откуда донеслись неясные крики.

Двое, выбравшись из-за дымных завалов, начали прогуливаться туда-сюда в замедленном дразнящем танце с белой растяжкой, черневшей большими буквами: “Мы русские! С нами Бог!”

У одного из них лицо было темным – наверно, от копоти. Пританцовывая, он отворачивался, и Виктору начало казаться, что это негр. Тот самый, который хотел повеситься. Желая рассмотреть лучше, Виктор подался вперед и, забыв об аварийщиках, сделал несколько шагов по проезжей части.

– Фашизм не пройдет! – загомонили вокруг, и он обнаружил, что его примеру последовали старушки, радостной стайкой ринувшиеся к баррикаде.

Кувалда, настигнув, сцапал его за локоть:

– Всё, хорош, надышались.

На дорогу выскочил камуфляжный детина с автоматом:

– Куда-а? Наза-ад!

Старушки, точно школьницы, наперегонки понеслись на черный дым с каким-то легкомысленным смешком, но Кувалда, обхватив Виктора за шею, повлек его обратно к тротуару.

У гастронома, поодаль от подсохшей вишневой лужи, на треноге стояла телекамера с проводом, протянутым к голубому губчатому микрофону, который держала хорошенькая девушка. Перед ней переминались парень в клетчатом картузе, бабуся с авоськой и женщина с девочкой на руках. Виктор пропустил вперед себя аварийщиков и ловко выпал из процессии, чтобы послушать, о чем говорят.

– Я вам доложу! – втолковывал парень. – Москвичи свой выбор сделали! Борису мы верим!

Голубой микрофон скользнул дальше.

– За хлебом не пойдешь! – запричитала бабуся. – Бандиты… Всё ломают, портят… А есть еще эти… боровики…

– Боевики, – с натугой подсказала женщина, – в Белом доме засели. Спасибо хоть от них оберегают нас. Вы посмотрите, что творят! Всё перегородили. Город встал, скорые из-за них проехать не могут. Я не понимаю: почему президент медлит? Мне страшно за мою дочь! – она крепче прижала девочку к себе.

Виктор не знал – подставные они или говорят, что думают, да ему это было и неважно. Он понял, что это репортаж на фоне дыма. Чуть пригнувшись, нырнул вперед, размашистой рукой вырвал микрофон у девушки и, глядя прямо в камеру, захлебываясь, бешено закричал, как будто он в эфире:

– Люди! Спасите Родину! Телевизор вам врет! Останкино… Останкино – гнездо осиное… Вас жалят осы лжи!

Отпихнул парня, нависшего сзади, замахнулся на зеркальную лысину оператора, скорчил рожу журналистке, запомнив ее оскаленные зубки, блестящие глазки и антрацитовый гребешок в темных волосах, и побежал к грузовику аварийки.

Сел в кузов, на жесткий баллон, уткнувшись носом в стекло. Молчал весь путь, не слушая хохмящих работяг.

 

Глава 24

Сырая свежесть встретилась с припекающим солнцем, и мир казался удивительно безмятежным, лишенным всякой хищности, как будто среди такого дня ни у кого и в мыслях не может быть ничего злого. На станции Виктор купил бутылку пива покрепче. Впереди – сон, три дня отдыха. Промочить горло, чтобы слаще спалось. Птицы распевали на сто голосов. Одна из них свиристела так ритмично и пронзительно, как будто не спеша распиливают толстую тюремную решетку. Он шел аллеей, отхлебывал пиво небольшими глотками и к чему-то вспомнил, что сегодня в Москве – вече. Вече. Слово короткое, но пьянящее, похожее на кусок черного хлеба с медом. Всё еще успеется, не последний день борьбы. Теперь уже понятно: борьба будет долгой. Если люди на улицы вышли, так просто не уйдут.

Он подошел к дому, предвкушая долгий сон.

– Паяльник нагрел? – грубо спросила Лена из кухни, когда он, поставив недопитую бутылку на пол, развязывал кеды.

– Я как стеклышко, – сказал игриво, думая, что она не всерьез.

– Учти, ты здесь пьяный никому не нужен.

– Где же мне жить тогда, Лен, в канаве, что ли? – возразил всё еще игриво.

– Тебя здесь никто не держит.

Виктор от неожиданности дернул ногой, бутылка опрокинулась, пиво потекло. Жена негромко и зло выматерилась.

– Ты что? – Он стоял в полутемной прихожей, левый носок пропитывала липкая влага, и смотрел на нее, сидевшую за столом в кухне, откуда раздраженно пахло подгорелой картошкой.

– Насвинячил, сам вытирай…

В дверях гостиной показалась заспанная Таня, небрежно уронила: “Привет” – и скрылась в музыкальном шуме телевизора.

– Оглох, да? – Лена повысила голос. – Взял тряпку – и вытер за собой. Не можешь, да?

– Ты почему кричишь на меня?

– Да потому что мне надоело всю жизнь за тобой убирать.

– Ты о чем, Лена?

Она застала его врасплох: он не находил в себе сил ни рявкнуть, ни замахнуться, ни послать ее. Он стоял беззащитный, в пивном носке и пытался понять, что случилось.

– Слушай сюда, – хрипло сказал он. – Ты никогда со мной так не говорила. – Отнес бутылку под раковину, запихнул в ведро.

– Ты где был?

– На работе.

– Думаешь, я телевизор не смотрю? Твою рожу не узнаю? Всё показали. Как вы машины жгли, как милиционеров били. Ты чем занимаешься? Думаешь, позволят вам такие художества? В новостях показали. Люди как люди, в ужасе полном. И только один урод несчастный орет, убивать зовет, ругается, глаза выпучил. Видишь такого в телевизоре и думаешь: Господи, скорей бы пристрелили такую собаку бешеную. А стыд-то в чем – это же муж. Муж мой… Света звонила – возмущалась. Таньке теперь как в школу ходить?

– Лен, да так получилось, я там, считай, мимо проходил.

– А мне что обещал? Ни ногой туда!

– Я не нарочно, правда. У наших спроси. Там в переулке вызов был. Не сдержался, наговорил от души в этот… микрофон… Но я работаю и работаю. Как обещал…

– Обеща-ал? – вкрадчиво переспросила она.

– Ага, – буркнул, угадывая, но еще не распознавая подвох.

– И где же ты в прошлое дежурство всю ночь шлялся?

– Я? – Виктор сглотнул пивную слюну, а в ушах у него уже звенел вопросительный возбужденный бабий вскрик: “А?” – Лена, обожди, ты потише давай.

– Думал, не узнаю? Мне Лида всё рассказала. Как ты к бабе бегал, пока другие работали. На всю аварийку опозорил. Выгонят – сам себя корми. Или пускай твоя кормит…

– Моя? Кто? – Солнечный свет перед глазами мигал, Виктор поймал себя на том, что часто моргает.

– Меня спрашиваешь? Тебе знать лучше.

– Обожди, не кричи. Таня дома…

– Таню вспомнил. Пусть слушает. Чтобы потом не удивлялась.

– Лена, я всё объясню. Сейчас. Да, я немножко… обманул… Лена, но я ни с какой… бабой… К Белому дому ходил. Вот. Поняла? Я сам не рад, но не мог я по-другому…

– Ты же слово мне дал.

– Виноват. Ходил. Ты не веришь? Хочешь, всё подробно расскажу? На баррикадах был…

– Ну, неужели? – протянула она издевательски. – Прям у самого Белого дома?

– Ага.

– Ты меня за дуру держишь? Или я ничего не знаю? К вашему дому сраному не проедешь, не пройдешь. Окружили, как чумных.

– Я туда под землей…

– Хватит, – она глухо шлепнула ладонью по неприбранному столу. – Самому врать не противно?

– Ты! Ты человек? Или гадюка? – Он бросился вверх по лестнице.

С третьей попытки, поцарапав срывающимся ключом, вскрыл сейф, выхватил початую бутылку “Рояля”, крутанул железную крышечку и с порывистой решимостью самоубийцы глубоко вогнал горлышко, как дуло. Затошнило, но, не задерживая во рту (проверенный прием), ливанул спирт прямо в глотку и всё равно задохнулся, сел на пол, отфыркиваясь.

Встал, опираясь на угол сейфа, заваленного опилками, гвоздями, журналами, спустился в кухню, прижимая к подмышке красную бутыль. Наклонился над женой, допивавшей кофе, – она даже не пошевелилась, как будто его не замечая. Он переступал с ноги на ногу, большой палец торчал из мокрого носка, прорванного ногтем. Громко поставил бутыль на стол:

– Будешь, нет?

– А буду!

Достал рюмку, наполнил, подвинул жене. Она опрокинула спирт в кофе. Налил в чашку воды из-под крана и наполовину разбодяжил. Выпили не чокаясь. Взял краюшку черного, макнул в соль, зажевал.

– Пить мне запрещаешь? Так вот, назло тебе выпью.

– И выкатишься отсюда…

– Ого, как запела! И как ты, интересно, меня выкатишь?

– Найдется, кому помочь. – Твердо, с недобрым весельем глянула, и у него почему-то застучало сердце.

– Кому?

– Мало ли, – она колебала приподнятыми круглыми бровками. – Есть охотники…

Виктор взвился, растопырив пятерню, и через стол потянулся к лицу, бесконечно знакомому, с меленькой родинкой на нижнем веке, точно бы желая скомкать, сорвать, как маску.

Лена отпрянула, отскочила к окну, а он, моментально выдохшись, уже обвис ручищами.

В кухню заглянула Таня:

– Вы мне компьютер когда купите?

– Спроси у него, – Лена устремилась из кухни в прихожую и пробежала по ступеням в сад.

Виктор, будто очнувшись, рванул за ней, слыша за собой преследующее дыхание дочери.

Жена стояла у козьего загона, оглаживая занозистую стену. Он сделал несколько шагов и понял, что стоит в одних носках.

– Все играют, я одна без компьютера, – сетовала Таня с крыльца. – У вас получка была. Вы мне купите или нет?

– Нет больше нашей Аси… Нет больше Аси, зарезали Асю… Асю забудь! – говорила Лена напевно в такт поглаживаниям.

– Ты что, опьянела? – испугался Виктор.

Ощутил внезапно, что на нем не носки, а прилипшие листья и он, деревенея с пальцев ног, врастает в землю.

– Как зарезали? Кто зарезал? – Он услышал в Танином внезапно бойком голоске слезы и не стал оборачиваться. – То-то молока мне давно не давали.

– Это твой папа не захотел, чтобы она жила с нами!

– Я, что ли, ее резал? Мне ее разве не жалко? Лена, успокойся уже.

– Из-за тебя отдали. Тебе никого не жалко. Ой, ну разве ему до козы? Он великим делом занят, ждет, когда всех нас перережут.

– Великим делом! – Виктор пошел на нее, осторожно ступая. – Да, я великим делом занят!

– Как ты в такую шайку попал? Свезли убийц отовсюду, из горячих точек, из Абхазии, из Карабаха. Откуда еще, забыла.

– Это телевизор тебе врет. Там люди нормальные. А останется Ельцин – так и будем американской колонией.

– Ельцина народ выбирал, с ним ребята молодые, образованные. А ты что, по сталинским лагерям соскучился?

– Опять начала? – Виктор, продавив ворох листьев, попал ногой в вязкую слякоть, выдернулся, отекая холодной грязью. – Это они лагерь устроили в центре Москвы!

– Говорила мне Валя: у всех рыжих мозги навыворот!

– Ты и про Таню?

– Оставь меня! – Жена зажмурилась с такой гримасой, будто лицо ее сползает, как резиновое, пронеслась по касательной, взбежала крыльцом и скрылась в доме.

– Папа, ты в носках!

– Ничего, Танюша. Принеси новые. Ничего. – Он поднялся в дом. Зашел в ванную. – Ничего… – Помыл ноги. Заметил в зеркале, что морда совсем заросла. Вышел босиком в кухню. На табуретке дожидались большие шерстяные носки. Надел. Налил воды в чашку, смешал со спиртом, уселся, барски раздул ноздрю на солнце за окном. – Татьяна!

Подождал, собрался позвать снова, но дочь тихо вошла, вплелась изогнутым диковатым бледно-рыжим растением.

– Пап?

– Садись, посидим.

Виктор приложился к чашке, взял обломок черного хлеба, лиловый лепесток луковицы:

– День обалденный… Скажи, правда, хорошо, что мы не в Москве живем? Пойдешь за ворота – и чувствуешь себя простым. Как букашечка-таракашечка.

– Пап, положить тебе картошки?

– Валяй… Знаешь, простого послушаешь, любой – философ. Любой! – категорично рубанул ладонью. – Знаешь, кто жизнь понимает? Забулдыга, бомж…

– Бомж? – Таня хихикнула.

– Зря смеешься. Диоген тоже бомжом был. Слыхала такого?

– Читала про него.

– Много читаешь. Это ты в меня.

Он с аппетитом за минуту уплел картошку и таинственно улыбнулся.

– Ливани воды, – протянул чашку. – Ага, холодненькой.

– Ну, я пойду?

– Я к чему клоню. – Разбавив воду, взболтнул чашкой. – Сиди пока… Разговор не окончен. За тебя! Помнишь, ты спрашивала про смысл. Давно это было, козу мы доили, ты говоришь: “А для чего жить, если умрем?” Если спросила, значит, тебя этот вопрос волнует. Или волновал. Меня он не волнует, что ли? С детства! Я тогда виду не подал, как меня вопросик твой тронул. Я тебе тогда кое-как объяснил. Мол, без мечты никакому человеку нельзя. Ты бы и спросила меня: а какая твоя мечта, отец? Теперь спроси… Спроси, ну!

Таня молчала под его ждущим взглядом. Со стулом подвинулась в сторону, как будто ей стало неуютно.

– Не садись на углу, замуж никто не возьмет! Слушай сюда: я сам у себя спрошу. Так, и какая твоя мечта, Виктор Михалыч? Внимание, ответ. Я желаю себе лично, дочери своей, всем родным и всем живущим, до последней твари, одного. Бессмертия. Я желаю воскресения всем, кто когда-либо помер. Вот моя скромная мечта…

– Пап, на земле же все не поместятся, если воскресить.

– Это мечта! – покривился, огорченный ее непониманием. Глаза его остро вспыхнули, как блесна, летящая в голубую реку. – Я всегда хотел себя проявить. Мечтал, мечтал, но зевал. И вот… Я ж не только политику полюбил. В эти дни мечта моя ближе. А кто на улицу пошел? Простые люди. Они бессмертие чуют.

– А за Ельцина не идут… простые?

– Не, там позаковыристей. Сами себя перехитрят. Тухлые! Им веселья не понять. Еще бы! Вдруг простой народ власть перевернет, а потом и страну? Боязно. У Ельцина всё – ОМОН, армия, деньги, башня в Останкино. А у нас что? Камни… Если мы победим, это будет чудо. Я для себя такой вывод сделал: где чудо – там всегда страшно. Вот я где-то недавно прочитал: “Чудо жизни… Жизнь – это чудо…” А, точно, в газете, с Никулиным интервью, с клоуном! Повертел я эту газету и думаю: чудо-то чудо, да чудо страшное. Бумаги, газеты, книги, дома, электрички, самолеты… Чудо? Чудо. Чудо времени. Секунды, минуты придумали, календари… Ведь тело мы, тело, понимаешь, в котором сердцебиение гонит кровь по кругу, недолго оно бьется, сердце, и поминай как звали, гнием в земле. Страшно, а? Эта плоть и придумала, что есть время, а она вроде бы человеческий мир. Чудо? Смотришь, сколько уже умерло и как коротка жизнь и как ее отобрать легко, смотришь и думаешь: да нет никакой жизни. Нет никакой жизни – одно сердцебиение гребаное.

– Ты что материшься? – Лена быстро вошла на кухню.

– Я сказал: гребаное. – Виктор миролюбиво отмахнулся. – А мы с Таней смысл жизни ищем… Где он? Было бы, как в кроссворде: Смысл жизни. По горизонтали. Семь букв. И разгадка. Да еще чтобы несколько букв уже стояли. Кстати, по горизонтали или по вертикали, а, Лен? Смысл жизни-то… Где его искать?

Он вытянул ногу и кончиком шерстяного носка коснулся ее ноги.

– Побрейся иди. Выглядишь как доходяга.

– Нашла доходягу. Да я здоров, как богатырь!

– Ватный богатырь! – с усмешкой вспомнила она.

– Чего?

– Так про тебя говорят: ватный богатырь, – объяснила простодушным тоном, не убирая влажную усмешку. – Большой, да силенок не ахти. Ватный. Так тебя и зовут: ватный. Не Витя, а ватный.

Он вскочил с хрипом. Глаза заслонила розоватая пелена словно бы нарождающегося красного флага. Он сунулся в прихожую, постарался натянуть кеды, но шерстяные носки мешали.

– Папа, неправда! Никто так про тебя не говорит! – донеслось с кухни, откуда-то из-за тридевяти земель.

Сорвал носки и, пока обувался на босу ногу, о чем-то вспомнил. Взбежал наверх, уже в куртке, и, пошарив внутри сейфа, извлек медную трубку с деревянной ручкой – спрятал в глубокий карман, сунул следом спичечный коробок. Спустился и выбежал вон.

– Папа, мама пошутила! – Таня догнала его, когда он свернул за угол дома.

Он обернулся, порывисто, как будто с надеждой, и она зачастила снизу вверх, в его большое оранжевое потное лицо, заикаясь от горлового спазма:

– Вы меня не любите! Вы ничего про меня не знаете! Вы только собой заняты! Вы мне компьютер… – Она осеклась, вдруг увидев, что лоб у него необычно бел, а веки почти черные.

Со звоном раскрылось окно вровень с его кудрями, и Лена, очень близкая – руку протяни, – спросила трескучим, до боли подкалывающим голосом:

– Бабин! На войну собрался?

– Почему Бабин, мам?

– Фамилия его настоящая!

– Всю жизнь мне хамит! – удивленным жестом ладони Виктор показал в окно.

– Это ты всю жизнь отравил!

– Не нравилось бы – не хавала!

– Зачем я за тебя пошла? – Лена досадливо оттолкнула птичью кормушку, вырезанную в зеленом пакете из-под сока. – Совок был… Совок! Ничего не понимала. А тебе этот совок нужен… Сколько лет ты меня изводил, дебил проклятый! Сколько ты с ревностью ко мне лез! Вернуть бы мне молодость мою. Послала бы тебя куда подальше…

– Сейчас пошли, – сказал Виктор строго.

– Послать? Думаешь, я про Райку не знаю?

– Кого?

– Райку из магазина, суку жирную, с которой ты…

Он, не слушая, улавливая брань, вслепую хватанул воздух и, промахиваясь, зарычал:

– При дочери не смей!

– Пускай правду знает, ты же правдолюб у нас.

– Кто тебе про нее наболтал?

– Думаешь, я дурочка, ты один – герой? И я тоже…

– Что ты? – он внимательно смотрел на жену, высунувшуюся по грудь из окна. – Что тоже? – Рука сама собой нащупала поджигу в кармане куртки.

– Что ты хочешь услышать? Ему можно, мне нельзя…

– Ненавижу, – произнес по складам, чувствуя, как отчаяние растворяется в крови, и яростным безошибочным движением выхватил самопал.

Ленино смуглое лицо мигом отхлынуло в глубину дома.

– Папа, ты куда? – кричала Таня.

Он уходил по бетонной дорожке, недавно им расчищенной, но снова начавшей покрываться листьями.

 

Глава 25

Только Виктор задремал в электричке, как его разбудил вкрадчивый голос:

– Мясо, мясо! По дешевке! Мясо! Хорошее, свое!

Это был невысокий мужичок с хозяйственной сумкой, из которой он вытащил красный пакет и поднес к Викторовым глазам:

– Вот по килограммчику расфасовал… Продаю по случаю. Вдвое дешевле рыночного. Свое, свежее!

Виктор помотал головой, и мужичок принялся за других пассажиров.

В Москве, идя мимо бомжей, как всегда лепившихся к стене вокзала, он выхватил взглядом одного, как будто знакомого, с серой неопрятной бородой. Человек стоял, словно погруженный в вечность, привычно сгорбившись, осанкой и длинной облезлой дохой похожий на худого медведя. На асфальте были разбросаны аптечные фуфырики. Виктор подошел, спокойно вдыхая смрад.

– Как дела?

Тот сразу выпал из отрешенности, осклабился и затряс ладонью, сложенной в морщинисто-темный ковш:

– Брат, помоги! Третий день не жрал. Нога гниет. Резать надо.

Виктор, всмотревшись, припомнил, что, пожалуй, именно этот человек летом показался ему мертвым, а потом проворно полз на коленях за ним с Леной. Он ссыпал горсть монет, которые ладонь захлопнула жадно. “А мне? Брат… Батя… Друг… Мне…” – заворчали остальные.

– Ты откуда будешь? – Виктор хотел быть непринужденным и чувствовал себя от этого неловко, как будто он командир, заговоривший с солдатом.

– Красноярский я. Освободился. Домой приехал, у жены другой. Я и ушел навсегда. Вон тот – профессор ваще, – показал на белобородого Деда Мороза, сидевшего в забытьи. – Квартиру отжали. Еще подсыпали чего-то. Был чудаком, стал дураком.

– А у меня есть дом! – хвастливо зашамкал некто сухой, похожий на Бабу-ягу. – У меня там и жена, и обед, и постель. И баня. А я гуляю!.. Мне такая жизнь по душе. Эх, хе-хе!

– Рассказывай… – сурово оборвал его леший с костылем.

Откуда-то со стороны подплыла бомжиха, круглолицая и розовощекая, ласково ухмыляясь:

– Дай денежку, что-то на ухо тебе расскажу…

– Ты мне что?.. – спросил Виктор, замечая у нее жесткие желтоватые усики.

Он сунул мелкую купюру и наклонился по требованию ее красной, точно ошпаренной ладони. Первую секунду было тихо, только пахло водкой. Но затем – хрум – становясь всё четче и непреклоннее – хрум-хрум – сочным хрустом задвигая все звуки, полилось сладкое мурлыканье, так что вокзал исчез и на несколько мгновений Виктор оказался наедине со своей любимой без вести пропавшей кошкой Чачей. Хрум-хрум-хрум-хрум. Кошка замолкла. Сеанс был завершен.

– Пока Бог меня терпит… Скоро-то холода, – сказал тот, что в шкуре. – Будем зимовать…

– Много народу в прошлую зиму померзло, – бомжиха жмурилась на желтое солнце. – И менты еще. Не дай Бог ментам попасться. Бьют отчаянно…

– Малолетки хуже, – хохотнул человек с лицом, наполовину превратившимся в баклажан. – Они живым не отпустят.

– Это при демократах стала жизнь такая, – сказал Виктор. – Всё другое будет, когда… патриоты…

В этот момент раздался гулкий “ик”, все посмотрели вниз, сидящий Дед Мороз поднял мутные глаза и медленно сообщил:

– Патриоты – идиоты, демократы – дегенераты…

И снова икнул, с такой силой, что затылком ударился о стену.

Виктор мысленно пожелал ему бессмертия и поехал на “Октябрьскую”. Про себя он не переставая продолжал спорить с Леной. “Ты меня всего издырявила, как сыр, – обвинял он ее, сидя в полупустом вагоне метро. – Как сыр”. Ее намек на неверность так ужаснул его, что к этому он даже не возвращался, а пока гадал, откуда она узнала про Райку. Кто сболтнул? Виктор уже и позабыл, как там и чего было с этой Райкой. Нет, виноват, конечно. Если бы Лена ни о чем не узнала, если бы была с ним ласкова и хороша и он бы сейчас дремал под запах кабачковых оладий, то был бы счастлив никогда в глаза не видеть никакую Райку. А еще диспетчер стуканула, что он пропадал в дежурство. Он-то надеялся, с аварийки выдачи нет… И ведь записался отработать. Главное, Лена на этот раз вела себя с ним совсем хамски.

Ближе к “Октябрьской” в вагоне стало тесно, в город он поплыл на заполненном эскалаторе. Разговоры, лица, повадки убеждали его, что эти люди с ним заодно, некоторые держали свернутые флаги и плакаты. Выходя, Виктор посмотрел на часы над кассами: без пяти два. Когда он покинул метро, площадь возле памятника Ленину бурлила.

Обогнув толпу, он уперся в щиты, за которыми виднелись грузовики, казалось, до самого Каменного моста. Шумели разрозненные голоса и, отталкиваясь от щитов, обретали стальное эхо:

– За Кремль боятся!

– Кончилась малина! Людей море, ты смотри!

– Пацан, отдай дубинку, если русский!

– Две недели измываются!

– Правильно… Две недели в Кремле запой!

– Народ с утра попер. Я здесь с десяти. Сначала ОМОН мешал. Толкали нас, пихали… Встали, отгородились… Всех не разгоните, иуды!

– На площадь Ильича пойдем. К заводу “Серп и молот”.

Вдоль щитов, извиваясь, двигался мужчина с деревянной дудкой, выдававшей насмешливые резкие рассыпчатые трели, в красной мантии поверх куртки и красном колпаке с вышитыми на нем золотыми солнцем и луной.

В начале Крымского моста тоже сверкали щиты заслона. Виктор немного прошел туда и увидел человека в черном, в черной скуфье (слово из кроссворда), с длинным, поднятым над головой деревянным распятием, расхаживавшего среди зеркального блеска щитов, и понял, что это священник. Тут кто-то сунул в руку листовку.

“Дорогая Наденька! – чернело с бумаги, отбитое на печатной машинке. – Трудно выразить словами мое потрясение от известия о кончине Вашего мужа Валентина Константиновича Климова, слесаря-ремонтника Дома Советов. Невозможно поверить в его гибель среди белого дня по пути на работу, когда вроде бы нет войны, нет фронта. Глубоко скорблю в Вашем горе. Обещаю, что закон, суд праведный обрушится на головы тех, кто избивал и убил Вашего мужа. Исполняющий обязанности Президента России Руцкой”. Ниже клубилась размашистая черная подпись, похожая на изображение грозовой тучи.

На Ленинском проспекте скапливались люди, доносились зовы мегафона.

Он начал протискиваться, пытаясь разобрать, кто выступает. Вокруг было всё больше снарядившихся к бою: у одного – медный водопроводный вентиль, надетый на пальцы, у другого – кусок трубы с таким знакомым отверстием свища. Наконец он добрался до сердцевины колонны, где парни в кожанках, сцепившись локтями, окружили двоих. Виктор узнал депутатов. Уражцев держал в руке пластмассовую коробку мегафона, Константинов – железный раструб, усиливавший крик. Тот, что кричал, был весел и розов, как будто только из парилки, с желто-седой шевелюрой. Тот, что держал раструб, был насуплен, с бородой и залысиной.

– Диктатура не пройдет! – увлеченно заходился Уражцев. – Друзья, надо немножко потерпеть! Давайте отправимся на площадь Гагарина, подальше от провокаций… И на Воробьевы горы…

Константинов с мрачной важностью несколько раз кивнул.

– Трусы! – заклокотала женщина с воздушными каштановыми волосами. – Уводят народ! Дерьмократы оба! – На нее зашикали, и она стала разъяснять: – А что не так? Они от кого избирались? От “Демроссии”!

– Все к универу! Вперед, к знаниям! – счастливо выкрикнул Уражцев.

Толпа потекла по проспекту.

Виктор брел, предвкушая встречу с милыми местами, где давно не был, мерцание шпиля на замке МГУ, смотровую площадку с белой церковкой на краю, раскинувшуюся внизу голубоватую маревую Москву, портвейный запах гниющих листьев из зарослей и рощ.

Вытянув шею на чей-то ор, он увидел человека в кожаном шлеме летчика, который тормозил колонну открытыми ладонями:

– Але! Гараж! Поворачивай оглобли! Наших бьют!

Началось замешательство: толкались, пытаясь идти дальше, но вожаки встали. Потом вожаки развернулись, и все стали разворачиваться, Виктор тоже развернулся, не понимая, что происходит, как не понимал, кажется, никто. Они уже двигались назад к “Октябрьской”, мегафон оказался у его затылка, и прямо в мозг ему с помехами и неумело запел радостный Уражцев:

                        Врагу не сдается наш гордый “Варяг”!

                        Пощады никто не желает!

Колонна, обрастая растерянными подпевалами, путаясь в куплетах и всё время возвращаясь к первому “Наверх вы, товарищи!”, взяла круто влево. Пошли почти бегом, и Виктор увидел сверху, как при заходе на мост небольшую толпу теснит отряд со щитами, а позади в несколько рядов серебрятся щиты, от солнца ослепительные до рези.

В тот же миг, охваченный каким-то детским инстинктом, он не столько подумал, сколько почувствовал: эти щиты – фольга, они бесполезны, они ничтожны, их можно порвать и съесть конфету. И тогда, глядя не вперед, а вверх, в сладкую синеву, подставляя горло солнечным лучам, он громко, протяжно, восклицательно запел, так, чтобы другие слышали и могли подпеть:

                        Свистит, и гремит, и грохочет кругом!

                        Гром пушек, шипенье снарядов!

                        И стал наш бесстрашный и гордый “Варяг”

                        Подобен кромешному аду!

Андреевский флаг ласковой бело-голубой волной задел его разгоряченное лицо.

При появлении колонны отряд со щитами отступил и выстроился еще одним заслоном.

– Пропустите народ к парламенту! – выкрикнул Константинов как-то сварливо; ему ответили одновременным гостеприимным ударом дубинок по щитам, и только теперь Виктор понял, зачем приведен сюда.

– Пропустят, жди, – сказал кто-то.

И сразу заспорили множество голосов:

– Кто там, ясно?

– В зеленом. Внутренние войска.

– Отсюда точно не дойдем.

– Давайте поднажмем!

– Даже если прорвемся, дальше остановят.

– А где наш дух русский? Знаете, когда Суворов через Альпы…

– Тетя, ты чего, исторический роман сочиняешь? У них в оконцовке колючка да бэтээры.

– Ничего, оружие в бою отымем!

– Завели в западню! Только лоб расшибать! – махнул двумя корявыми руками мужик с пучками морщин вдоль рта. – Я не мазохист! – и принялся выбираться из толпы.

– Сколько дотуда? Подскажите, пожалуйста, – заскрипела старушка в пенсне.

– Пехом можно час! – доложила разбойная бабка, крашенный хной вихор торчал из-под косынки.

– Я и так не дойду, а куда мне с боями? – Старушка озиралась, прикидывая, как бы уцелеть.

– Москвичи и гости столицы хотят видеть своих избранников! Ура! – закричал Уражцев с бодростью свадебного тамады.

– А получат по зубам, – констатировал мужчина, у которого татуировка дракона вылезала пастью и синим пламенем на шею из-за пазухи.

– Надо на чудо надеяться! – сам себе вслух сказал Виктор. – Если на чудо надеешься, то…

– Сейчас сзади ОМОН прихлопнет! – перебил его одраконенный, показывая назад.

Виктор оглянулся и тотчас рассмеялся: “Не прихлопнут!” – сзади, в разноцветных пятнах транспарантов и флагов, колыхалась огромная людская масса, затопившая всё пространство от памятника Ленину до спуска к мосту.

Он почувствовал, что не совсем себе принадлежит, он стал частичкой стихии, которая его не отпустит.

Многолюдье, вероятно, впечатлило и солдат – они, присев, с головой прикрылись щитами, второй ряд поставил щиты сверху, а еще выше, дотянувшись, воздвиг щиты третий ряд – получилась непроницаемая стена, и Виктор вспомнил псов-рыцарей с железными панцирями из фильма “Александр Невский”. Но и эти казались киношными, обреченными шататься, валиться, может быть, тяжело лететь в реку, краешек которой голубел впереди, и в подтверждение этого ощущения глазастая женщина звонко попросила, заламывая длинные руки: “Господи, избави нас от плена!” – и он узнал актрису Варлей из фильма “Кавказская пленница”.

Виктор встал на цыпочки, желая выяснить, каково там, на мосту, но лишь чуть шире увидел реку. Мегафон опять захрипел: “Ур-ра!”, вокруг подхватили: “В атаку!” – и люди, напирая друг на друга, превратившись в одну тугую волну, вытолкнули его в лязг и мат. Он успел увидеть, как веселый верзила доской таранит щит и пробивает брешь, как отпрыгивает старик-колобок в коричневой шляпе, из-под которой хлынула кровь. Потом началась свалка, и, провернутый в оглушительной мясорубке, он оказался на мосту, босым, лежащим на парне в амуниции с запрокинутым юным лицом, а сверху, давя, шевелился еще кто-то.

Ему помогли подняться, он наудачу легко отыскал кеды среди чужой обуви, солдата оттащили к парапету, где стояли и сидели остальные в зеленом, безоружные и бледные, некоторые безмолвно плачущие. С другой стороны моста сидели раненые демонстранты. А шествие уже продолжалось, заливая мост…

Один солдат, сидя на асфальте, клонил алую липкую голову, и актриса заботливо промакивала ее носовым платком:

– Потерпи, мальчик! Всё хорошо…

– Хорошо мы их угостили! – говорил ей под руку возбужденный мужчина, непрерывно сплевывая и растирая плевки.

– Лежачих не бьют! Не трохать! – раздалось наставительно-густое от другой теснившейся кучки.

Впереди, как по команде, с блеском падали в реку щиты.

– Сейчас за ними полетишь! – сказала женщина в разорванной куртке: крупный мужлан в надвинутой каске смотрел на нее бессмысленно и скорбно, не мигая, как бычок на хозяйку.

– Берите у них всё! Запасаемся! – донесся хрип мегафона. – Неизвестно что дальше!

– А что дальше? – спросил человек с кровоподтеком под глазом, замахиваясь дубинкой на высокого солдата, и тот сразу испуганно согнулся. – Дальше, гнида тупая, готовь рожу!

– Они ни в чем не виноваты! – закурлыкали женские голоса. – Им приказали!

– А если стрелять будут, тоже пожалеете? – кинул, проходя, немолодой наливной азиат, похожий на Мао Цзедуна.

С этой минуты жизнь перешла на другую скорость.

Виктор побежал догонять колонну. Голова кружилась от совершившегося чуда. Людская река текла по мосту по вертикали, а по горизонтали посверкивала Москва-река и покачивалось распятие на плече у священника, шагавшего по-походному споро.

Он сбежал с моста на Садовое, затянутое дымом и гремевшее выстрелами, увидел сверху стальные щиты на Зубовской площади и за ними – сдвинутые грузовики. Навстречу ему промчал мальчишка на велосипеде, резво крутивший педали и истошно вопивший: “Быстрее! Догоняй! Не отставай!”

Возле старинных провиантских складов толпа окружила автобусы, очевидно, принадлежавшие ОМОНу или внутренним войскам: трофейные дубинки обрушились на стекла, которые осыпались мелкой крошкой.

– Газом бьют! Шашки дымовые! – кашляя, сипло кричал человек, прикрывая нос мохнатым шарфом.

У магазина с вывеской “Прогресс” чинилась дорога – рабочие в оранжевых касках замерли над свежеблестящим асфальтом. Прочь от них, опрокидывая заграждения, выехал грузовик с красным флагом, развевающимся из окна, и, поняв, что он захвачен, прочитав белые на красном буквы РКРП, Виктор на бегу захлопал в ладоши.

Впереди началась новая драка. Донесся многоголосый, запеваемый на все лады “Варяг”, залязгали удары.

Виктор вдруг подумал, что знает, что надо кричать. Одно слово. Он знал это слово, но забыл. Безотчетно и бесстрашно засмеялся, глубоко вдыхая приторный запах газа. Отпрянул к тротуару. Внезапно его сильно замутило и вырвало – спиртом “Рояль” и жареной картошкой.

Таня гуляла с Федей Никифоровым в лесу.

Федя сам ей позвонил, и Таня, взяв трубку, сначала не могла понять, кто это, потому что он звонил ей первый раз. Но она согласилась выйти. Минут через пять он уже стоял под окном в каком-то детском пиджачке, который, несмотря на худобу, был ему маловат, нелепо покачивая льняной головой, обычно взъерошенной, а сейчас расчесанной на пробор.

– Нарядился, – сказала она смешливо. – Важный какой.

– Это вещь. Настоящий твид, – Федя подергал пиджак за отворот. – Отцов подарок.

Тане было всё равно, о чем он говорит и где им гулять, ей хотелось как-то отвлечься после папиного оглушительного хлопка калиткой.

Его уход вселил в нее смутную тревогу. Куда он ушел? Мать пометалась по дому сама не своя, потом заперлась у себя, и погулять для Тани было хоть каким-то облегчением. “Просто ушел, – пыталась думать она утешительно. – У Феди отец вообще на тот свет ушел”.

Они ступали среди солнечных просветов по щедро насыпанным круглым сосновым и продолговатым еловым шишкам, которые Федя отбрасывал ударами ноги, Таня обдирала веточки и жевала иголки, терпко-кислящие. Почему-то ей хотелось втягивать их сок.

Федя рассказывал: учительница английского дала ему почитать большую книгу небывалых историй про привидения и вещие сны, записанных еще в старину дьяконом Дьяченко. Один человек поселился в гостинице и увидел сон, что хозяин с хозяйкой поднимаются по черной лестнице с ножами; он проснулся, зарядил револьвер, и в этот момент они вошли. Одна женщина, проснувшись ночью, приказала, чтобы ее младенца перенесли к ней, служанка спорила, но подчинилась, и тогда на колыбель, где он спал, обрушился потолок.

Скоро Федины волосы растрепались, а он уже заговорил про человека из Индии, который сошел с ума и вообразил себя змеей, ползал со змеями, питался лягушками и жил на болоте, уже много лет шипит и ползает.

– Да ну, – Таня взглянула с настороженной благодарностью.

– Вкусно?

– А?

– Елка вкусная, да?

Она смущенно выплюнула зеленую кашицу, Федя взял ее за руки, пальцы его были сухими и горячими.

– Таня…

– Что ты хочешь?

– Ты очень красивая.

– Ты что хочешь? – повторила она, не выдергивая рук.

Он выпалил, побледнев:

– Можно, я тебя поцелую?

Она смотрела на него с тихим безучастным недоумением, он на нее – в упор. Приблизил губы рывком… Удушливо пахнуло одеколоном “Шипр”.

Тошнота подкатила к горлу, словно поднятая скоростным лифтом, Таня отдернулась, шлепнула его по скуле, судорожно вцепилась в неопрятно разросшуюся елку, и ее вырвало.

– Что случилось? Таня!

– Отстань, малявка! – она поперхнулась, и ее вырвало снова.

– Я не малявка!

Закряхтела, чувствуя, как подкатывает новый липкий ком.

– Таня, тебе плохо?

– Не видишь, меня от тебя тошнит! – крикнула истерично, со слезящимся прищуром глядя не на него, а на веточки, на которых повисли гадостные нити.

Услышала: он уходит, обиженно хрустя шишками.

…Виктор вытерся рукавом и заорал освежающее: “ура”.

Он вновь мчался вперед и видел множество солдат и омоновцев, которые бежали врассыпную, теряя дубинки и щиты. Там и тут вокруг не успевавших убежать закручивались людские гневные водовороты. Люди, облепив грузовики, вышибали стекла, влезали внутрь. По Садовому уносился военный грузовик с человеком, повисшим на подножке. Человек соскользнул и попал под другой грузовик, гнавший следом.

Третий грузовик под красным флагом затормозил возле раздавленного, кто-то выпрыгнул, нагнулся, похоже, щупая пульс, затем принял флаг из кабины, накрыл тело. Подскочившие перенесли его на тротуар.

Всё промелькнуло за какие-то секунды.

Два взмокших парня в кожанках двигались большими скачками, держа с двух концов деревянную скамью, выломанную, видимо, из военного грузовика.

– Разбудили медведя! – выдохнул сосед Виктора по пробежке, спортивный старик с возрастной гречкой на лысине, распечатывая губы, запекшиеся красной коркой. Он обнимал бревно, словно добытое из леса.

Они остановились. Перед ними была Смоленская площадь, перекрытая со всех сторон, заполненная бесчисленными касками; позади зеленели грузовики и краснели пожарные машины. Отступавшие вливались в этот заслон, умножая его. Желто-коричневая высотка МИДа была сейчас особенно зловещей, как неприступный средневековый замок.

“Богатырь”, – прочитал Виктор вывеску на магазине, и это слово болезненно отозвалось в нем.

Двое автоматчиков в касках выдвинулись из-за щитов и разрядили обоймы вверх. Прямо на них в распахнутом бирюзовом пуховике шел мужичок, сжимая толстую пачку газет. Наперерез ему выскочил мент в серой шапке, резко взмахнув ногой в тяжелом ботинке. Мужичок уклонился и затряс газетами на вытянутой руке, словно предлагая их купить.

Виктор оглянулся, и у него перехватило дыхание: всё Садовое заполняли люди, им не было конца. Многие, сгорбившись, долбили дубинками или сидели на корточках; он понял: они привычно отколупывали асфальт.

Со стороны щитов поплыл приторно-едкий запах, вокруг закашлялись, натягивали на лица горлышки свитеров, прикрывались шапками и носовыми платками. Виктор смахнул длинную слезу; его уже не тошнило, но в горле першило, как будто там песок.

– В бой! – захрипел в мегафон неизвестный ему мужчина с вытянутым южным лицом.

– За Русь-матушку! – и старик с гречневой головой, размахнувшись, швырнул бревном, как снарядом.

Виктор неожиданно вспомнил слово, которое закатилось в темную щель памяти. Выхватив из кармана куртки поджигу и коробок, чиркнул спичкой и закричал по складам:

– Ре-во-лю-ция!

Залп самопала затерялся в криках, но словно в ответ на стальные брызги из пожарных брандспойтов обрушился ослепительно-белесый ледяной поток, парализующий, как сход снежной лавины.

Грузовик с новым красным флагом, на этот раз выставленным на крыше, подкатил к щитам. Люди ринулись за ним, грузовик почему-то остановился – может быть, водитель пожалел давить, – флаг сбило струей, а в следующий миг, не тратя времени на раздумья, уже зная, что вот она, это она, ре-во-лю-ция, проплыв под клокочущей водой, мокрый насквозь, Виктор вынырнул между щитами и вломился в гущу ОМОНа, деревянной ручкой самопала засветив кому-то точнехонько под каску.

Его принялись лупцевать дубинками, он взвыл от животной боли, и тут на обидчиков пришелся удар наступления.

Теперь на Смоленской площади началось настоящее рубилово. Обе стороны, смешавшись, как древние рати, били друг друга остервенело. На переднем рубеже мелькал черно-желто-белый флаг, безостановочно колошматя по каскам, слышались женский визг, мужской мат и надрывное “За Родину!”…

Щиты отступали и мешались с хрустом и звоном, как будто треснули льды и потекли по огромной реке.

Вот уже захвачены пожарные машины, и развернутые брандспойты обрушили потоки на врагов… Вот уже те побежали со всех ног, а один, забравшись на брезентовый кузов, растирал кровавые сопли и затравленно таращился.

Омоновцы, солдаты, менты неслись табунами. Толпа гнала их с улюлюканьем, как добычу, пиная слетавшие каски и фуражки.

Виктор, не понимая, что орет, сжав непонятно откуда взявшуюся резиновую дубинку, сменившую поджигу, рванул над туннелем влево. Там уже не было никаких кордонов, и он снова нараспев захохотал от того, что сотни и сотни в зеленом и сером улепетывали от их небольшой бешеной группки по пустому Калининскому, в то время как многотысячная толпа еще не успела повернуть с Садового…

Пуля с шипящим свистом майского жука пролетела у него мимо уха.

Затарахтело, загремело, засвистело…

– Пулемет!

– Автомат!

– Ложись!

Толпа выплескивалась на улицу из-за поворота и металась.

Виктор, слегка пригнувшись, отставая, бежал на выстрелы рядом с парнем с красивым начесом смоляных волос. Окна мэрии золотисто горели под солнцем, как чешуя. Забабахало отрывисто и глухо.

– Помповое, – задыхаясь, процедил парень, – это ж помповым бьют…

Вокруг топотало еще множество ног.

– Как будто шампанское открывают, – засмеялся нервным голосом мужчина в косухе и в камуфляжной кепке, поправляя громоздкие очки.

– Тебе лишь бы шампанское хлебать… – сердито ответил кряжистый седобородый человек.

– А, деревенщик… – кисло заметил тот, что в косухе. – Чего в деревне не сидится?

– Писатели, не ругайтесь! Вместе ж на тот свет! – бросил парень, хватая себя за начес.

– Писатели? – спросил Виктор.

– Это ж Белов Василий, – парень взмахнул указующей рукой. – А вон это – Лимонов.

Они выскочили под пандус мэрии, где отряд омоновцев в синих бронежилетах веером поливал улицу автоматными очередями.

“Фашисты!” – парень потряс кулаком, пробегая дальше. Женщина в серых домашних штанах, вскрикнув, как ужаленная, схватилась за кроссовку и запрыгала на одной ноге. Мужичок в бирюзовом пуховике упал плашмя, накрыв собой стопку газет. Виктор споткнулся об него и растянулся, и тотчас перестали стрелять – нарастал грозный рев моторов.

Привстав на колено, Виктор глянул через плечо: семь могучих “Уралов” ехали по Калининскому, заняв все полосы, на крышах развевались пять красных флагов, один андреевский и один черно-желто-белый, сзади валил народ.

– Уходите! Уходите отсюда! Пошли! – слышалось впереди. Фигуры в зеленом побежали от Белого дома к мэрии, и теперь вслед им кричали: – Крысы!

Вот уже первый грузовик начал долбить оранжевую поливалку, отстранил ее, двинул дальше, приминая колючую проволоку. Другой последовал его примеру, подоспел третий… через минуту образовался проход, Виктор бросился туда вместе с другими, которые пихались, как пьяные, подтягивали друг друга за руки, перелезали через кузова и горланили:

– Победа!

– А-а-а-а!

Виктор выскочил на площадь, чтобы увидеть, как по мосту уходил канареечно-желтый бэтээр, а омоновцы и солдаты, слипаясь, точно пластилиновые, забились на пандус мэрии и под него, а зеленый бэтээр от мэрии выдавал трескучие очереди в небо, обреченно отгоняя наседавших, а небо стало еще ярче и голубее, наверно, потому, что на его фоне высился белоснежный дворец и оттуда, открыв объятия, спешили люди и изо всех окон махали что было сил.

– Свободны! – заорал Виктор во всю глотку, сложив ладони у рта как рупор. – Вы свободны-ы-ы!

Он заметил среди бородатых баррикадников торопившегося, хромая, десантника-депутата Ачалова с красным крупным лицом, и тут же опять засвистели майские жуки пуль.

Все попадали, залегли, покатились, спрятались за грузовики, поливалки, гранитные надолбы и парапеты.

– Украина! С Украины снайпер, сука! – по-девчоночьи кричал подросток, прилегший рядом, поглощая желтыми глазами что-то далекое, и Виктор не сразу понял, что “Украина” – высотка гостиницы за мостом.

От дверей мэрии отделился отряд в касках, паля из автоматов налево и направо и перебежками приближаясь к Белому дому. За ними осторожно полз бэтээр, поводя стволом пулемета.

Обрушилось разом длинное зеркальное стекло возле парадного подъезда. В ответ из окна Белого дома тоже заговорил пулемет, следом на ступени выбежали несколько человек в черных рубашках и беспорядочно застрочили от животов. Виктор разглядел их повязки – белые знаки на красном.

Омоновцы остановились, кинулись обратно, под прикрытием бэтээра исчезли внутри мэрии.

Заткнулся снайпер, словно на перекур. Народ медленно, тревожно поднимался, как примятая трава, оставляя несколько неподвижных тел, толчками вливался в дыру, свободную от колючей проволоки, бежал мимо дворца, стремясь быстрее преодолеть опасную территорию.

По Конюшковской улице маршировала серо-синяя камуфляжная стена.

– Софринцы! – гаркнул какой-то осведомленный демонстрант в железном пожарном шлеме.

Во главе батальона шагал квадратный военный с тремя звездами на погонах и седыми усами моржа и ревел в рацию:

– Снайпера еб…ые! Я двух солдат потерял!

Прихрамывая, к нему устремился Ачалов, чье широкое лицо стало совсем красным.

– Снайпера еб…ые! – ревел военный по-прежнему в рацию, глядя не на Ачалова, а в небо, где пролетал косяк птиц. – Прием! Я, полковник Васильев, перешел на сторону Белого дома! Прием!

И они обнялись, хлопая друг друга по спинам.

…Виктор стоял под балконом. Дубинку он потерял. Но и без дубинки чувствовал себя воином, которому теперь только побеждать.

Сначала они братались. С мычанием, с междометиями, восторгом. Он прижимал к себе неизвестных. Неизвестные обнимали его. Баррикадников раскачивали на руках над костерками. Медсестра у подъезда ласково мазала зеленкой нескольких мужиков в ссадинах, здесь же кому-то перевязывали разбитую голову. Он увидел в толпе Наташу, узнал ее по гитаре через плечо; девушка целовалась с Алешей, их заслонили, и Виктор их больше не нашел.

Потом все стали подпрыгивать. В прыжках подбрасывали руки, как будто сдаются или сейчас взлетят. Даже старик с черной палкой вместо ноги подскакивал с цоканьем. И старик, растягивавший гармошку, пытался подпрыгнуть.

– На Кремль! – кричали одни.

– Мэрия! – другие.

– Останкино! – кричал Виктор. Он влюбленно смотрел в центр балкона, где над хилым громкоговорителем навис взмыленный Руцкой с распушившимися усами – волосы комом, серый костюм. Охранники, тоже в серых костюмах, с двух сторон наискось закрывали его кожаным, очевидно, бронированным дипломатом.

– Молодежь, боеспособные мужчины! – голос Руцкого звучал басистым лаем. – Вот здесь, в левой части, строиться, формировать отряды! И надо сегодня штурмом взять мэрию и “Останкино”!

Последнее слово потонуло в раскатистом многоголосом “ура”.

– Даешь Останкино! – Виктор, подпрыгнув, щелкнул зубами, прикусил язык, и рот его наполнился медным вкусом крови.

Руцкого сменил Хасбулатов. Пожелтевший, кожа натянулась, он трепещущими пальцами вцепился в рупор и, захлебываясь словами, пронзительно закричал:

– Я призываю наших доблестных воинов привести сюда войска, танки! Штурмом взять Кремль и узурпатора! Бывшего! Преступника Ельцина! Ельцин сегодня же должен быть заключен в Матросскую Тишину! Вся его продажная клика должна быть заключена в подземелье!

Последнее слово, выплюнутое с горским акцентом, потонуло в общем ликующем вопле.

Виктора прибило к зданию, где Руцкой с пепельной сигаретой в углу рта круговыми движениями сильных рук хватал, сталкивал людей, выстраивал, ровнял и пихал вперед.

– Александр Владимирыч, – заглядывая ему в усы, подлез пожилой генерал, похожий на сухую вялую розу. – Дело пахнет керосином… Оружия нет… Все бэтээры ушли на Садовое…

– Иди формируй отряд, ты мне будешь рассказывать! – Руцкой наставил красноватые свирепые глаза.

– Александр Вла…

– Формируй, твою мать! Рязанцы на подходе!

Руцкой выхватил взглядом Виктора, потряс за плечи, на секунду испытующе заглянул в лицо, – пепел упал, прилипнув серой кляксой автографа на промокшую куртку:

– Будешь командиром!

– Я? Я не умею…

– В армии служил?

Виктор кивнул.

– Годишься!

Там, куда Виктор вывел за собой топочущий не в ногу строй, уже началась куча-мала. Демонстранты продолжали прибывать по Калининскому, и внушительная их часть скопилась у входа в мэрию между двумя створками этого темно-серого небоскреба, швыряя камнями в высокие стекла, которые с праздничным звоном осыпались.

Мимо Виктора в сопровождении нескольких автоматчиков пролетел генерал Макашов в чем-то оливковом, с рюкзачком, в синем берете набекрень, с усиками торчком под клювом:

– Чиновников выкинуть на х… на улицу!

– Отлично! – заорал ему пенсионер и поднял вверх руки.

Военный грузовик подобрался к дверям, с рычанием врезался, откатил для следующего тарана и остановился. Донесся автоматный треск, и Виктор увидел солдат в проемах разбитых витрин по бокам от входа.

– Убийцы! – донесся бабий крик.

Появился второй грузовик, лихо, с разгона впечатался в двери, развернулся под участившийся треск автоматов и вмазал по дверям кузовом. Под колесами растекались радужные лужи бензина.

Минуту спустя Виктор вместе с толпой, неудержимо хлынувшей в пробоины, оказался в просторном холле, где сразу стало тесно, хрустели осколки, кругом скандировали: “Не курить!”, тут и там поблескивали черные стволы.

С трудом выбрался на улицу.

Сквозь тычки и распаленные возгласы “Позор!” брели потные солдаты и менты, последним в полосатых носках по широко разметанным осколкам ступал мужчина в рубашке с галстуком, съехавшим на плечо. Кто-то отвесил ему оплеуху, он дернулся дать сдачи и немедленно получил еще. “Лужкова зам, – объяснили рядом, – пидор гнойный”. Толпа сомкнулась. Раздался громкий выстрел.

В толкучку бросился крупный человек с высоко поднятым пистолетом:

– Прекратить! – И опять выстрелил в воздух.

Это был Константинов, депутат с бородой и залысиной. Люди нехотя разомкнулись. Мимо них, пригибаясь, потащился мужчина, которого словно бы окунули в красную краску.

Потом Виктор слушал генерала Макашова на пандусе мэрии. Из белого рупора рвалось отрывистое:

– Мы взяли эту проклятую мэрию! И теперь на нашей земле не будет больше ни мэров, ни пэров, ни сэров, ни херов!

– Ура-а-а! – разлилось протяжное, и сразу, не сговариваясь, все закричали о следующей цели:

– Ос-тан-ки-но!

Виктор осекся, ощутив какую-то беззаботную легковесность, какую-то дурную нелепицу. Он вдруг вспомнил детей из песенки, выкликающих имя своего героя: “Бу-ра-ти-но!”

– В Останкино! – исправившись, стал выкрикивать он с натугой. – В Останкино!

Но вместо “восстания” выходило какое-то “восстанкино”, что-то мультяшное, снова детское.

Парень в железном шлеме пожарного точными быстрыми движениями спустил по веревке бело-сине-красный флаг с высокого серо-стального флагштока. Сорвал, смял, швырнул через край, как несвежую простыню.

Пестрый ком пролетел над головами и упал позади толпы. Ввысь по веревке бежал, как огонь, красный флаг.

Рядом с Макашовым показался молодец в зеленом броннике и, взмахивая рукой, будто звонарь, затряс большой связкой ключей.

Виктор, пошатываясь, отправился к изнанке Белого дома – было людно и весело, трещали шикарные костры, дожидавшиеся шашлыков праздника, и звучал воркующий гул:

– Останкино… Останкино…

– Туда пять грузовиков ушло!

– С Октябрьской новая демонстрация идет, двести тыщ, прямиком на штурм.

– А ОМОН чего?

– Какой ОМОН! Город наш!

– Гостиницу “Мир” взяли… Там у них штаб был.

– Дзержинцы к нам перешли.

– Не дзержинцы, софринцы!

– Софринцы, я знаю. Дзержинцы тоже…

– Тульские вэдэвэшники на подходе, будут Кремль брать…

– Слыхали, Козырева арестовали? Прямо в МИДе!

– Смотри, смотри!

Он задрал голову. Постепенно, аккуратно, ползуче этаж за этажом, загорался свет во множестве окон. Всё здание состояло из окон, и всё оно наливалось лимонным – тусклым среди солнечного дня – электричеством.

– Свет дали, значит, полная победа! – сказал Виктор каким-то не своим, надрывающим связки голосом.

На площадь одна за другой въезжали захваченные машины: армейские радиостанции, фургоны, автобусы, милицейские газики.

Дом горел целиком, доверху. “Ну всё, Ленка, победили мы… тебя… Что ты теперь запоешь?” – подумал, заморгал, и всего его мелко-мелко затрясло.

Расталкивая людей, он пробился к холму. Сел на землю, обхватив лицо руками. Зубы стучали, тряслись руки и ноги. Он украдкой глянул сквозь пальцы и сжал их плотнее. Ногти впивались выше лба, в кудри, и он старался делать себе больнее, давить острее, чтобы совсем не пропасть.

– Плохо, что ль? – раздался свойский голос.

Виктор посмотрел вбок, не отлепляя пальцы от лица.

К нему обращался человек в круглых очках, с дряблыми щеками и крючковатым носом.

– Не без того, – сумел торопливо сказать сквозь настойчивый перестук зубов.

– Помираешь? – спросил человек развязно.

– Помираю, – слабо согласился Виктор.

– Ранили?

– Неа!

– А что?

– Сейчас как будто сердце остановится, темнеет перед глазами ужасно, – быстро прожевал жилистую фразу пляшущими зубами.

– Это у тебя паническая атака.

– Атака?

– Атака. Не бойся. Всё нормально.

– Откуда ты знаешь? – повернувшись с надеждой и разжимая пальцы, Виктор обнаружил за круглыми стеклами ореховые пытливые глаза.

– Доктор я, – беспечно объяснил человек. – Снежок ляжет – легче будет.

– Снежок?

– Депрессия у тебя, вот тебе и страшно. Пули напугали?

Не тратя времени на раздумья, Виктор выпалил:

– Дома всё хреново.

– Дома?

– Жена.

– И что она?

– Поругались.

– Бывает. Я сам три раза был женат.

– Я один.

– Довела тебя?

– За… за… затрахала…

– Тебе отвлечься надо. Отдохни. Погуляй. Влюбись в кого-нибудь…

– В кого? – заикаясь от дрожи, спросил Виктор.

– Это уж ты найди.

– Легко сказать: найди, – Виктор оторвал пальцы от лица и, прочно сцепив, с хрустом их заламывал.

– Что, полегчало?

– По-по-чему?

– Да вижу. Отпускает.

– Ни хрена.

– Да ладно, вижу, что лучше! Ты не бойся, главное. И в пекло не лезь. Осенью со многими такое.

– Что ж, я псих, выходит?

– Все мы психи.

Очки доктора были похожи на фары и поигрывали ироничным отсветом.

Потом Виктор ошалело блуждал от Белого дома к мэрии и обратно. Его всё еще немного потряхивало. Не было ни ментов, ни солдат. Люди растекались потоками среди не желавшего тускнеть золотистого дня. Поливалки были отогнаны и сгрудились в оранжевое стадо за мостом. Длинная очередь выстроилась вдоль набережной к дворцу, на верхней ступени которого пышноволосый молодой депутат Шашвиашвили раздавал сувениры – обоюдоострые лезвия колючки. Запомнившийся по сентябрьскому митингу облезлый, рабочего вида мужичок прикладывал к уху транзистор с вытянутой антенной и звал всех ехать на Никольскую, брать “Эхо Москвы”: там, как сообщало о себе радио, слинял милиционер-охранник.

На ступени ниже стоял, в прищуренном раздумье щелкая нагайкой, казачий сотник Морозов. Рядом с ним белобрысая девочка, помладше Тани, важным голоском просвещала женщин:

– Мне из мэрии подарков нанесли!.. Целый мешок! Конфеты! Орехи! Пепси! Заколок всяких надарили! – Она с гордостью показала в свои солнечные пуховые волосы, где сверкало несколько ярких железных стрекоз. – Колготы поменяла! У меня прежние колготы сгнили… За эти дни-то…

– Сколько ты здесь? – спросил Виктор.

– Давно! Еще до блокады. Мы с мамой пришли, она меня на митинге потеряла. – Девочка бойчила, как маленький лектор. – Я в палатке жила, дождь такой шел, я всё время до нитки мокла. Вот и сгнили колготы. Зато я портянки научилась завязывать. В блокаде нормально было. В столовке нас кормили, бутербродами. Еще этот давали… лаваш… Он теплый, вкусный. Все простыли, а я ни разу не чихнула.

– Как обстановочка? – К казаку спустился депутат с обрывком колючки в кровоточившей свежими веселыми порезами руке.

– У Хаса был… – казак напряженно щурился за реку.

– Что говорит?

– Да что… Сидит с трубкой. На столе машинка, грузовичок. Он его катает и поет: “Хазбулат удалой, бедна сакля твоя…”

– Правда-правда, – засмеялась девочка, как будто подыгрывая.

– Э-э, простите… – насколько мог вежливо спросил Виктор. – А где еще такое дают?

– Какое такое? – депутат глянул подозрительно.

– Да вот такое… – Виктор показал на обрывок колючки. – Домой отвезу, жене и дочке. Расскажу, как мы победили!

– Какое домой? – Депутат изучал его неожиданно холодными глазами. – В Останкино езжай!

– В Останкино? – переспросил Виктор и забормотал, словно оправдываясь: – Конечно, поеду! Я давно говорю: даешь Останкино! Телевидение – это сила…

Подошли парни, наряженные в омоновские доспехи, приволокли из неизвестности ящики бадаевского пива и несколько блоков сигарет “Магна” и стали раскладывать на ступенях.

– Будешь? – Румяный человек-гора, похожий на героя былины, протянул бутылку.

Виктор сделал горьковатый глоток. Сдувая пузыристую пену с верхней губы, он увидел, как компания человек в пятьдесят, главным образом подростков, уходит по мосту под многоцветным экзотическим флагом ПОРТОСа с вожатым, державшим автомат наизготовку. “На Тверскую. Телеграф брать”, – горласто объявил кто-то.

– Уберите выпивку! Я буду жаловаться! Не позорьте ряды! – появился узколицый человек с противогазом через плечо.

Прикладываясь к бутылочке, Виктор пошел в сторону Калининского.

Военные грузовики с ревом выезжали туда и уносились на большой скорости, им кричали и махали с тротуаров и принимались уверенно и увлеченно обсуждать, куда те поехали: на Лубянку, в Минобороны, в ТАСС, в Краснопресненское РУВД за автоматами, потрошить оружейный магазин, в Таманскую дивизию за подмогой…

Он провожал их долгим взглядом, и ему казалось: они несутся прямиком к прощальному солнцу.

 

Глава 26

Лена включила телевизор вовремя. Привычное лицо ведущего было неожиданно новым: растерянным, коричневатым, в темных пятнах, очки словно бы вдавились в глазницы.

– Уважаемые телезрители, – он с трудом разлепил пересохшие губы. – В связи с вооруженной осадой телецентра, – жадно лизнул край рта, – мы вынуждены прервать вещание.

На экране повисла радужная сетка.

Лена пробежалась по каналам – не работали все, кроме РТР, где тоже малоузнаваемая, в малиновых пятнышках – ага, без грима, – взволнованная светловолосая ведущая округляла прозрачные глаза и звонко чеканила, иногда прерываясь, чтобы с немой мольбой проглотить слезный комок:

– Нападающие используют автоматы, гранатометы, тяжелую технику. Напомню, сегодня днем толпа боевиков, прикрываясь женщинами и детьми, напала на сотрудников милиции и прорвалась к зданию бывшего Верховного Совета. По состоянию на пятнадцать часов убито как минимум десять милиционеров. Многие взяты в заложники. По сведениям из Кремля, президент ввел в Москве чрезвычайное положение и комендантский час. В эти минуты бесчинствующая толпа приступила к штурму телецентра Останкино. Напомню, мы работаем из резервной студии.

– Сволочи! Что творят! – Лена подняла голову к мутному потолку, как бы обращаясь на второй этаж, в пустую комнату мужа. – Разве так нормально? – Она повернулась к дочери, которая, сидя за столом, впервые в жизни, сама не понимая зачем, пыталась разгадывать кроссворд. – Ты смотри, что в Москве происходит… Таня!

– А?

– Разуй глаза, а…

– Мам, там папа, да? – сомнамбулически спросила Таня, продолжая глядеть в газету.

– Ой, неужели туда полез? – Лена сделала телевизор громче и тихо добавила: – Кобелина…

…На углу мэрии Виктор обнаружил грузовик с открытым кузовом, набитым мужчинами с трофейными дубинками, некоторые были в касках и при щитах.

– Куда? – заглянул в окно водителя.

– Останкино брать! – оскалился тот под черными усами подковой и показал два пальца, напряженно трепещущих рогаткой V.

Грузовик сорвался с места, сидевшие в кузове разом подскочили, и их умчало.

Рядом люди заполняли красный автобус с выбитыми стеклами. Виктор вошел, пропустив вперед невысокую женщину с короткой темной стрижкой. Она приткнулась в конец салона и села, сначала внимательно осмотрев сиденье – нет ли там осколков, он, пробравшись следом, встал рядом. У нее была бежевая юбка до колен, челка спадала на лоб.

Автобус заполнился и, непрестанно сигналя, поехал под шумный разговор:

– Победа!

– Сегодня день рождения Есенина!

– Все-таки есть Бог на белом свете!

– Такое раз в жизни бывает!

– Будет о чем рассказать внукам!

– Кстати о птичках – этот щит пулю удержит?

– Не удержит.

– А два щита? Если я два щита подставлю?

– Срут на голову, ответить не дают…

– Я с Алма-Аты, хоть родным привет передам!

– Я поближе, из Калуги. У меня погоняло на баррикаде – Калуга.

– Получим эфир – армию позовем…

– За Ельцина армия точно не пойдет. Военные обещали: крови проливать не будем.

– Если народ правду услышит, сразу миллион на улицу выйдет…

– Народ для них скотина бессловесная…

– Русский человек как ребенок, всему верит, что по телеку.

– Ты сам, что ли, не русский?

– Я-то русский, но я прозрел!

– Надо сделать передачу “Сутки для народа”! Не час – сутки! Ясно? Пускай, кто хочет, выступает!

– Смотрю телевизор и думаю: “Демократ, а, демократ! Дай хоть словечко сказать!”

– Я не смотрю, не выдержал, на помойку отнес.

– Теперь заново покупать придется!

Когда выехали на Садовое, разговоры сменились песней. Сначала оглушительно исполнили гимн Советского Союза, хотя кто-то протестовал, называя себя монархистом, а потом затянули: “Степь да степь кругом…”

Виктор не пел, он навис еще ниже над женщиной с челкой, которая тоже не пела, и тронул ее за плечо, втянув шоколадный запах духов:

– Хорошо едем, с ветерком…

Она посмотрела на него без удивления, смуглая, с длинной шеей, розоватой помадой рта и крупноватым носом-сапожком.

– Для нас перекрыли. Правительственная трасса, – мечтательно засмеялась.

– Народное правительство!

Она засмеялась снова, и в смехе ему послышалось что-то знакомое, как будто радиопозывные, код, позволяющий восстановить ее имя.

– Радио “Парламент”! – сказал Виктор, радостно находя решение. – Вы… Вы Татьяна Иванова?

– Нет, – она покачала головой. – Олеся меня зовут.

– Витя. Олеся, а вы тоже прорывались?

– Я?

– От “Октябрьской”!

– Я у зоопарка живу, всё в окне, вышла и пришла. Выходной сегодня. Так бы я сейчас на работе была. Я в самые первые дни приходила, когда оцепления еще не было.

– За идею, да?

Она вскинула на него недоумевающие яркие агатовые глаза.

– Вы за идею какую-то, правильно? – терпеливо объяснил Виктор.

– А… Я за интерес! Интересно всё самой увидеть! История все-таки… И много тут, конечно, людей хороших… кому не всё равно…

– У вас голос очень знакомый. – Виктор даже причмокнул. – Вы точно ни на каком радио не работаете?

– Да откуда? На бензоколонке я работаю. Объявляю в микрофон кому сколько литров. Вот голос и сделался, как на радио.

“Похожа на Ленку чем-то, – подумал Виктор. – Глазами, что ли?”

Песня оборвалась, автобус поехал медленнее, перестав сигналить, все, толкаясь, припали к окнам, за которыми в сизом дыму ползли бэтээры, плотно усиженные солдатами в черном с серыми пятнами камуфляже – в черных масках-чулках до ноздрей, в касках-сферах, с автоматами и ручными пулеметами. Бэтээров было восемь. В автобусе замолчали, молчали и на броне.

– За кого, ребята? – заливисто крикнул кто-то.

Снова общее молчание.

Высокий парень рядом с Виктором чертыхнулся и, высунувшись по пояс, отчаянно замахал красным полотнищем.

Солдаты на бэтээрах согласно замахали руками.

– Наши! – пролетело по салону.

– Наши! – закричали, высовываясь наружу, размахивая руками и флагами.

Один бэтээр, отделившись от колонны, зашел слева и пополз почти впритирку.

– Охраняют, – предположил стариковский назидательный голос.

Виктор отхлынул к другому краю и увидел в проеме, как солдат на броне, направляя дуло, подбросил вверх средний палец – фак!

В воздухе вдруг пожелтело, позеленело, попрохладнело; еще светило сильное солнце, но стал ближе вечер.

– Ну что, наши? – смешливо спросила Олеся, сидевшая на месте.

Он промолчал, не зная ответа. Колонна бэтээров унеслась вперед, оставив горький хвост дыма, а в автобусе снова запели. Теперь – про белых журавлей.

Виктор стал думать о том, что скажет, когда попадет на телевидение. Он обратится к Лене. Он скажет: “Обращаюсь к своей жене. Лена, ты мне не верила…” Нет, или лучше ее слегка припугнуть: “Леночка, вот видишь, теперь ты знаешь всю правду. Теперь по телевизору говорят то же, что и я. А ты мне хамила”. Нет. На всю страну так нельзя. А как? Надо отрепетировать, выучить заранее речь. Возможно, каждому желающему дадут по одной минуте, и надо суметь уложиться.

Свернули на проспект Мира.

– Мы едем, едем, едем, – зажурчал сладкий голосок бабуси.

– А куда приедем? – вздохнул себе под нос высокий парень, красный флаг лежал накидкой у него на плечах. – Мне еще сына растить…

– Сколько вашему? – спросила Олеся.

– Два, – сказал парень.

– Моему пять.

– Дома один остался? – спросил Виктор.

– У отца по выходным.

– В разводе? – уточнил он.

– Да, – она подняла голову и, разглядывая его любопытными глазами, почему-то добавила: – Что, тоже?

– Ага, – вырвалось у него, и сразу подумал: “Зачем я наврал?”

– Дети есть?

– Дочка.

Автобус прильнул к тротуару и остановился.

– Народ! Пить охота! А мне еще обратно! – заорал от руля потный толстяк.

Он открыл все двери, вывалился из кабины и опрометью побежал к магазину-стекляшке.

– Взять что-нибудь? – спросил Виктор.

– Чего, шампанского? – спросила со смешком Олеся.

Виктор вошел в стекляшку, где человек десять столпились у прилавка, за которым улыбался зубасто-щетинистый кавказец и говорил с таким акцентом, как будто слова застревали в его зубах:

– Угощайтесь… Берите, берите… За Советский Союз выпить надо…

– Спасибо, товарищ! – Водитель, зайдя за прилавок, открыл холодильник и вытащил бутылку боржоми. – Верну тебе долг после победы!

– На здоровье! – продавец сиял улыбкой, словно боясь погасить ее хоть на секунду. – Я сам, сам! – удержал он жестом норовивших зайти за прилавок следом.

– Вон, “Распутина” давай! Подмигивает! – попросил мужчина в зеленом прорезиненном плаще.

Продавец достал бутыль, но, уже передавая, потянул на себя и шлепнул пятерней по прилавку, всматриваясь куда-то поверх голов, в то время как улыбка его начала становиться неласковой и злорадной.

– Э! Э! – Он прижал бутыль к груди, продолжая глядеть куда-то. – Цену для кого пишут? Цену смотри, плати!

Виктор обернулся. Позади автобуса остановился милицейский уазик со сверкающей голубой мигалкой.

– Э! – повторил продавец уже удивленно, и бутылка стукнула о прилавок.

Из машины выбрался казак с окладистой бородой, в папахе, поводя по сторонам охотничьим ружьем.

Продавец спрятал улыбку и исчез в подсобке.

Народ, зайдя за прилавок, принялся разбирать с полок и из холодильника что нужно. Виктор взялся за шампанское, но, передумав, – жажда, по примеру водителя вынул две минералки.

Когда вернулись к автобусу, на проспекте показалась демонстрация, густо валившая с Садового. “По-бе-да!” – донеслось звонкое, как будто тысячи первоклашек читали по складам. Он протиснулся к Олесе, поехали дальше.

– Попей, штука полезная, – протянул бутылку, перечислив наизусть: – Калий, кальций, кремний, магний, натрий, сера, хлор…

– А ты, наверно, человек ученый? – приложилась, на горлышке зарозовел ободок.

– Был… Был когда-то. Откуда знаешь?

– Взгляд у тебя больно серьезный!

Виктор отпил и задержал колючую воду во рту.

…Лена пританцовывала у телевизора, то и дело сжимая кулак перед экраном.

– Подлец! – вскрикнула она, когда показали стоп-кадр с перекошенным Руцким, и Таня в который раз вздрогнула, понимая, что это не про него одного. – Тварюга!

– Белодомовцы в оскорбительной форме прервали переговоры с представителями президента, проходившие в Даниловом монастыре, и пообещали, цитата: “К утру вас всех повесим”. – Ведущая проглотила комок, который сразу отразился в ее глазах, ставших еще стекляннее. – Есть информация, что уже начались расстрелы арестованных милиционеров, захвачено несколько экипажей скорой помощи. Врачи, взятые в заложники, успели передать просьбу о спасении. В настоящий момент в Останкино продолжают стягиваться толпы погромщиков во главе с так называемыми полевыми командирами. По последним сведениям, полученным с места событий, генерал Макашов пообещал убить всех находящихся в здании журналистов.

Лена закружилась по гостиной, смахнула со шкафчика пустую голубую вазу, которая при падении издала равнодушный звяк.

– Цела, – сказала Лена, быстро поднимая вазу с пола; и тут же выпало донце и немедленно разбилось на несколько мелких осколков.

– Мам, я уберу, – Таня присела над стекляшками и принялась осторожно перекладывать их на ладонь.

– В эти минуты в Москве на Тверской улице возле Моссовета собираются граждане, готовые защитить демократию и избранного народом президента Ельцина. – Голос ведущей стал строже, по экрану побежала паническая рябь, как будто в студию попал снаряд. – Все, кому дорога Россия и будущее наших детей, идут на Тверскую. Не отдадим фашистам страну.

– И я поеду! – Лена замерла, исполняясь решимости. – Точно, поеду! Прямо сейчас на поезде поеду…

Таня сдула осколки с ладони на шкафчик рядом с вазой-инвалидом и подскочила к матери:

– Зачем?

– Затем!

– Мама!

– Что?

– Не бросай меня!

– Одному папаше можно? Я тут сиди, а он вон что воротит…

– Это не он, мам.

– Как не он? Он! Он с такими же… Доидиотничались! Войну устроили…

– Мам, я с тобой тогда!

– Сиди тут!

– Почему? Мам!

– Мала еще. У меня всё равно завтра работа утром. От Моссовета до аварийки – десять минут.

Лена переоделась, подкрасилась, спрыснулась духами, всё заняло две минуты, и прощально заглянула в гостиную уже в куртке и сапогах. Дочь сидела на стуле и неотрывно смотрела в телевизор глазами, подслеповатыми от навернувшихся слез.

– Рыжик, ложись пораньше. Завтра в школу. Утром позвоню. Будь умничкой!

Она вышла в закатное пространство. Было таинственно и тихо, а от земли как-то молодо и смело пахло сошедшими на нет грибами. Далеко в небе пролетела с возмущенным криком стая журавлей. Всю дорогу до станции, в электричке, вокруг которой золотилось, синело, серело, и потом в метро Лена чувствовала себя встревоженной, но окрыленной, словно спешила на свидание.

…Промелькнул слева пряничный зелено-голубоватый Рижский вокзал.

– Если прямо ехать, можно ко мне приехать, – поделился Виктор. – У меня дом по Ярославке.

– А работаешь в Москве?

– В ней.

– Бедный, вот запара добираться.

– Не каждый день.

– А родился где?

– Под Кировом.

– Соседи, считай. Я из Ебурга.

– В Москве квартира чья – твоя, мужа?

– Снимаю. С подругой напополам. Бывший тоже снимает. Он вообще из Коми. Слыхал, вроде завтра опять тепло, – Олеся мило, не таясь, зевнула. – Что-то спать охота. От солнца разморило.

Ему казалось, что он давно знаком с ней. Она была искренней и душевной, мягкой, и ему это очень нравилось. По простоте она так легко уселась в захваченный автобус с разбитыми стеклами, и не подумала испугаться бэтээра со спецназом, и со смешком ехала сейчас на штурм через всю Москву. Виктор рассказывал ей про то, как ломился от Октябрьской, как человек попал под колеса грузовика, как их поливали пожарные машины, она ойкала и качала головой, будто слушала чужеземные байки, которые не касались ее, этого автобуса, этого города и сути их поездки. А он ловил себя на том, что действительно сегодня куда-то прорвался. Он что-то в себе освободил. Он стал каким-то другим за те золотые часы, пока бежал, бился, стрелял из поджиги и падал, спасаясь от жужжащих пуль. И эта женщина неслучайна. Раньше он вряд ли бы с ней так непринужденно заговорил. Между прочим, он давно не пацан, он дяденька, совсем не в том возрасте, чтобы клеить первую встречную. Да он и не привычен к такому делу. Откуда же эта юная беспечность в их разговоре?

Свернули на улицу Королёва. В густо-синем небе белесовато блестела на солнце спица телевизионной башни.

Остановились возле пруда, за которым краснела махонькая церковь.

Первое, что Виктор услышал, было гитарное бренчание и общее пение, где выделялся девичий, пронзительный, с вызовом звенящий голос:

                        А моей женой накормили толпу,

                        Мировым кулаком растоптали ей грудь,

                        Всенародной свободой растерзали ей плоть,

                        Так закопайте ж ее во Христе…

И тут же раздался хоровой вскрик, в котором взлетели наглые голоса парней: “И всё идет по плану!”

На склоне, вытянув ноги среди желто-зеленой травки в сторону темной воды, расположилась молодая компания в косухах и толстовках с капюшонами.

Задев Виктора прикладом автомата, на краю склона с видом сердитого сторожа возник мужик в закатанных книзу рыбацких сапогах и темном, точь-в-точь макашовском берете. Виктор ждал от него ругани, но тот неожиданно кротко позвал:

– Салют, песняры! – Сидевшие обернулись. – Ребят, давайте ко входу поближе. Сейчас запускать начнут. По телевизору споете.

– Привет! – сказал Виктор Наташе, которая держала гитару, и сидевшему рядом с ней Алеше. Они кивнули. – Знакомься, вот это люди! – он показал на них Олесе. – Мы вместе под землей были.

– Где? – она недоверчиво засмеялась.

Молодежь не спешила покидать склон. Виктор, ловко зацепив спутницу под руку, повел ее к серому зданию, возле которого колыхалась толпа. Навстречу им попался одиночка с камерой, упертой в джинсовое плечо, неподвижно снимавший подходивших. “А если меня с ней покажут? Ленка увидит. Ничего, сама до этого довела”.

Люди держались группками и переговаривались. Больше всего народу было у ступеней здания. Виктор с Олесей зашли в толпу. Возле дверей с рупором стоял генерал Макашов, по бокам от него зеленели два автоматчика: один – спокойный, красивый, северный, с пышными светлыми усами, другой – с возбужденным кирпичным лицом и шапкой каштановых волос.

– Без крови! – Рупор Макашова запищал и засвистел, как вскипающий чайник. – Без крови, слышно меня? – Голос его звучал растерянно. – Позор тем, кто поднимет руку на народ! Но мы не будем первыми стрелять!

За стеклом в холле виднелось множество солдат в масках. Они целились из автоматов, ручных пулеметов, снайперских винтовок, еще какого-то нового навороченного огнестрела, которого Виктор не знал. Там же, за стеклом, проступала баррикада из перевернутых столов.

– Приехали, – сказал он вслух, и у него упало сердце.

Он понял, что всё кончено.

Человек в костюме показывал какие-то бумаги через стекло. Образовав полукруг, у крыльца мялись еще несколько автоматчиков, среди них парочка очкариков, похожих на студентов-ботанов, которые нянчили один гранатомет на двоих. И всё это было смешно и жалко, потому что за стеклом ждала хладнокровная сила…

Из дверей вышел коренастый военный в маске, к нему на крыльцо взошел Анпилов, тихий и бледный, и о чем-то заговорил неожиданно вкрадчиво. Донеслось: “мирные люди… по конституции… прямой эфир…” Следом браво поднялся Константинов и, чуть пригнувшись, как будто хотел боднуть, схватил военного за руку и энергично ее затряс. “У меня приказ”, – тот, высвобождаясь, широко развел руками и скрылся в дверях.

На крыльцо взбежал скуластый мужчина в лимонной рубахе с разорванным воротом:

– Альберт, скажу! – потянул у генерала рупор, тот не дал; усатый автоматчик передернул затвор, и тогда лимонный, весь как-то дико выпрямившись, будто швабру проглотив, откинув голову, зычно закричал: – Чего встали, бараны? Что стоим? Чего ждем? Особого приглашения? Что вы тянете кота за яйца? Надо как в мэрию – входить и брать!

Анпилов и Константинов, ухватив подмышки, сволокли его по ступеням и выпихнули подальше. Он оказался рядом с Виктором, нервно растирал лоб и что-то скороговоркой бормотал.

– Всё правильно сказал! – раздалось за спиной. – Второй час топчемся!

– Ты, что ли, самый смелый? Иди вперед, не топчись.

– И пойду. Тебя не спрошу.

– Прекратите, мужики. Демонстрация на подходе. Людей – море.

– Главное, внутрь зайти.

– Первым делом надо рекламу отменить.

– И сериалы тоже.

– Ну, один можно оставить. “Богатые тоже плачут”, у меня мать смотрит.

– Да-a, наплачутся теперь богатеи!

– Представляете, что по ящику сейчас про нас лепят!

– Ой, боюсь представить!

– Жалко, Интернета нет!

– Кого-о?

– Лет через двадцать в массы пойдет.

– Кто?

– Интернет.

– Что за тырнет? От слова “тырить”?

– Это в компьютере такая фигня… Никакой телевизор не нужен. Я в Америке два года программистом работал.

– И сидел бы дальше в своей Америке!

– Мужики, ну вот зачем опять?

Виктор покосился на Олесю, которую всё еще цеплял под руку. Страшно ей? Она поймала его взгляд и, в улыбке приподняв губу, показала мелкие детские зубки:

– Здорово, да?

– А? – не понял он.

– События такие! Как думаешь, возьмут или нет?

Он заглянул ей в глаза, в них было много молодого любопытства и твердая уверенность в том, что всё будет хорошо.

Раздвинув людей, к Макашову поднялся пузатый человек с купеческой бородой и стал говорить на ухо, прикрываясь пухлой рукой с черным крупным перстнем. Перстень заиграл, засиял на солнце, и Виктор зажмурился, ощутив, как что-то холодное ввинчивается в его сердце.

– За мной! – Макашов резво сошел вниз.

В сопровождении своего вооруженного отряда и ватаги снимающих и щелкающих журналистов он ринулся через улицу, навстречу косому лучу усталого солнца, к стальной башне, которая высилась на отдалении за желтоватыми жесткими кронами дубовой рощи. Основная часть толпившихся последовала за ним, Виктор с Олесей тоже, от стремительного шага их руки разъединились.

Перейдя улицу, Макашов взял правее и уткнулся в стеклянные двери здания, возле которых Виктор прочитал табличку желтым по черному: “Технический центр”.

Под табличкой поджидал рыхлый немолодой милиционер в мешковатой форме.

– Слушаю, – сказал Макашов отрывисто.

Милиционер явно волновался, но голос у него был чистый и четкий:

– Мы переходим на вашу сторону. Вопросов нет. Вся милиция, вся охрана. Вопросов нет. Мы все давали присягу Советскому Союзу. Вопросов нет. Лучше этот подъезд. Здесь АСК-3. Отсюда идет вещание. Но…

– Принято! – Генерал переглянулся со своими спутниками.

– Но…

– Что?

– Там внутри мы не одни. Там спецназ. “Витязь”. Сотни бойцов. Как быть? Я хочу вам помочь, но… – Круглое лицо исказила гримаса сожаления.

И словно в подтверждение этого “но” из дверей выскочил солдат в маске и каске-сфере, сжимая автомат с глушителем необычайных размеров, и, ткнув стволом в бок, за шиворот потащил милиционера обратно: тот подчинялся, но вяло, как большая, набитая соломой кукла.

– Что ж мы своих сдаем? – не выдержав, спросил Виктор.

Макашов бессловесно зыркнул на него.

– Провал… – сказал Виктор еще громче. – Полный провал!

– Не огорчайся, посидим, отдохнем, – сказала Олеся участливо, и они опустились на бетонный край квадратной клумбы.

Толпа подтягивалась, одновременно засинели первые сумерки. Макашов выставил рупор, пытаясь совладать со свистом и писком:

– Раз, раз… Они… Раз… Они держат силой наших милиционеров…

Он перебросился с окружением глухими словечками, дернул стеклянную дверь на себя и пропал за ней вместе с тремя автоматчиками.

– А почему ты развелась? – спросил Виктор.

– Пил он много, – с готовностью сказала Олеся. – Когда не пьет – так ничего, а нажрется – последняя свинья. Все пьют, не все пить умеют. Он наполовину коми, по отцу, у них спирт вообще не расщепляется.

– А если завязать?

– Пробовал. По полгода не пил. Бесполезно. Сейчас опять пытается… показать, какой он хороший. А толку что. Не люблю я его больше. А ты?

– Что я?

– Что-что…

– Пью?

– Да не пьешь… Развелся почему?

Виктор ненадолго задумался и буркнул:

– Не сошлись характерами.

– Долго вместе жили?

– Шестнадцать лет.

– Это срок. А развелись когда?

– Недавно.

– Ну, может, еще сойдетесь.

– Не сойдемся, – убежденно сказал он. – К этому давно шло. Считай, всю жизнь.

– Дочка переживает?

– Дочка? – Он задумался и замолчал, разговор прервался. Стало темнее, зажглись фонари, на окнах здания напротив опускались жалюзи; кто-то останавливал троллейбусы и высаживал пассажиров, кто-то возился посередине улицы, пытаясь построить баррикаду.

Макашов выскочил из дверей, снял берет, обнажив лысину, и тыльной стороной провел по лицу. Показались трое с поднятыми вертикально автоматами, и один из них – каштановая шапка волос – сказал ждавшему их всё это время автоматчику в спортивном костюме:

– Отморозки! Чуть не завалили. Один орет: “Стреляю на поражение!”, другой лазером по глазам… Красными, блядь, зайчиками… Дверь теперь заперли!

– Чур, я до двенадцати, – сказала Олеся беспокойно. – Мне же завтра на работу.

– И мне, – Виктор вдруг вспомнил, что четвертого обещал отработать прогул.

– Проводишь меня?

– Прямо сейчас?

– Потом… Подождем, что будет.

– Может, подальше отойдем?

– Куда? Подальше ничего не видно.

– Как хочешь…

Виктор столкнулся взглядом с седым мужчиной с серебристым фотоаппаратом на груди, окликнул:

– Сколько времени?

Тот улыбнулся, как глухонемой, стало понятно: иностранец. Виктор взял его за испуганно затрепетавшую руку, заглянул в электронные часы и гордо продекламировал:

– Без пяти семь.

Конечно, будь его воля, он если и не ушел бы отсюда, то точно отошел бы. Но разве он мог выглядеть слабаком перед своей новой знакомой?

– Можно телефончик? – Он слегка прижался.

– Чего?

– Телефончик твой возьму…

– Не сейчас же, – сказала она удивленно, но зато не отстранилась.

Незаметно стемнело. Затрещали рации. Через толпу проехал военный грузовик с брезентовым кузовом. Из кабины выпрыгнул паренек с черным казацким чубом, выслушал какое-то хэкающее напутствие Макашова, запрыгнул обратно, грузовик заурчал, подался назад и, разогнавшись, врезал по дверям. Зазвенело стекло, опадая крупными острыми осколками. Олеся звучно засмеялась, казалось, подражая музыке стекла. Заулюлюкала, заревела толпа. Сердце Виктора страстно замерло.

Грузовик ритмично, с разгону долбил двери. Кабина со скрежетом застревала под козырьком подъезда. По краям автоматчики направляли каждый новый удар взмахами рук.

– Не стреляют, – сказал Виктор вопросительно, вглядываясь в Олесю, которая в темноте стала почему-то совсем как Лена.

– Кто стреляет?

– Не стреляют, говорю. В грузовик!

– Нет дураков стрелять! Народу-то сколько!

Грузовик разогнался еще раз и остановился. Автоматчики деловито выхаживали, хрустя стеклами.

Людские ряды между клумбой и дверями немного раздвинулись, и Виктор увидел, как автоматчик в спортивном костюме покачнулся, схватился за ногу, в следующий миг его калаш громко стукнул об асфальт, а сам он осел, вокруг начала быстро расползаться лужа крови – вишневая из-за сумрака.

– Снайпер! – зарычали от дверей.

– С крыши!

– Сзади стрелял!

Подлетели санитары в белых халатах, расторопно закинули парня на носилки, пронесли через гущу говорливой, ничего не заметившей, растущей толпы…

 

Глава 27

Расстояние от памятника Долгорукому до красного здания Моссовета, горевшего желтыми окнами, заполняли люди.

Часть улицы возле книжного магазина “Москва” уже была завалена досками, заставлена мусорными баками.

На подходе Лену встретил молодой человек с мелкой порослью на лице, совсем мальчишка, и выдал ленту бело-сине-красного цвета:

– Это наш опознавательный знак…

Она взяла ленту – такая же перетягивала его руку выше локтя – и, не решаясь повязать, просто держала в руке.

Люди стояли кучками или бродили туда-обратно. От памятника доносился плохо слышный клекот мегафона, там было теснее, темнее. Ближе к Моссовету развели большой костер, он мигал ярким пятном, и над ним слышалось быстрое бренчание гитары.

Люди приветствовали друг друга сдержанными кивками. В свете фонарей Лена заметила множество доброжелательных и как бы потерянных лиц с напряженными полуулыбками; острой опаской сверкали глаза, все словно чего-то ждали, так что их беспокойство передавалось и ей. Она подошла к внушительной кучке, стоявшей у тротуара, сразу за баррикадой. Фонарь и зажженная витрина книжного выхватывали из мглы фигуры и лица.

– Они захватили танки и едут сюда, – тараторил крепкий сутулый мужчина в редких, но пушистых колечках волос на вытянутой голове. – Давить нас, спасать своих.

– Каких своих? – истерично метнулся голос невысокой морщинистой женщины в малиновом беретике.

– А вы не в курсе, да? Там эти придурки… депутаты Моссовета, мы их заперли, – сутулый показал на темные верхние окна красного здания.

– Пускай едут, – печально и медленно заговорил пожилой человек в голубой вязаной шапочке, похожей на детский чепчик, с беззащитными складками кожи, свисавшими над кадыком. – Я готов быть убитым. Я свое отбоялся. Лишь бы вы не жили в страхе, как мы жили.

– И мы их тоже не боимся ни капли! – Скромная худая женщина в замшевой куртчонке поддержала его неожиданно сильным, настырным голосом. – Это может быть страшнее всего, что было! Это же смесь Гитлера со Сталиным!

– Боялись в девяносто первом! Танки идут, а у нас руки голые. Боялись, но не ушли! – нервно похохатывая, сообщил круглый обритый человек с заплывшими, чуть раскосыми глазами.

– Я не за Ельцина, понимаете, я вообще от политики далек, я медиевист, средними веками занимаюсь… большое видится на расстоянии, понимаете, – хрупко выговаривал непричесанный юноша в длинном сером пальто, рассеянно поглаживая пальцем себя по деснам. – Я все эти дни в сторонке… ждал, что как-то само рассосется… Но ведь они первые начали, да? Понимаете, это мятеж… Мятеж против здравого смысла… Автоматы у черни… чернь с совершенно сумасшедшими идеями… И эта чернь сейчас шарит по моему городу… Это как в семнадцатом, да? Ведь тогда никто ничего всерьез не воспринимал, а потом миллионы из страны бежали…

– Обратите внимание: они к законности взывают той самой, большевистской! – патетично вострубил в нос сгорбленный человек со сливочными, желтоватобелыми струями усов-бороды. – Конституция, говорят. Так это брежневская конституция! Продолжение сталинской! Какая, к черту, власть советов! Это товарищ Ленин с пьяными матросами придумали! – И он довольно оглядел всех, интересуясь впечатлением.

– Нет, нет, мало что конституция советская, – подхватил электрическим голосом молодой блондин с торчащими зубами, похожий на зайца. – Они ее сами всю исчеркали. Сколько они поправок в нее внесли? За один последний год. Поправки с голоса! Стадо, а Хасбулатов ими помыкает. Референдум прошел, граждане ясно ответили: Ельцину доверяем. А эти знать ничего не хотят.

– Мамочки, почему нас так мало? – плаксиво вынырнул из темноты женский голос.

– Всё в порядке, люди подтягиваются… – прокатился вальяжный мужской баритон.

– Самое страшное, если они дорвутся до эфира, – кто-то мягко заворковал, с одышливыми паузами. – Ведь народ не наш. Не обольщайтесь, милые. Приличных людей у нас нехватка. Уровень идейной гигиены близок к нулю. Если начистоту, всё заложено от начал. Когда еще сошлись с Византией…

– Где же армия? – снова женщина-плакса.

– Помилуйте, уж военных-то просто охмурить, – опять мягкое воркование. – Они ведь все латентные держиморды.

– Только еда появилась, границы открылись… – кто-то глубоко вздохнул.

– Это Гайдар нас накормил! – радостно отозвалась статная девушка с низкими бровями и трехцветными лентами, которые она успела заплести в косу.

– Мне трудно, Раисочка, – раздался робкий вздрагивающий голосок, – я пенсионерка, хоть и ученый, всю жизнь геологией занималась, я даже ракушку в пустыне открыла, в честь меня ракушка названа. Но как бы лично мне трудно ни было, Гайдарке надо памятник поставить при жизни. Гайдарка – камикадзе.

– Елочка, совершенно с тобой согласна. Елка, но ты представляешь, старый Рыбаков рехнулся, пишет роман против наших реформаторов. Против Егора. Собирает материалы и пишет. Говорит: “Если доживу – допишу”.

– Как Рыбаков? Толя Рыбаков? “Дети Арбата”?

– Он, Елка!

– Ай-яй-яй, ну ты подумай!

Лена несколько раз вставила: “Правильно!” Она сопереживала им, трогательным, пылким, порывистым людям. Видно же – настоящие интеллигенты. Конечно, Вите среди них не место. Он с другими, с бешеными обезьянами…

– Будьте готовы: армия не придет! – Выступление от памятника, из-под копыт каменного коня стало слышнее, усиленное новым рупором. Оратор говорил въедливо, уверенно, властно. (“Лера!” – узнал кто-то. “Какая Лера?” – “Новодворская!”) – Если до утра эта власть не спасет свободу, мы не повторим исторических ошибок: мы сами пойдем и уничтожим красного дьявола! Дайте нам оружие, и мы раздавим гадину!

– Ура-а-а! – Лопоухий мужичок, подпрыгнув, поймал в воздухе ломик, в свете фонаря сверкнули опьяненные глаза.

– Помогай вам Бог! Очистим от скверны… Помогай Бог! – вдохновенно бормотал кто-то на ходу, осеняя встречных быстрой рукой; мелькнула рыжеватая бородка и фиолетовая шапочка, Лена узнала священника Глеба Якунина.

Она переместилась к костру. На дощатых ящиках сидела патлатая молодежь, и тот самый мальчишка, что выдал ей ленточку, теперь, наклонившись над огнем, резко лупил по струнам:

                        Солнце мое, взгляни на меня,

                        Моя ладонь превратилась в кулак,

                        Но если есть порох, дай и огня…

Он запрокинул к темному, полному могущества небу бледное лицо, нечистое от мелких волосков, и под сникающий перебор струн вся компания заорала хором: “Вот так!”

Костер кашлял и плевался, жирные искры взлетали высоко, по кругу ходила бутылка портвейна.

– Прикиньте, гражданская война. Половина Москвы за нас, другая за них… – задумчиво прощебетал юнец в маленьких, словно бы ненастоящих очках, смешно сидевших на толстом носу.

– Да чо Москва… Шире бери – страна! – луженой глоткой вывела бокастая девица.

– У меня дед терминатор, – паренек с гитарой ласково ворошил комок лент, лежавших подле него, – коммуняка упертый, под Самарой живет… Хорошо, здесь нет его, вдруг бы его завалили. Или он бы сюда на тачанке явился, внука своего проучить.

– Я тебя породил… – гоготнул кто-то.

– Оружие подвезти обещали, – серьезно сказал тот, что в смешных очках. – Главный по оружию у нас Шойгу. Я фамилию запомнил.

– С Шойгу уйдем в тайгу! – Это загоготала девица с упитанными боками, которые туго округлялись, как боксерские груши, под ее косухой. – Слушайте, а ведь не шутка: реально могут своих начать убивать. Отцы сыновей, ну и так далее… Белые на красных. Мы тут, считай, белые.

– Могут, – от кивка смешные очки сползли на квадратный кончик носа. – В темноте не разберешь… Если очередями, многих можно зацепить…А у кого-то родня есть за этих?

– Дед не ходячий, – успокоил всех гитарист. – Он у себя в деревне, лука наестся и дрыхнет.

– У меня нет! – крикливо открестился шкет и, распахиваясь на огонь, ненароком показал оранжевую подкладку дутой черной куртки. – Все наши за Ельцина!

– Семья без уродов! – Девица решительно поправила бревнышко в костре длинным голым шампуром.

“Где тебя носит, урод?” – думала Лена, стыдливо отходя к другому костру, разведенному поодаль на углу Камергерского переулка; там бард с сухим горбоносым лицом, похожий на старинного лорда, выводил женственно и нежно: “Другие берега, глубокие снега”. Она слушала песню, покачиваясь в такт, как еще несколько женщин, после хлопала, а сама всё это время думала и думала. “Какая же ты сволочь, Витя Брянцев. Это из-за тебя я ночью здесь. Из-за тебя. Но какие благородные люди… Не такие, как ты, дубина”.

Бард сделал громче радиоприемник, вокруг зашикали, замолчали. В Останкине выстрелил гранатомет. Боевики начали штурм и захватили два этажа телецентра.

…Виктор с нажимом потер глаза.

– Парни, вы где гранатомет взяли? – спросил кто-то сурово.

– В гостинице “Мир” подобрали, – ответил тонкий голос.

– А что не так? – спросил другой голос, тоже тонкий.

– А то, что у тебя колпачок не снят с гранаты. Дай лучше мне, я в ментовке служил.

Зачем он тут сидит на жестком краю клумбы? Он словно бы потерял на минуту нить событий, возможно, из-за нахлынувшей усталости. Без оружия… Нелепая безоружная мишень… Или он такой идейный? Да нет, не такой. Здесь большинство наверняка идейнее. Или большинство, как он? Закрутило, завертело, занесло…

– Олесь, а знаешь, на Луне отпечаток моего пальца есть.

– Что за бред? – она фыркнула.

– Послушай, я пальцем в краску, и… луноход на Луну…

– А ты чудак, – сказала она настороженно, слегка отодвигаясь.

– Чудак от слова “чудо”.

Возле подъезда словно объявили антракт во мгле, оживляемой фотобликами и слабо подкрашенной фонарями. Макашов с тремя автоматчиками куда-то ушел.

Виктор прижимался к Олесе теснее и то и дело, закрыв глаза, погружался в вязкую полудрему – сказывались бессонница прошлой ночи и сегодняшний день, не сравнимый ни с какими другими днями. Как много времени прошло с той минуты, когда ему предложили мясо в поезде! Семь часов? Двадцать лет? Сто лет? Вот что значит – время не впустую. Здесь, должно быть, есть какой-то секрет, тайна бессмертия.

Веки его сами собой распахнулись от огненной вспышки.

Загрохотало – под ногами гулко подпрыгнула земля.

Схватив Олесю в охапку, он инстинктивно упал вместе с ней. В ту же секунду на них обрушился шквальный огонь.

Вжавшись лбом в бетон клумбы и давя Олесин мякотный затылок, Виктор слышал: толпа с воплем бежала прочь. Стрельба не затихала ни на мгновение: бил пулемет – та-та-та, строчили автоматы – тыр-тыр-тыр. Робко приподняв голову, он увидел во множестве летящие из здания сияющие линии трассирующих пуль.

– Ты как?

– Нормально, – шепнула Олеся.

За широкой клумбой слева от них притаился мужик, молчавший и так же, как Виктор, загнанно сопевший, потом к ним переполз еще один, о чем-то по-своему хныкая. “Иностранец”, – определил сосед.

Через несколько минут стрельба немного ослабела.

Виктор опять приподнял голову: в жидких перламутровых лучах фонарей под секущими перекрестными пулями, бросавшими возле подъезда мигающий отсвет зарниц, застыли тела, некоторые вповалку. Всё было густо залито кровью. Крупно и неестественно, как-то очень значительно, выглядели мертвые головы. Он узнал лежавшего на боку студента-ботана, а совсем близко от клумбы увидел Наташу и Алешу. Да, это были они – вместе лежали навзничь, Наташа раскинув руки. Ближе к дверям валялись гранатомет и несколько видеокамер. Кто-то в бушлате привстал, кашляя, и тотчас, как по наитию, глянув выше, Виктор увидел в оконном проеме черную фигуру с вытянутой рукой – сквозь грохот стрельбы прорвался характерный сухой выстрел пистолета. Человек в бушлате дернулся и замер. Это получилось как в кино, легко и просто.

Стрельба прекратилась, и сразу отовсюду вокруг зазвучали стоны – разнообразные, как храпы: протяжные, сильные, скупые, тихие…

– Май френд Отто! О, май гад! – зачастил крайний за их клумбой. Вдруг, выкинувшись из-за укрытия, он побежал к груде тел, размахивая белым носовым платком: – Пресс! Пресс!

Благодарно махнув платком темным окнам, нагнулся, обнаружил нужное тело, приподнял, закинул на себя и потащил. Раненый начал постанывать – это был седой фотограф, у которого Виктор узнавал время.

С другого угла к подъезду метнулись двое в белых халатах, похожие на привидения:

– Не стреляй! Скорая!

Виктор, встав на колени, выставил голову полностью, чувствуя ее большим всклокоченным цветком на потном стебле шеи. Он увидел: тела зашевелились, живые ворочались под мертвыми, расползались от здания.

– Бежим? – задорно спросила Олеся.

– Погоди, – он высунул руки и стал приподниматься.

И тут ударил пулемет.

Санитары забились в волнах свинца, одежда, разлетаясь, заклубилась вокруг них, как снежинки. Возможно, эта метель только пригрезилась ему, он не видел, как они упали, не видел и судьбы иностранцев, он сам упал, забыв обо всем, вжавшись носом в асфальт и не смея поднять головы, а следом за пулеметом загрохотали все стволы.

Потом стрельба поутихла, из открытого окна стали слышны голоса.

Один был раздраженно-запаренный:

– Вов, того сними. Дальнего, с флагом.

Мгновение – и веселый ответ:

– Добегался, козел.

– Смотри, очухались тараканы… Вон слева… смотри… полезли…

– Куда лезут? Фанаты х… вы.

– Димон, в плаще, чур, мой.

Стрельба усилилась, воскрес пулемет, а очереди стали гуще и злее, как будто подтащили патроны.

– Слышь, – сосед тряс Виктора за плечо, – давай за грузовик. Там надежнее. И свою прихватывай. Скажи своей…

Военный грузовик, еще недавно таранивший стеклянные двери, стоял метрах в пяти от них, и за ним было какое-то копошение.

– Подстрелят, – сказал Виктор безнадежно.

– Не подстрелят. Жди: пулемет заткнется, значит, лента кончилась; пока он менять ее будет, мы и проскочим.

– Так не один же пулемет стреляет.

Сосед повернул к нему смутное заросшее лицо и обдал горячим дыханием:

– Пулемет всего хуже. Они не ждут, что мы побежим. Не целятся… Они дальше пуляют, по улице. А нам всего надо пять сек. Ты весь не вставай, согнись. Или катись.

– Слышала? – Виктор повернулся к Олесе.

– Слышала. Бежим?

– Погоди, ты что!

Потом пулемет взял паузу, и все трое тенями перекинулись за грузовик – их встретил мат, потому что было дьявольски тесно и они по очереди налетели на седого фотографа, который был без сознания; его спасителя сразила пулеметная очередь. Здесь сидели пышноусый северный тип с автоматом между ног, щекастый мальчонка в омоновской каске, куривший в кулак, женщина в пуховом платке, повторявшая какие-то заклинания, мужчина с дымной шевелюрой и диктофоном, и еще, мешая, торчали тяжелые ботинки двух мертвецов, засунутых под днище.

– Пулемет замолчит, а мы дальше побежим? – спросил Виктор бородатого.

– Слышь, сиди! Увидят – сразу положат.

– Вить, – вдруг как-то по-домашнему позвала Олеся. – Меня торкнуло вроде.

– А? – испугался он. – Где?

– Ерунда. Не болит, а ноет. Я бежала, и меня в плечо, как молотом. Меня отпустило уже. Боли нет, – она словно уговаривала саму себя, что всё нормально, – может, и раны нет.

– Где? – Виктор ощупывал ее куртку – цела, сухая, стянул непослушными руками, и руки задрожали так, что не смог ничего делать: ворот белой блузки был мокрым от крови.

– Слышь, я в этом деле малость понимаю. – Мужик, посоветовавший им грузовик, строго отстранил Виктора, наклонился, с силой рванул ворот по самую грудь. – Да-а…

– Ну что там? – спросила Олеся, слегка капризничая. – Блин, холодно.

Мужик жевал в бороде губами, испытующе смотрел на Виктора:

– Почти в шею. Навылет. Ничего, жить будет.

Теперь он с треском рванул свою рубаху, черную, и заправски завязал Олесе предплечье, протянув у нее подмышкой длинный лоскут.

– Ты как? – Виктор приобнял ее и, не удержавшись, чмокнул в щеку.

– Немного это… всё плывет… – сказала она с неловким смехом.

– Скорая есть? – Он обернулся и удивился.

Он ожидал увидеть пустую улицу, но люди оставались, их, пожалуй, были сотни: они стояли кучками, подальше, кто-то лежал, кого-то несли, кто-то бежал, пригнувшись, больше всего народу было на той стороне, у другого подъезда. Там и тут сверкали слепые пули, будто высекая искры. Невдалеке пылал автобус, оранжевый огонь вырывался из окон и лизал небо. “А если грузовик загорится?” – подумал Виктор, и, как назло, цокающий звук раздался слева и справа – это стали стрелять вблизи, похоже, полируя местность у подъезда; кабина железно загремела.

– Повторяй за мной, – Виктор взял Олесино запястье, ловя нехороший нитяной пульс. – Один, два, три, четыре, пять. – Где-то он слышал, что от потери сознания может спасти счет. – Повторяй! Так надо, повторяй! Ты слышишь меня?

Она качнулась, улеглась затылком ему на колени:

– Два, четыре, четыре, восемь, два, два, пять.

– Тебе плохо? – он легонько встряхнул ее голову.

– Это мой телефон, – судя по голосу, она бодрилась.

– Точно! – обрадовался Виктор. – Будем повторять твой телефон. Назови еще раз! Олеся! Ты здесь?

Они называли и называли цифры, он быстро заучил ее номер и, замечая, что она плывет всё глубже, встряхивал ее голову, даже разок хлопнул по щеке. Он предложил называть эти же цифры наоборот, с конца в начало, но она не справлялась.

– Анекдот вспомнил: чем закончится перестройка? Перестрелкой! – Дымчатый негромко заржал, словно заискивая перед реальностью. – Дорогой, угостишь табачком?

Мальчонка в каске молча протянул пачку с отдельно торчащей сигаретой.

– Это не перестрелка, а расстрел, – тихо сказал усач с автоматом.

– Простите, можно обратиться? – Дымчатый подсел к нему ближе. – Я журналист, лицо нейтральное. Не для записи, для себя. Я одного не могу понять…

Усач не шевельнулся.

– Я одного не могу понять, – продолжил дымчатый как бы виновато, – зачем вы стреляли? Из гранатомета – зачем? Думали, сойдет?

Усач заерзал, точно вопрос задел за живое:

– Мы не стреляли. Это они сверху… гранату… светошумовую…

– Далось вам это Останкино…

– Приказ есть приказ.

– Правильно, что Останкино! – бросил Виктор, отрываясь от Олесиного пульса. – Это для них нервный узел!

– А для вас это что? Праздник непослушания?

– Почему? – не понял Виктор.

– Потому что потом бывает ата-та. Ремнем по голой заднице. Детский сад на выезде. – Дымчатый говорил увлеченно, очевидно, осмелев. – Вы же знаете: у Ельцина – силовики. Министр МВД Ерин. Он блокировал Белый дом, он разгонял ваши митинги. Теперь получите министра обороны Грачева. Армию получите. Сидели бы, не рыпались, изображали жертву. Авось чего-то и высидели бы. – Окурок резко черканул по асфальту.

– Мне всё равно, – сказал усач спокойно, всё так же тихо, как о давно определенном. – Если сейчас выживу, то вернусь в Дом Советов. Встану на Горбатом мостике. И никто меня оттуда не уберет – ни танки, ни самолеты.

– Как ваша фамилия? – На диктофоне загорелся зеленый огонек.

– Ермаков.

– Кто вы, откуда?

– Офицер, из Таллина, – усач равнодушно пожал плечами.

Через несколько минут, разбрасывая ярко-голубые всполохи, к ним прорвалась скорая и остановилась в нескольких метрах.

– Раненые есть? – крикнули из открытой двери.

– Есть! – откликнулись все.

Скорая развернулась, попятилась задом и подъехала вплотную, прикрытая грузовиком, правда, сейчас по ней не стреляли. Внутри горел свет, лежало тело, на полу была кровь.

Загрузили седого, Олеся забралась сама, опираясь на Виктора. Женщина в пуховом платке занесла ногу, влезая следом.

– Вы куда? – санитар мягко отодвинул ее. – Мест нет.

– “Эхо Москвы”, Союз журналистов, – дымчатый наскочил, распахнув корочку.

Усач угрожающе поднял автомат и пригласительно мотнул головой:

– Так, быстро все туда. Я сказал!

Подталкивая друг друга, они набились внутрь.

– Вы сделайте что-нибудь, – забормотал Виктор, удивляясь, какой санитар молодой, лет восемнадцати.

– Что мы можем в такой тесноте? Ща жгут наложим резиновый. – Тот посмотрел сквозь него и, подавшись вперед, надрывно, по-гусиному крикнул: – Склиф!

Несколько градин звонко ударили по капоту.

Человек с марлевой повязкой, закрывавшей половину лица и набухшей клюквенно-красным, отчаянно захохотал.

– Что это он? – тревожно спросил журналист.

Ему не ответили. Марля скрывала лоб, глаза и нос, был только рот, из которого рвался хохот, заливистый и дурной…

– Чего смешного? – спросил мальчонка с осуждением.

– Весельчак чертов, – добавила женщина в платке.

Усач хмуро поправил автомат между ног.

Человек хохотал от души, как будто пел, раскатисто и мощно, заглушая мигалку и выстрелы.

– В голову попало, бывает, – санитар наклонился, рукавом халата вытер пену с перекошенного прыгающего рта. Хохот вдруг оборвался.

– Держись! – сказал Виктор, гладя Олесины темные волосы. – Мы найдемся! Мы скоро встретимся! Ты очень смелая! Очень!

По крыше лязгнуло, и все инстинктивно пригнулись.

– Королёва проехали? – осведомился усач. – Королёва, говорю, проехали? Тормози! – громко скомандовал он. – Тормози! – Скорая остановилась. – Ну, я пошел.

Виктор бережно передал Олесю санитару, поцеловал ее и, крикнув: “Я к тебе в больницу приеду!” – выпрыгнул из машины. За ним мальчонка, бородач, журналист, и лишь женщина в мохнатом платке решила уехать подальше.

Виктор не знал для чего, но, как и все, потопал обратно – в сторону выстрелов.

Через минуту он спохватился: наверно, нужно было сопроводить Олесю до Склифа.

Люди стояли группками или шли – из Останкино и в Останкино. Ему попался старик, который, шаркая и горбясь, брел оттуда, придерживая правой рукой перебитую левую.

На обочине стоял черный мерс, из открытого окна донесся лихой голос:

– Братва, ментов валят! Погнали за стволами!

Когда, растеряв спутников, Виктор вернулся к телецентру, там лупили уже из второго здания, где сегодня всё начиналось, на что щедрее стали палить из здания напротив.

В роще, за которой, чуть посеребренная прожектором, скользко мерцала башня, просматривалась толпа. Виктор свернул туда, где было темно, гудели голоса, кто-то спорил, и сразу попал в кружок парней; тут же на палых листьях стояли бутылки с длинными светлыми кляпами.

– Бутылок бы еще, мало бутылок, – досадливо произнес парень в кожанке, сидевший на корточках. – Знал бы, заранее ящик привез. Твою мать, ни одного ларька рядом.

– А эти где нашли? – спросил Виктор, желая хоть мысленно поучаствовать в деле, в котором он бы, без сомнения, участвовал, если бы всё это время не пролежал у стреляющего здания.

– Панков разных к метро гоняли.

– А бензин?

– Бензин из машин, тормозили и сливали. А ты с какой целью интересуешься? Сам-то кидать будешь?

– Буду, – не задумываясь, подтвердил Виктор, и вдруг заметил на своем плече ядовито-красный огонек лазерного прицела. Порывисто осалил себя по плечу – гадкое насекомое! – но огонек переполз на другого.

– Надо продержаться, родные, – бодро сообщил окающий голос. – Скоро наши войска подойдут, врежут им крепко!

– Войска? – переспросил Виктор.

– Туляков ждем, – заученно проговорила старушка рядом. – От Тулы путь неблизкий.

Шшшух…

Острый звук тугого ветра прилетел сквозь ветки и листья, и человек, темневший через двоих от Виктора, пронзительно ахнул и упал.

Шшшух… Снова упало тело.

Шшшух… Новый вскрик и немедленный стон…

Люди разбегались, сталкивались, пластались. Виктор врос в дерево, прижимаясь губами к выпуклой коре.

– Снайпер!

– Снайперы!

– Снайпера!

– Откуда бьет?

– С башни! – крикнул он в темноту, и какая-то женщина взвизгнула от его догадки.

“Он нас видит. Он нас всех видит. У него прибор ночного видения, – лихорадочно соображал Виктор. – Они нас видят. Их может быть сколько угодно. Смерть меня видит”.

– Зассали? – злобно спросил парень в кожанке, поднявшись с корточек. – Думали, война – это в киношке? Ну чо? По бутылочке, и вперед!

Он первый взял бутылку, взболтнул, подкинул, поймал и, насвистывая, пошел между деревьями.

Из тьмы, воровато крадучись, пригибаясь, возникали силуэты. Бутылки пропадали одна за другой. Виктор шагнул от дерева широко, раз, два, сердце чуть не разорвалось от того, с каким – шшшух – шуршанием он поддел невзначай ворох листьев, поклонился до земли, схватил, прочитал этикетку: “RADONEJ”.

Восемь теней с бутылками стояли на опушке, держась друг от друга на расстоянии метра, и перекидывались матерком.

– Вот ты где! – Виктор узнал щекастого мальчонку в каске.

– Идем, что ли? – нетерпеливо и ознобисто сказал, приплясывая, кто-то долговязый, кто даже в темноте выглядел странно. – Я рубашку не пожалел последнюю, всю на лоскуты порвал. – Виктор, сощурившись, увидел, что у него темный пиджак наброшен на голое тело.

– Я туда, за Наташку мстить, – сказал человек в кожанке железным тоном и показал на техцентр. – Лучше вместе подходить. После эти гады начеку будут. Тема простая: темнота – друг молодежи, под фонари не лезем. Значит, подошел, поджег, размахнулся, кинул. И беги без оглядки.

– Я ж не курю, – спохватился Виктор. – Огня-то нет.

– Твоя удача, у меня их две, – солидно сказал мальчик, выдавая ему красную зажигалку.

Виктор не знал, сколько времени утекло, наверно, минута-другая, когда по краю рощи они подобрались к темному торцу здания.

Со стороны фасада неисчерпаемые яркие очереди по-прежнему поливали улицу.

Чиркнула первая зажигалка, вторая… Действуй! Не убьют, не боюсь, я всё могу… Тугое колесико, ну, ну… Встряхнул зажигалку, досада: “Неисправная!” Отвернувшись от других, высек огонек, мгновенно приблизил кляп, тот затрещал, весь полыхнул, заломило плечо, не медли… Бросок! Бутылка пролетела прямым попаданием в серое окно. Звон! Звон, еще звон…Множественный звон разбитых стекол… Беги!

Он швырнул свое тело к роще, вкатился кубарем, зарылся в землю, вдохнул прелые листья, пополз, слыша, как из здания напротив строчит запоздалый, запоздалый, сука, тупой, сука, пулемет, и с хрустом падает срезанная ветка.

Продолжая лежать на листьях, он развернулся, чтобы посмотреть.

Угол проклятой цитадели охватил пожар. Высокий огонь развевался на ветру, как шелковое знамя.

– Всех прихлопнули, да? – гоготнули за деревьями.

– Не всех, бля, – ответил кто-то гневный. – Троих токо. Другие драпанули, козлы! Троих уложили, да. Один мелкий. Гаврош, бля. Я бы его родителей сам придушил. Во-о-н лежит, во-о-н.

Так Виктор узнал, что в Останкине среди народа уже появились чужие. Но сейчас ему было не до того.

Он рывком поднял себя на ноги и увидел всё своими глазами. Впереди, невдалеке от горящего здания, темнели три тела. Возле одного из них, самого короткого, лежало что-то круглое, похожее на вторую голову, – он признал каску.

Стрельба из зданий как по команде прекратилась. По улице с рокотом двигалась колонна бэтээров. Люди высыпали из-за деревьев и встали на тротуаре.

Натыкаясь на упругие ветки, Виктор выбрался навстречу последней надежде.

– Дождались! – одинокий женский крик и голоса: “Тише, тише, не надо!”

– Ура Туле! – пьяноватый вопль, и снова: “Да замолчи ты!”

Первый бэтээр поравнялся с техническим корпусом, плавно повернул пулемет и длинной очередью прошил первый этаж. Следующий бэтээр, повторив поворот пулемета, выдал очередь по второму этажу.

– Наши! – закричал старик в шляпе, бросаясь Виктору на шею.

– Наши! – закричал Виктор.

…После девяти на Тверской людей стало значительно больше.

“Гайдар, Гайдара, Гайдару”, – то и дело мелькало в разговоре. Шли под впечатлением от телевидения. Там со специальной речью выступил вице-премьер Гайдар и призвал идти сюда.

Повалившие от метро были попроще, чем те, кого наблюдала Лена, когда только подъехала. Они с ходу помогали укреплять баррикаду или разжигать новые костры, разбирали ленточки, стягивались под балкон, на котором настраивался микрофон для митинга, или вставали поближе к огню, включали радиоприемники, знакомились, начинали разговор. Лена влилась в один такой круг, слушая и всматриваясь.

– Я из Архангельска, билет сдал, чтобы остаться. – Мордатый паренек с толстым рюкзаком за спиной прикрывал грудь кулаками, словно приняв боксерскую стойку. – Хоть в Москве как нормальный человек побывал. Раньше, помню, в колбасных поездах меня мать возила. А потом вообще крындец: жрачка по талонам.

– Власть зовет, значит, дело худо, – приземистый мужчина кутался в плащ-палатку. – Дело худо…

– По “Маяку” передавали, – волновалась пожилая полная женщина, – Хасбулатов в гостинице “Россия” своих чеченцев разместил. Добровольцы пришли, их всех выселили.

– И правильно! Гнать их надо! – звонко поддержала другая. – Пускай в Чечню уезжает, там командует.

– Руцкой – ворюга, – хрипло сказал мужик, державший на коротком поводке овчарку. – Все бумаги показали, где его подпись. Все счета его известны. Боится, что посадят.

– Его не сажать, стрелять надо! – возразил мужик с лицом, в мерцании огня похожим на топор.

– У меня брат в Афгане погиб, я до сих пор не оправилась. – Резкий блик высветил ярко накрашенные губы и впалые щеки. – Коммунисты вернутся, опять войну затеют.

– Не одну! Сразу со всем миром! – громко сказал парень с приделанными к поясу сабельными ножнами, которые, оттягивая ему джинсы, кончиком касались асфальта.

– Моих раскулачили по отцу и по матери, – негромкий распевный голос. – Отцу пять лет было. Пришли, дом сломали, всех на снег. Из четверых детей он один выжил. У меня у самой двое. Если бы нас так…

– Власть зовет, значит, дело худо, – повторил мужчина в плащ-палатке. – Худо дело…

– Да не каркайте! – накинулись на него.

Собака вздрогнула, зарычала и несколько раз пролаяла в огонь.

– Джим, фу!

– Оружия нет, красный перец взяла молотый! Коммуняки пойдут, в глаза сыпану! – хохотнула тетка, костер высветил ее жизнерадостное лицо.

– Там не одни коммунисты, – похожая на завуча дама колыхнула высокой прической, отбросившей сказочную тень на здание, – там фашисты настоящие. Со свастиками.

– Внимание, внимание, на нас идет Германия! – зашелестело во мраке потешливое, девчачье.

– Свастики настоящие! – продолжала завуч сердито. – А у меня отца на войне убили. Телевизор посмотрела, дурно стало. Господи, да они там со свастиками и с автоматами.

– Бизнес. Небольшой, но свой, – основательно цедил крепыш в кожаной кепке. – Торговля. Всех обзвонил. Обещали быть.

– Ворье! – снова подал голос мужик с собакой. – Тыща депутатов, мать честная, за зарплаты держатся, за квартиры, за “Волги”… – Овчарка крупно вздрогнула и зарычала, словно заводясь для нового лая. – Джим, фу!

Теперь вздрогнула Лена. Она как будто узнала этот голос. Вернее, не голос – интонацию. Окрик, обращенный к собаке. В тесном кругу никак не получалось заглянуть хриплому в лицо, и ей оставалось только прислушиваться к каждой его фразе, гадая, он или не он.

С балкона какая-то растроганная женщина обратилась в микрофон: “Здравствуй, Москва!” Улица зашумела, овчарка залаяла, люди забранились, завуч попросила:

– Уберите свою собаку! И без нее неспокойно.

Хрипло огрызнувшись, хозяин вытянул овчарку из круга, Лена выскользнула тоже и подошла ближе.

Вроде похож, просто раздобрел, но ростом будто убавился. Темнота и миновавшие годы не позволяли признать его точно, и она бы, наверное, так и не признала, если бы он сам не сказал удивленно:

– Лена!

– Костя!

– Лена, ты совсем не изменилась!

Он не был таким подтянутым, как раньше, освободился от черной полоски усов, и только черноплодные навыкате глаза были прежними, это она поняла даже в темени. Они заговорили наперебой, жарко, словно не было между ними ничего плохого, да и встретились не за баррикадой, а посреди обычной жизни.

– Был женат, разбежались, детей нет. Из школы уволился давным-давно. Работаю в фирме, в службе безопасности. С “Щукинской” переехал, здесь живу, неподалеку. Зато, видишь, собачек люблю по-прежнему… А ты, ты как, Лена?

– Муж, дочка, живу за городом.

– Лена, сколько же мы не виделись?

– Лет пятнадцать, наверно. Или больше? Нет, вру, больше. Последний раз, я помню, в лифте ехали. Я беременной уже была, а дочке моей сейчас пятнадцать.

– Невероятно!

– А я слышу, голос знакомый. Думаю: ты, не ты… – Овчарка придирчиво обнюхивала ее колени.

– Не бойся, Джим не тронет. Я тебя вспоминал… Часто. Правда, Лена. Я ведь виноват…

– Забудь. В совке жили. Ох, над чем мы тогда убивались! Нынешняя молодежь и не поймет, о чем это.

Они встали в небольшую, но быстро растущую очередь за бургерами и спрайтом, которые доставил близкий “Макдоналдс”. В руки выдавали по свертку и бумажному стакану.

– Лена, – черные буравчики глаз впились в нее не моргая, – как бы я хотел вернуть то время. Я бы тебя ни за что не отпустил… – его язык вырвался на волю и облизнул там, где когда-то чернела щеточка усов.

– Берегись желаний, – сказала шутливо.

– Почему это?

– А вдруг то время вернется.

– Не вернется. Мы их умоем!

Внезапно где-то рядом зарыдала гармонь и кто-то запел, весело и ясно:

                        Мой миленок одурел,

                        Любит Хасбулатова,

                        Говорю ему: прощай

                        И давай уматывай!

                        Эх!

Это был старичок, который пристроился возле девушек, выдававших поесть и попить.

– Сам придумал, – отвечал он окружившим, довольно кланяясь, а потом, выкатив грудь колесом, снова затерзал меха:

                        Мой миленок за Бориса

                        Мне поклялся на крови…

                        Если будешь за Руцкого

                        Никакой тебе любви!

                        Эх!

Вдоль очереди проворно семенила маленькая бабулька. В неярком свете окон и фонарей Лена с удивлением увидела, что на плече у нее обвис большой мятый красный флаг, и тут же услышала ее захлебывающийся вопль:

– Убийцы!

– Вот гнида, – сказал Костя, аппетитно жуя.

– Убийцы! Убийцы поганые! Убийцы!

Ее начали пихать, дергать за флаг: “Вали отсюда!”, “Всю жизнь стучала!”, пес лаял, а она, вся напрягаясь под ветхим плащом, упрямо кричала с мокрым восторгом:

– Убийцы!

– Вывести надо, – сказала Лена.

Старик, положив среди свертков гармонь, рванул знаменосице навстречу, протянув руки, словно приглашая на танец, и вдруг ударил ботинком в живот. Та, не теряясь, огрела его древком по голове. Вокруг них завертелось людское месиво, которое быстро начало перемещаться к баррикаде, и некоторое время до Лены доносился вопль, заглушавший всё остальное.

Кто-то сделал радиоприемник громче:

– Осада Останкино продолжается. Боевикам удалось поджечь технический центр АСК-3. Начавшийся пожар угрожает жизни находящихся в здании защитников и журналистов.

Слепя фарами, сквозь толпу проехала вереница черных машин и скрылась в воротах.

– Автобус в Останкино, – раздался юношеский бойкий голос. – Собираем автобус – Останкино защищать.

– Может, в Останкино? – спросила Лена растерянно.

– Ты в своем уме? Хочешь, чтоб убили? – спросил вместо ответа Костя.

– Там люди нужны, – отозвался юноша убежденно.

– Постоим, посмотрим, – сказала Лена.

– Там стреляют, – сказал Костя. – И я с собакой! С собакой я! С собакой в автобус нельзя.

– Хоть с крокодилом, – возразил юноша. – Теперь законы военного времени.

– Нет, я поеду, Раечка, я поеду, – донеслось до Лены робкое и вздрагивающее. – Сидят они там, бедные, горят. А мы их, получается, бросили. Даже в сторонке постоять не можем.

– И я поеду, Елка! – одобрил немолодо поскрипывающий решительный голос. – Эти-то мерзавцы не струсили, все туда.

– Автобус в Останкино! – юношеский голос стал звонче и требовательнее. – Кто в Останкино?

– Я поеду, – Лена, не выдержав, потянулась в темноту.

– Стой! – Костя цепко взял ее за локоть.

Повернувшись вполоборота, она спросила раздельно:

– Что ты хочешь?

– Стой, Лена!

– А что ты вообще на улице забыл?

– Думаешь, мне слабо?

Давний ожог обиды заныл, оживая, и, мягко вырвавшись, она тихо, чтобы голос не выдал, сказала:

– Не знаю…

Когда они выходили за баррикаду, с балкона послышалось:

– Москвичи! – Лена, оглянувшись, увидела вверху, в сильном белом луче прожектора, развевающийся триколор и голову мэра, крепкую, круглую и голую, как арбуз. – Мятеж будет подавлен! Белый дом будет разгромлен!

Ответом ему был стремительный многоголосый шум как будто пролетевшего над толпой снаряда.

…Третий бэтээр обстрелял первый и второй этажи, плавно поводя вверх-вниз пулеметом.

Из зданий не стреляли, очевидно, не рискуя спорить с бронетехникой.

– Ура-а-а!

Люди радостно закричали, замахали руками, переместились на проезжую часть, кто-то извлек из-за пазухи андреевский флаг и закрутил им над головой.

Пятый бэтээр, проезжая, повернул пулемет вправо, к роще, и его примеру последовали остальные машины. В этом повороте Виктору почудилось приветливое подтрунивание добрых и могучих животных над дружественными им людьми, и он еще махал рукой, правда, уже попятившись с тротуара на газон, когда загрохотала очередь, совсем рядом, в нескольких метрах от него.

Он упал на бок, перевернулся на живот и под чудовищный гром пальбы пополз, пытаясь исчезнуть, сгинуть, смешаться с землей. Его топтали бегущие, об него спотыкались, сверху падали и давили, но он всё равно полз, пока не понял, что лежит, уткнувшись в толстые корни, и зубами перемалывает горчащий дубовый листок.

Почему бьют по народу? Или так: почему сначала били по зданию? Видно, неправильно поняли приказ…

Он сидел на земле, прислонившись к дереву, глядя туда, откуда полз, и в безумии посыпая ноги листвой, а по роще шарил ослепительный, как лампа хирурга, прожектор, и из рупора доносился жестяной голос, точь-в-точь тот, что он уже слышал когда-то с желтого бэтээра:

– Внимание! Всем разойтись! Внимание! Открываем огонь!

“Предупреждает”, – усмехнулся Виктор. И сразу – раскалывающее воздух на куски – оглушительное трах-тах-тах-тах, трах-тах-тах-тах. “Кого-то… В кого-то…”, – подумал он.

Поднял голову на стрекот: над рощей низко кружил вертолет, от которого отделилась и упала вниз, на лету озарив полнеба, полыхающая штуковина. “Бомба? – Взрыва не было. – Освещает”.

Близко зазвучали мужские голоса, срывающиеся, но азартные, как у спортивных комментаторов:

– О, бегут, бегут!

– Молодец, молодец. Бутылку кинул!

– Еще один!

– Смотри, попал.

– Блядь, не зажглась.

– Давит! Он его давит!

– Еще одного!

– Раздавил! Он раздавил! Ты это видел?

– Блядь! Где же наши командиры?

– Давно се…ли.

– Завели нас сюда, а сами…

– А эти… твари…

– Мы им “Ура!”, а они нас давят…

“Давят? – переспросил Виктор мысленно, но, может быть, и в голос, и ледяной поток яростной тоски залил душу. – Как это давят?” – “А как стреляют, так и давят”, – ответил сам себе.

Надо было или умирать, или выбираться.

Он пополз опять, стараясь забирать вправо, чтобы достичь края рощи, а там уже – ломануться отсюда.

– Внимание! Всем разойтись! Внимание! Открываем огонь!

Трах-тах-тах-тах, трах-тах-тах-тах!

Ближе к улице людей попадалось всё больше; в основном стояли во весь рост, некоторые образовывали группки и что-то запальчиво обсуждали.

“Почему они не уходят?”

Ползти стало стыдно. То и дело спрашивали: “Ранен, что ли?” Он встал и, пригибаясь, двинулся перебежками от дерева к дереву, сторонясь компаний.

“Зачем они остаются? Кому они что докажут?”

Больше не стреляли. Впереди с опушки просматривалась пустая улица, и темнело тело на бледной зебре пешеходного перехода. Ветерок зашевелил дымчатые волосы.

“Волосы! Журналист? Он? – Лицо разглядеть не удавалось. Виктор, замерев, стоял и смотрел, как ветер играет волосами. – Всё, уходить!”

Сзади послышался разговор на повышенных тонах.

“Не уходят… Вот это чудо. Чудо… А я уйду… Отдохну… А война… война только началась…”

– Братан! – раздалось за спиной.

Поравнявшись с ним, из рощи вывалились трое. Двое, запыхавшись, тащили за руку и за ногу третьего, провисшего, как матрас.

– Выручай! – выдохнул парень в темной куртке.

– Куда вы его?

– Вперед, – выдохнул парень в светлой куртке, – там машина есть.

Нога была причудливо вывернута, с задранной штаниной, вся в крови и без ботинка. Виктор крепко схватил раненого за руку, и они, как могли, побежали.

Они замедлили бег под рыжеватым фонарем: на асфальт несколькими потоками быстро скользили, разбиваясь, багровые капли.

– Его в живот еще п…здануло! – поделился тот, что в темном. – Вся кровь со спины на х…!

– Лишь бы он кровью не истек! – это был парень в светлом. – Ну, двинули.

По пути им всё чаще попадались стоявшие группками люди, которые, повернувшись в сторону телецентра, как будто чего-то ждали.

Вдали снова зазвучал жестяной рупор, воздух разорвали очереди, над рощей раскрылся красный, широкий, похожий на салют веер.

– Уф! Обождите… – парень в темном притормозил, переводя дух. – И не бросишь его! – он обвинительно качнул тело за ногу, которую сжимал. – Говнюк, а человек! Даже говнюка жалко.

– Почему он говнюк? – спросил Виктор.

Стрельба из обоих зданий возобновилась и тоже напоминала салют – сверкающие перекрестные линии вонзались в небо.

– Потому что. Знаешь, чо он орал, когда на бэтээр попер? “За Сталина!” Совсем народ обалдел.

– А ты за кого?

– За кого, за кого… За Ельцина, за кого еще. Посмотрел телевизор, и сюда. Спасать демократию на х… А спасаю таких вот…

– Я ни за кого, – отмазался парень в светлом. – Я из метро вышел, слышу: стреляют, ну и подошел посмотреть. Ну! Готов?

– Ага! – сказал тот, который в темном.

– Мы уже не первого тащим! – объяснил тот, который в светлом. – Самих чуть не грохнули.

Они опять заспешили, наискось пересекли Королёва, свернули в темный затаившийся двор.

Зажглись фары у вишневой “девятки”, двое парней в чем-то защитном молча приняли тело, уложили на заднее сиденье. Дверца захлопнулась.

– В Склиф? – спросил Виктор дежурно, как бывалый.

– К Белому дому, – сухо ответил севший за руль.

– Туда? Зачем?

– У нас свои врачи, – пискляво сказал в окно севший рядом с водителем. – Другим не доверяем.

Машина, газанув, растворилась в темноте.

– Гондоны, – парень в темном коротко засмеялся. – Блядь, в обед еще… Еще в обед не поверил бы! Жизнью рискую ради гондонов!

– Ты как, обратно или дальше? – спросил парень в светлом.

– Я дальше, – устало сказал Виктор.

Оставшись один, он ощутил всё свое саднящее разбитое тело. Ноги были стерты. “Я ж босой… Я ж на босу ногу из дома вышел”. Одна брючина была, как из коры, запекшаяся в крови. Чья кровь? Может, Олесина, пропитала сквозь повязку? Два, четыре, четыре, восемь, два, два, пять. Запомнил. Надо навестить ее. Идиот, даже фамилию не спросил.

Сейчас надо в аварийку, отрабатывать. С Леной не разговаривать. Будет жить с ней в доме, как будто ее не знает. Если повезет – переедет к Олесе. Хорошо бы! Таня подрастает, сильно переживать не должна…

Да ладно, понятно же, сегодня-завтра помирится он с женой… Будет терпеть ее, а она его, всё у них потянется по старинке… И Таню нельзя травмировать…

Он брел в одиночестве совсем недолго: посреди дороги напротив друг друга чернели две шумные группы, человек тридцать в каждой.

– Что такое? – спросил он у подбоченившейся девушки с какими-то пестрыми ленточками в косе.

– Нелюди, – махнула та рукой на толпу напротив.

– Кто там?

– Красно-коричневые…

– А-а, – Виктор перешел туда.

От толкущихся людей пахло потом, спиртом, гарью, листвой, и – сладковато кровью.

Выдвинувшись вперед их кучки, стоял мужик в расстегнутом пальто и кричал, тряся белеющим в темноте, словно сдобным, кулаком:

– Парламент угробили, и чего? Кому вы нужны, пигмеи? Ваш Ельцин об вас еще ноги вытрет!

– Сначала он тебе башку оторвет, – ответил кто-то мрачно под дружный смех своих.

– Иди сюда, такой смелый!

– Щас дождешься!

– Перестаньте, – заверещала с той стороны женщина, нетрезво растягивая гласные. – Взрослые люди! Сказать больше нечего?

– А я и говорю! – мужик ударил кулаком в пустоту. – Почему депутатов разогнали?

– Потому что за…бали! – крикнул кто-то юный, поддержанный смехом.

– Правильно! Жуликов задолбали по самые гланды! А теперь никакого контроля! Теперь всё отнимут, что народ построил!

– Народ, народ… – передразнил высокий негодующий голос. – Народ в ГУЛАГе строил, а вы его гнобили. Народ не за вас! Попили у народа крови!

– У тебя, что ли, пархатый? – закричала старушка рядом с Виктором и гибко нагнулась, видимо, отыскивая, чем бы кинуть.

– Сейчас бы автомат один, всех бы вас уе…шил! – мужик взмахнул белым кулаком, как будто швырнул снежком.

– Ничего, сейчас нам подвезут! – хвастливо крикнул его товарищ.

– Это нам подвезут! – гортанно рявкнул человек напротив. – За нас армия! Завтра вам кишки повыпустят!

Обе толпы заматерились.

– Фашисты!

– Бейтаровцы!

– Фашисты!

– Вы – фашисты!

– Нет, это вы!

Вдали заработал жестяной рупор и затарахтел пулемет.

– Тварюги! – раздался дерзкий поучающий голос, словно возникший изнутри перегретой черепной коробки Виктора, из глубин его ночных кошмаров. – Милиционеров убивали, журналистов!

– Не ври, коза! – закричал он, шагнув вперед.

– Сам не ври!

– По народу… безоружному… пулеметами!.. – Виктор задохнулся, ловя воздух, почему-то ставший горячим.

– А кто начал? Кто идиотничал?

– Не ври!

– Сам не ври!

– Заткнись, паскуда!

Отрывисто залаяла собака, и кто-то хрипло и грозно спросил:

– Ты как с женщиной разговариваешь, сучок?

– Ты мне? – опешил Виктор.

– А кому еще!

Заломило затылок.

– Я ж тебя удавлю! – сказал он, с усилием усмехнувшись в темноту, и двинулся навстречу лаю.

– Попробуй.

С двух сторон засвистели, как перед поединком.

Сердце стучало в висках, на что-то решившись.

Виктор шел, но противник всё равно был невидим – только свист, только лай, и это была уже не внешняя темень, а внутренняя тьма, лиловая, беспросветная, и он вдруг увидел Валентину, бегущую от козы вокруг стола.

Голову пронзила молния.

Он шатнулся, беспомощный, ватный, и начал падать под женский крик, испуганно назвавший его имя.

 

Глава 28

– Витя! Витя! Вызовите скорую!

Две группы, перемешавшись, образовали одну толпу, временно позабыв о вражде.

– Убили? – загалдели все разом. – Обморок?

– Снайпер? – с опытной тревогой вскрикнул кто-то и, отскочив, побежал.

– Унесите с дороги, бэтээр задавит! – распоряжалась старушка, сжимая удачно отколупанный обломок.

Кто-то зажег фонарик. Большой рыжий человек лежал на асфальте. Соскочивший кед освободил босую ногу.

Женщина стояла на коленях и, нагнувшись, щупала горло рядом с кадыком.

– Лена, что такое? – спрашивал хриплый мужчина, удерживая пса.

– Скорую найди!

– Кто это?

– Муж мой!

– Ничего не понимаю!

Через двадцать минут Виктора внесли в машину скорой помощи, изнутри обильно запачканную кровью, и Лена поехала с ним в ближайшую больницу.

Он, не придя в сознание, умер ранним утром четвертого октября, но, когда он упал в темноте и Лена, узнав его и сама едва не лишившись чувств, бросилась к нему, она прошептала ему в самое ухо: “Ты меня прости” – и ей показалось, он промычал согласно.

– Что ж так за собой не следил? Обследоваться надо было, – сказал врач с землистым утомленным лицом. – Тридцать девять… Да, помолодел инсульт…

Четвертого октября Таня не пошла в школу. Она смотрела телевизор.

Был погожий день. Несколько раз звонила мама, говорила: с папой плохо и она у него. Просила ждать дома.

Танки стояли на мосту напротив здания, верхние этажи которого уже вовсю горели.

Белоснежный, в черной шапке дыма, дом возвышался, большой и слабый.

Дом состоял из окон, напоминал разлинованную тетрадь, а может, незаполненный кроссворд, но сейчас – и это было видно, хоть показывали с отдаления – во всем доме не было ни одного целого окна. Золотые часы на башне замерли, стрелки уткнулись в 10:03. Выше в густом дыму трепетали какие-то флаги. Пушка поползла, выплюнула снаряд, и косматое грязноватое облачко вырвалось из очередного окна.

Таня сидела, сложив руки на животе.

Недавно она с ужасом поняла, что с ней происходит.

 

Объяснительная записка о причинах участия в т. н. массовых беспорядках

Я не знал своего деда. Я никогда не видел отца. Мне жаль, что я с ними незнаком и не увижусь никогда, не поговорю в этой жизни. Мне кажется, они жили в интересное время. Про отца я ничего не знаю, мама сказала: он разбился на машине, но про деда мне много рассказывали мама и бабушка. Бабушка говорит, что только после его смерти она поняла, как он ей был дорог, и поэтому так ни за кого и не вышла. Мама говорит, что для нее он до сих пор как живой. Может быть, поэтому ее мужем стал тоже электронщик.

Бабушка часто ездит к деду на могилу в Пушкино, в Новую деревню. Его имени нет в списке погибших в тех осенних событиях. Но она считает его их самой настоящей жертвой.

Я думаю, что деду все-таки повезло – участвовать в таких бурных событиях.

Я думал о судьбе моего деда с самого детства, и, возможно, эти мысли подтолкнули меня выйти на улицу.

Брянцев Петр,

Матросская Тишина

24.06.2013