1993

которая потом была вмонтирована в луноход на заводе Лавочкина. Если точнее, это сделал когда-то его старший коллега Савельев, чей отпечаток навсегда остался в небесах. Но Брянцев надеялся, что и ему представится такая возможность.

Бывало, в стылых сумерках выходили на двор: Таня хватала варежками и разбрасывала ускользавший сухой снег, отец, взяв лопату, расчищал дорожку до стеклянного сверкания.

— Ух ты какая, — говорил он, запрокинув голову  в шапке-ушанке. — Яркая какая, всю насквозь видать...

Мороз, потому что... Далекая, высокая, а можно дотянуться...

Иногда он фантазировал вслух, будто это не Савельев, а он дотянулся.

Таня смотрела вверх и думала, что смутные пятна на Луне — это отпечатки папиных пальцев. При другой погоде Луна целиком бывала, как слабый отпечаток пальца.

Виктор не только оборудовал летний домик под мастерскую, где грохотал и звенел инструментами, взвивая красноватую пыль (точил косы, собирал велосипеды, выпиливал дверные ручки из дерева), но и у себя наверху держал множество железяк и две станции: он заделался радиолюбителем и шарил по эфиру. Он не терпел, когда к нему входили в комнату, и запрещал Лене у себя убирать. Как-то за несколько вдохновенных часов изготовил длинную трубу-телескоп, спаяв вместе железные банки из-под венгерского горошка.

— Жестянщик. Буду тебя жестянщиком звать, — язвила жена. — Выкинь скорей свои жестянки. А то увидит кто, подумает: сумасшедший в доме живет.

— Я для Тани старался. Звезды ей показывать буду. Тебе-то, темная душа, ничего не интересно.

Но на звезды он смотрел в одиночестве и берег трубу свято, как и книжки по астрономии, которые закрывал в стальной толстый сейф. Только раза три в радушном настроении и при должной погоде он давал дочке заглянуть в телескоп из своего окна, но тут же отнимал, приникал сам, что-то крутил, сбивчиво пытался объяснить, махал руками и, свирепея, отсылал вниз. Лене он звезды даже не предлагал, да она и не просила.

После ФИАНа Виктор, искавший, где бы заработать побольше, устроился в почтовый ящик 2929: мастерил приборы для наведения. Наводить можно было всё что угодно: корабль, самолет, ракету, снаряд. Об этой работе рассказывал неохотно. Однажды с напарником они сочинили интегратор тока для боевой ракеты – полгода паяли, и наконец получился прибор размером с два их кулака. А потом ракета пролетела от Плесецка до Камчатки и волшебно попала в круг радиусом один метр. Виктору и его напарнику выдали премии и грамоты.

В этом 2929 Виктор продержался всего год – какое-то внутреннее беспокойство заставляло его менять работы вопреки благоволению начальства. Он перешел в КБ “Полюс”, где конструировали лазерные гироскопы, – учреждение с пятью тысячами сотрудников. Трудился в огромной стеклянной лаборатории на десятом этаже.

Настоящие скандалы у Брянцевых случались по праздникам или просто выходным, поскольку Виктор разрешал себе выпить и увлекался. Как-то седьмого ноября, опрокинув пятую рюмку самогона и спев несколько положенных песен, он обмахнулся красной открыткой и, сминая ее, перечитал вслух:

– “Жизнь моя идет серпантином, может, с новым человеком, наконец, и наладится. Плохо, нет детей. За тебя я рада очень и очень: что жена есть и дочка. Некоторые женщины локти кусают, когда им про тебя говорю. Оля Рукавишникова особенно, но и Тамара тоже покусывает. А так, с большим народным праздником всю вашу семью”.

Небрежно бросил открытку, и глянцевым краем она прилипла к сливочному маслу.

– Видала, чего Изка пишет?

– Чего? – недовольно переспросила Лена.

– Скучают по мне наши. Рукавишникова локти кусает – думаешь, так просто написано? Намек. Изка знает: эта Ольга бешеной была, так от меня сатанела, аж кусалась.

– С чем тебя и поздравляю.

– Думаешь, заливаю? Ты у Изки спроси, позвони ей. По мне девчата выли. Каждый вечер ко меня новая ходила. Ха-ха-ха!

– Ты бы при дочке постыдился… Кого агитируешь, не пойму. Интересно, что ли, из года в год болтовню твою слушать, каким ты мне достался тертым калачом? Да хоть тыща их у тебя была, и что дальше? У меня с этим днем, если хочешь знать, тоже кое-что связано.

– И что?

– А ты догадайся!

– Скажи…

– Выпила хорошенько.

– И что?

– А то!

– Пойду-ка я, пойду-ка! Пойду-ка, поброжу… – сосредоточенно забормотал Виктор, покинул стол, ринулся в прихожую.

– Ты куда, папуля? – Таня не знала, откуда взялось в ней пронзительное и горемычное “папуля”.

Он твердо и равнодушно отстранил ее, как помеху. Влез в сапоги и пальто и ушел.

Он вернулся только через три дня – как потом оказалось, жил у своего приятеля местного газовщика Миши Филимонова, от него и ездил в Москву. Лена сначала забеспокоилась, отправилась на почту в Зеленоградский поселок, по-местному – в Зеленку, позвонила в Витин институт и узнала, что на работу он вышел.

– Может, и есть у него кто. У кого-то же он застрял, наверно, – рассуждала она с приятельницей, местной учительницей английского Идой по фамилии Холодец. – И дочку не жалеет. Такая она у меня ранимая. Молчит, молчит, а я же вижу: переживает, всё близко к сердцу принимает.

Таня стояла под окном и слышала их разговор.

– Лена, недостоин он вас, – говорила Холодец проворно. – Уж какой он там ученый, не мне судить. Но как ни зайдешь, всё время лежит, в трусах семейных и с газеткой. Странный человек, мне лично непонятный. Я его всегда про себя называла: ватный богатырь. Или просто: ватный. И многие так его прозвали, с моей подачи: ватный. Дружеский шарж, так сказать. Раньше вам не говорила, теперь можно. “Как там ватный? Это кто, ватный пошел? Ватный опять напился”.

– Ватный? – Лена нервно рассмеялась и вдруг обиженно возразила: – Ну, не такой уж он ватный. У него и мышцы есть.

Таня отступила от дома, чтобы не слышать, злые слезы стояли в глазах.

Отец вернулся воскресным днем; он незаметно проник в гостиную и улыбнулся по-клоунски беззащитно: “Птичка прилетела”. Мать наскочила на него, загремела голосом и посудой, а Таню между вскриками отослала к Иде – сообщить пароль: “Птичка прилетела”. Таня брела по улицам наперекор холодному ветру, и скорбь ломила ее восьмилетнее сердечко.

– Хэллоу! Вот ду ю вонт? – Холодец встретила ее в саду, где снимала белье с веревок.

– Мама просила вам передать: птичка прилетела, – сказала Таня и постаралась сделать лицо наивным.

– Сэй ит ин иглиш, плиз!

Таня отвернулась и побежала.

Она заметила: в будничной перебранке родителей была некая ласковость.

– Съел ты мою молодость и лежишь, как сытый кот! Угораздило же меня… Юна была, трепу твоему поверила. Сейчас бы с генералом жила, горя не знала. Правильно умные люди говорили: надо за москвича замуж, а не за это чудище лесное.

– Если бы не твое брюхо, я бы с тобой дальше жил, что ли? – спрашивал отец с суровым восторгом.

– То же самое могу заявить, товарищ.

Они не сильно стеснялись Тани, довольные собой, ища, куда бы уколоть друг дружку, и после каждого меткого укола взвизгивали смешливо и с наслаждением. Склочничая, они были сосредоточены друг на друге, словно всё никак не могли разобраться в чем-то очень важном, что, возможно, навсегда бы их примирило.

Обычно тон задавала Лена. Трудились однажды в огороде. Таня полола укроп и петрушку, отец вскапывал грядку, мать поливала огурцы и кабачки, приговаривая:

– Надо яблоню спилить! Видишь, от нее тень какая! Поэтому ничего и не растет как следует! Не хочешь пилить? Так и скажи!

– Ты просто яблочный пирог делать не хочешь, вот и придумала дерево загубить, – не растерялся Виктор.

Замолчали. Прошло минут пять, и вдруг – истошный и жуткий вопль:

– Что ты уставилась? Смотрит и смотрит! Приятно, что ли, копать, когда на тебя смотрят?

– Затухни! – отозвалась Лена.

Таня засмеялась, но смех ее даже не услышали. Ей было обидно: у Риты родители скандалили втихаря, хоть в основном и матюгами, а когда Рита спряталась как-то за штору и, не выдержав, засмеялась, вытащили ее и надавали по губам, как будто это она материлась. А Танины родители словно бы разгребали ежедневный бытовой сор: ветошь, газеты, крошки, пыльные комья, сломанные карандаши, – пытаясь добраться до утерянной стародавней вещицы, которая таилась где-то на самом дне и мерцала спасительным золотом. Но сор всё равно накапливался, и поводы для пререканий – тоже.

Виктор не переставал подозревать жену в неверности.

– Кем это от тебя пахнет? – спросил он настороженно однажды поутру, когда она, серолицая, пришла с ночной смены.

– Пахнет? Чем?

– Не чем, а кем, – поправил он с усмешкой самодура. – Электриком или слесарем?

– Хватит идиотничать! – взорвалась Лена. Когда она не могла сразу найти, что сказать, то громко бросала лозунг возмущения: “Хватит идиотничать!”

Виктор знал всю ее бригаду по именам и характерам и несколько раз наведывался в аварийку неожиданно, оставив маленькую Таню у Ритиных родителей. Возможно, в девяносто первом он бросил “Полюс” и перешел работать в аварийку не столько из-за общего краха и пропавших госзаказов, сколько из-за накопившейся ревности. Теперь они делили домашнее время гораздо чаще, но и чаще ругались.

Домашние дрязги не наделили Таню изломами, но сделали ее несколько отстраненной и скрытной.

До школы она ходила в детский сад и была ужасно привязана к воспитательнице по имени Алевтина, носившей толстую восковую косу и на новогоднем празднике изображавшей Снегурочку. На том празднике Таня узнала, что Деда Мороза не бывает, это просто повар нацепил ватную бороду, колпак и шубу, зато Снегурочка – вот, кружится, всамделишная, и имя ей тетя Алевтина. Дети тосковали, капризничали, не ели, но Таня вела себя примерно и мечтала, чтобы однажды ее забыли забрать и сад стал бы ей родным домом, а Снегурочка непрестанно была бы при ней. Но когда Алевтина уволилась, детский сад потерял для Тани всякую привлекательность.

Пойдя в школу, она стала смотреть на родителей с возраставшим недоумением. Они спорили, как поступить с курицей – тушить или жарить, или чем извести колорадского жука – березовым дегтем или отваром лопуха и болиголова, а в книгах открывался, всё ярче проступая с каждым днем, мир странствий и приключений, дружбы, любви, сражений, побед, красавиц и героев.

В хрестоматии была история про немцев, вошедших в поселок. Они повесили старенького директора перед школой, и ребята стали им мстить – прокалывали колеса, сыпали песок в бензобак, одна девочка, сговорившись с партизанами, пронесла бомбу в бельевой корзине и взорвала главного фрица. Таня не спрашивала себя: могла бы она так? Ей нравились родители девочки: отец, не успевший призваться на фронт, подался в партизаны, мать кормила и осведомляла их. А ее папа с мамой, что они будут делать, если красный флаг сорвут с поссовета и гипсовую голову Ленина разобьют, а по Сорок третьему застрекочут мотоциклисты во вражеских шлемах? Наверное, жить по-старому: мама варить варенье из терновника, отец то и дело гнать самогон, складируя его в трехлитровых банках в подвале вместо бомб.

Как-то вечером, когда смотрели программу “Время”, Таня спросила робко:

– А на нас Америка может напасть?

– Запросто, – папа зевнул.

– Никогда! – тут же сказала мама. – Мы сильные, они нас боятся. Не думай о всякой глупости, Танюш. Ведь только что показывали: разоружение началось.

– Нет, а вдруг они ракету пустят? В школе говорили: тогда мы тоже пустим, и весь мир сгорит… Или танками поедут, на самолетах полетят. И нас завоюют.

– Скорей бы! – снова зевнул папа.

– Ты что при ребенке несешь? Хочешь, чтобы она за тобой везде повторяла? Запрись, слушай свой транзистор поганый у себя наверху и помалкивай.

– Ты девочка разумная, язычок на замке, лишнего не сболтнешь. Ты думаешь, всё так плохо в Америке? – Папа оглядел Таню внимательно, как будто она Америка. – Там и одежда, и еда, там много чего. Помоложе был, еще верил брехне, теперь не верю.

Таня не вняла словам отца, она больше полагалась на школу, но вывод сделала: если завтра война, родители вредить врагу не станут – в хрестоматии был один плохой человек, скрытый белогвардеец, бивший сапогом собак. Когда пришли немцы, его поставили главой поселка. Ей не хотелось бы думать, что папа такой.

На переменке она не играла со всеми во вкладыши, но чаще садилась на подоконник с книгой. Она читала “Последнего из могикан”, “Детей капитана Гранта”, “Приключения Тома Сойера”,  всюду ставя себя на место самой прелестной, нежной и гордой барышни.

– А вы любите друг друга? – спросила она как-то.

– Очень! – сказал отец громко, и было похоже, что с издевкой.

– Мы тебя любим, – нашлась Лена.

Тане так нравилось читать, что к некоторым остросюжетным сценам книг она рисовала иллюстрации в тетради. Некоторые книги она додумывала, в голове сочиняя продолжение.

В пятом классе им дали задание – написать сочинение “Моя малая родина”.

“Я родилась в Москве, но вскоре после рождения родители переехали жить сюда. Моя малая родина – это наша «Платформа 43 км». Наш поселок в старинные времена назывался Горелая Роща. Теперь мы входим в состав поселка Зеленоградский и вроде бы нас нет. Но я знаю и считаю: мы есть! Мы – это поселок Сорок третий километр, пускай мы без имени на карте. У нас домов около пятисот. Асфальтом покрыта улица Центральная. Многие улицы называются именами писателей: Михаила Юрьевича Лермонтова, Льва Николаевича Толстого, Алексея Николаевича Толстого, Владимира Владимировича Маяковского, Ивана Андреевича Крылова, Николая Алексеевича Некрасова. По всем улицам я ездила на велосипеде и ходила очень много раз, на каждой со мной бывало что-то, что хранит память. У нас есть магазин и два пруда. В одном много тины, другой еще хуже: он скоро пересохнет. Но раньше до школы я купалась в обоих прудах! Еще у нас зеленеет широкое поле. На поле я иногда помогаю пасти двух коров – Дуню и Звездочку – Марии Никитичне Деменюк. Это очень добрая старушка. Ее муж воевал и пришел с войны на костылях. Он уже умер. Ее сын воевал в Афганистане и пришел живой. Это Мария Никитична рассказала мне, что наш поселок назывался Горелая Роща. Но почему, она мне не сказала. Еще она рассказала, что во время войны нас бомбили. В нашем поселке есть два больших леса и прекрасный воздух. Много сирени, жасмина и яблонь. Мы с папой и мамой живем у железной дороги, и иногда поезда шумят. Но мы привыкли. У нас спокойно. Хорошо у нас! Благодать какая! Если бы Дед Мороз был, я бы загадала желание. Я хочу, чтобы у нас была река. А если бы в реке я поймала золотую рыбку, я бы загадала второе желание. Я хочу, чтобы у нас был театр с балетом”.

Сочинение вывесили в школе рядом с расписанием и напечатали в районной газете “Маяк”. На следующий день кто-то приписал под сочинением печатными буквами: “Дура”, а Селиванов, двоечник с оловянными глазами, целясь в Таню двумя указательными, заорал обалдело, как будто увидев загробного гостя: “Пушкин!” А Рита спросила вроде шутливо, но с температурным блеском глаз: “Ты писала или папаша за тебя?”

Был период (короткий, несколько недель), когда Селиванов при поддержке нескольких прихвостней не давал ей прохода, выкрикивая банальщину: “Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!” Тане хватило ума делать равнодушный вид и шушукаться с подругами, но ближе к дому в роще, вспоминая об обиде, она давала волю слезам. Особенно ее задевало, что называют как мальчика – “рыжий”. Поделилась обидой с отцом, и он заговорщицки с ходу сказал: “Думаешь, меня не дразнили? Ха. Дразнили, конечно. Просто всем завидно. Рыжий – человек особенный. Ты посмотри на нашу кожу!” “Веснушки, да?” – жалобно уточнила Таня. “Она же светится! Кожа твоя, моя кожа… Светится, приглядись! Мы, рыжие, от солнца идем. Дети солнца. Других таких нет среди людей. Вот им и завидно, всем остальным”.

“И вовсе мы не от солнца, – подумала она, уничижаясь, – а может, от ржавчины. Папа всегда обманывает, приукрашивает нашу жизнь. Трубы у нас ржавые, вода тоже рыжая, а он мне маленькой говорил, что это какао, когда меня купали. Хорошенькое какао… Сразу бы сказал: от солнца вода в подарок, солнечная вода…” “Главное – пить не вздумай”, – добавляла мама, намыливая Таню мочалкой.

Лет с восьми Таня мечтала: хорошо бы, папа был бы летчиком, а мама стюардессой, и они бы ее брали с собой в небо. Когда ее спрашивали: “Кто твои родители?”, она отвечала искренне: “Рабочие и крестьяне” – и ее ответ всех устраивал, пока Рита не возразила:

– Какой же у тебя отец рабочий?

– А кто?

– Ученый. Мой – шофер, твой – ученый. Но мой больше твоего денег приносит.

– Да? Значит, мама рабочая. Она с рабочими возится – сама так говорит. У нее на работе трубы чинят.

– А почему это они крестьяне? – не унималась Рита.

– Мы если не в Москве, то на огороде, – повторила Таня папины слова. – И я у них крестьянка, они меня заставляют с ними сорняки полоть.

Таня пыталась представить работу родителей приключенческой.

– Расскажи мне про аварии, – просила она маму перед сном.

– Да какие тебе аварии, Танюш. Сижу у телефона, сама ничего не вижу, – тускло бубнила Лена. – У ребят тоже впечатлений мало. Вонь, грязь, сырость. Прорвет где – идут в подвал и заделывают. Ладно, спи давай!

Между собой родители судачили о страшных историях: висельники в котельных, обходчик, убитый оголенным проводом, – но Таню, пробовавшую расспросить, обрывали. “В каждой бочке затычка”, – говорила Лена; “Не детские это темы… Вырасти сначала” – говорил отец, и Таня догадывалась: им не нужны с ней лишние беседы.

Она рано стала интересоваться мальчиками, вот только мальчиков интересовала слабо. Когда она приходила к Рите, та первая заводила речь о разных неприличных штуках. “Нарисуй!” – предлагала Таня стыдливо. Подруга чертила нечто грубое, выпуклое и великолепное (она не умела держать карандаш, как надо, похабно сжимая в кулачке), рядом писала матом, комкала листок и, отодвинув заслонку, кидала в печь, но увиденное врезалось в Танино сердце.

– Тебе в школе кто-нибудь нравится? – спросила как-то Лена так безразлично, что Таня почувствовала себя задетой и сказала с вызовом:

– У нас с Ритой – общая любовь. Его зовут Артем.

– Артем? У вас в классе разве есть Артемы?

– Это наш учитель физкультуры.

– Хватит идиотничать! – выплеснулось из Лены после короткой паузы, и Таня взглянула на мать с испугом.

Как-то, читая “Трех мушкетеров”, она подумала резко и ясно: “А ведь они все уже умерли” – и тотчас ее передернуло от этой мысли. В тот день вирус смерти проник в нее. Таня спохватилась, что это литература, но было поздно: все на свете должны умереть, Дюма-то умер. Теперь мысль о смерти стала, как мушка или, вернее, темная крапинка, плававшая перед левым глазом, когда Таня просыпалась. Она смотрела в потолок, кидала взгляд на шторы, опускала на одеяло, и крапинка плясала, летала, садилась на предметы.

Таня думала о смерти, засыпая и просыпаясь, потому что со смертью ассоциировалась крапинка. Таня вставала, и крапинка сразу чудесно исчезала, возможно, улетев к кому-то другому. Днем за заботами и суетой крапинка не возвращалась ни разу. Перед сном Таня особенно долго думала о смерти и смотрела в темноту, среди которой крапинка уже притаилась, чтобы утром на свету снова маячить. “Если бы не эта гадкая точка, я бы давно забыла про смерть”, – думала Таня, но смерть не отпускала. Лежа без сна, Таня сначала жалела родителей, затем кошку, затем Риту, затем козу, затем нескольких девочек из класса, затем симпатичного ей Женьку Тарабана на два класса старше, затем бабу Валю, и после всех близких она начала жалеть полюбившихся актеров и тихо стонала от непереносимости сострадания. Неужели они все когда-нибудь умрут? Не может быть! Умрут! Лицо горело, как от пара, она ворочалась, и скрип кровати звучал странным поддакиванием ее тоске. Таня пробовала думать о том, что тоже умрет, но об этом почему-то не думалось, зато внезапно пришла новая мысль, от которой она села в постели: каждый – единица. Она как будто увидела в темноте эту красную молнию – один. Тане тогда было двенадцать. Есть отдельная коза, отдельная девочка, отдельные все-все. И каждый по отдельности. Но общего ума нет. И все умрут. Что же это значит? Значит, вообще никого нет? И ничего нет? Таня со сладострастием стала грызть ногти, которые неделю назад клятвенно обещала себе не трогать. Она грызла один ноготь за другим, и мысли пропадали – любые мысли, мыслей не было никаких.

Таня спросила:

– Папа, а для чего жить, если умрем?

Лена доила козу, Таня, ей уже было тринадцать, зажимала животное ногами, ухватив за рога. Отец придирчиво наблюдал.

– Ты ей на хребет не садись, а то сломаешь, – сипло сказал он вместо ответа. – Кому как, а Аське помирать рановато.

– Всем рановато, – сказала Лена. – Я надеюсь, успею внучат понянчить.

 

– Не накаркай внучат раньше времени. Живи, Таня, учись, может, смысл жизни найдешь и нам расскажешь. На самом деле смысла жизни, доченька, нету, а правила жизни есть. Но это дано не всякому. Чего должно быть дадено? Во-первых, способности. Во-вторых, смелость. В-третьих, возможности. Знаете, в чем смысл? – Он окинул их взглядом полководца. – Высшее назначение человека – борьба за других людей.

– Прям… – отозвалась Лена.

Она частенько так обрывала его, как будто звуком лопнувшей струны: “Прям”.

– Есть, допустим, способности, но кишка тонка, – развивал свою идею Виктор. – Или есть и талант, и отвага, а не пускают, плетью обуха не перешибешь. Или храбрый человек, а отсутствие мозгов. И всё равно уважаю… Уважаю я бойцов по жизни!

– Идиотов всегда хватает, – Лена заканчивала теребить второй козий сосок. – И бездельников. Жить надо, Танюш, чтобы семью создать хорошую, ребенка родить и вырастить, чтобы никому злого не делать, чужого не брать и чтобы вспоминали о тебе только добрым словом.

– И бороться, – добавил Виктор.

– С кем бороться-то надумал? Со мной, что ли?

– У каждого Сократа своя Ксантиппа, – ответил он самодовольно и продолжал горячо: – За правду надо бороться. Я бы и боролся – да возможности откуда? Кто меня послушает? Сколько кругом подлости! Но я одно имею точно – мужскую честь. А у женщины должна быть – женская. Вот так… так хотя бы… И еще скажу одну вещь: в жизни нельзя человеку без мечты!

В восемьдесят восьмом Виктор, подначенный сослуживцем по институту, занялся сыроедением. Лена в штыки восприняла новое увлечение мужа: она не только не стала читать брошюру американского доктора, но и отказалась готовить Виктору то, что он просил. Он замачивал вечером крупу и утром ел получившуюся кашу, сдабривая ее тертым яблоком и медом. На обед и ужин поглощал в неимоверном количестве свеклу, морковь и капусту.

– Червь у нас завелся. Всё поел! – говорила Лена, нарочно смакуя котлету. – Ты лучше переходи на ботву и листья банановые, это ж экономнее. И комбикорма могу насыпать вволю. Вдруг, как Ася, молоко давать начнешь? Танюш, положить тебе еще с поджарочкой?

– Трескай, – злорадно говорил Виктор. – Трескай, отравительница. И себе вредишь, и дочери. Ничего, скоро мясо из магазинов совсем пропадет, тогда, может, оздоровитесь!

– Связался с аферистом, во всем его слушаешь.

– Не знакома, а ругаешься. Нет, он славный малый! Глаза мне открыл на продление жизни.

Виктор увозил натертые овощи в баночках на работу. Там он и наставлявший его “славный малый” Женя Куницин – словоохотливый физик из Тамбова, изгой в своей семье, в прошлом заядлый пасечник, над гироскопом ронявший слезы по улью, – подкармливали друг друга и обсуждали новую брошюру о йоге.

Как-то за ужином Таня с Леной грызли цыпленка табака, Виктор ел из огромной супницы свой салат, и все неотрывно смотрели сериал “Рабыня Изаура”. И тут Виктор сказал:

– Говорят, телескоп – ерунда. Со звездами можно общаться, их не видя. Для этого позы и упражнения есть.

Он облизал ложку, встал из-за стола, сел на пол, уперся руками, тряхнул головой, высунул язык, вытаращился и так замер.

– Папа, ты что? – спросила Таня.

– Это поза льва, – сказал он. – Профилактика от ангины. – И снова вывалил язык.

– Ты мне телевизор загораживаешь, лев! – сказала Лена тревожно. – Будешь хулиганить – сдам тебя в зоопарк!

Виктор не ответил.

– Львы мясо едят! – просительно сказала она.

Он молчал, как будто отключился, уставив стеклянные глаза в телевизор. За две недели сыроедения он осунулся. Сериал кончился, Лена ушла мыть посуду, телевизор продолжал что-то показывать, Таня застыла на стуле, не решаясь встать. По окаменевшему лицу отца струился пот.

Еще через неделю он неожиданно оставил увлечение.

– Мамаша, давай в лес пойдем, шашлыков нажарим! Пожрем хоть по-человечески!

– Ура! – Таня запрыгала при вести о костре, и с той поры отец стал питаться, как раньше.

Она не знала, почему он завязал и с сыроедением, и с йогой, пока однажды ночью, пойдя в туалет, не услышала из прихожей, как наверху у мамы он рассказывает, не в силах удержаться от громкости:

– И журнал мне протягивает… Вот гадина! Открываю: там мужик с мужиком. Я ему: “Это что? Тоже тайное учение?” – и замахнулся… Бить не стал. Он теперь ко мне подходить боится.

– Надо было начальству сообщить.

– Лена, я ж не стукач.

Перестройку родители поначалу почти не заметили. Разве Лена иногда, перед телевизором или читая газету, вздыхала:

– Народу-то, народу намолотили! Да, нечем крыть… Многое от нас скрывали!

– И продолжают молотить, – замечал Виктор с глухим смешком фаталиста. – И продолжают скрывать.

В августе девяностого года Таню крестили. Крестной мамой стала Ида Холодец, которая посоветовала церковь неподалеку и знаменитого священника, к которому ездила с недавних пор, крестным стал друг Иды, дачник Илья Иванович, безотказный старик-геолог, прямоспинный, седобородый, с тонким иконописным ликом. Отец на крестины ехать отказался.

– Раньше ты, Ленка, о Боге не вспоминала. Теперь все набожные стали, поклоны бьют. А я в цирк лучше пойду, чем в церковь.

– Богохульник! Это бес тебя в храм не пускает!

Всей компанией они доехали на электричке до Пушкино, там сели в рейсовый автобус и подкатили к деревянной церкви с синими маковками. Крестил священник в белом облачении, плотный и чернобородый, с пышными волосами и большими карими печальными глазами. Он поговорил с Таней отдельно, мягким густым голосом. Спросил:

– О чем ты часто думаешь?

– О разном, – прошептала, и он склонился еще ближе.

– Наша жизнь – мост, – сказал он медленно. – Но мы не знаем, когда придем в его конец. Понимаешь?

Таня поспешно кивнула. Ее обрядили в белую рубашку, и босыми ногами она встала в пластмассовый чан. Священник читал молитвы, внимательно проговаривая каждое слово, нагнул ее голову над железной купелью и, зачерпнув воду, полил трижды. В конце он состриг у нее прядки волос и закатал их в шарик воска, который отпустил в воду. Этот оранжевый комок плавал, похожий на добродушную кошачью мордочку, и рыжие волоски торчали, словно усы. После крещения священник снова заговорил – уже со всеми, бархатисто и плавно, и Таня всё пропустила мимо.

Через месяц черно-белую фотографию священника показали по телевизору и сказали, что он убит возле станции Семхоз, рядом со своим домом.

– Его всего на кусочки резали! – исступленно сообщила Ида, встретившаяся Лене возле магазина.

Потом стало известно: убит топором.

– Хорошо я с вами тогда не поехал, – размышлял Виктор. – Теперь весь приход на причастность проверять будут… Да и тяжелое дело: только увидел человека, а потом он того… Видать, его эти… из общества “Память” угробили. Он же еврей был.

– А ты сам не еврей? – поддела Лена. – Рыжий такой, и волосы вьются.

– Был бы я еврей, был бы поумней, на тебе бы не женился.

– Был бы муж еврей – не жили бы в нищете.

– Тебе чего не хватает?

– Всего! К морю за всю жизнь один раз свозил. И то Таню чуть не утопил.

Когда Тане было пять, они отдыхали в Ялте. Вставали на заре, спускались с горы на пляж. “Трусиха несчастная”, – отец затаскивал ее, вопящую, на глубину, где, поддерживая руками, учил плавать. В один из дней были большие волны, Виктор поскользнулся, потерял равновесие, и девочка сразу скрылась под водой, чтобы через несколько секунд быть выхваченной на поверхность и, извергнув соленый фонтан из глотки, заорать, как новорожденная. Плавать Таня так и не научилась, а Лена постоянно припоминала Виктору тот случай.

Гибель священника потрясла Таню, вернее, сразила фотография на экране и слово “убит”, и она даже онемела на полдня, но в то же время у нее было странное чувство, что она знала всё заранее. Лена отозвалась на убийство сильным порывом к церкви. Вместе с Идой Холодец и Ильей Ивановичем ездила по воскресеньям в пушкинский храм, осиротевший без убиенного, к его молодому преемнику с худой длинной шеей и серым пухом бородки. Потом стала ездить в Сергиев Посад в лавру, найдя себе спутницу – древнюю, но подвижную Софью Дмитриевну, носившую пестрые платки и лихо рассекавшую улицу, опираясь на клацающую клюку. Таня несколько раз ездила тоже.

– У вас через день: то праздник, то пост, то праздник, то пост, – подтрунивал Виктор, отрезая сочный кусок буженины и укладывая на хлеб с маслом. – Будешь? Что у тебя опять? А? Многое теряешь! Свининка высший класс! Это же вопрос для кроссворда: “Людоед, помощник Робинзона, день, когда некоторые мясо не едят”.

– Пятница, – с тихим смехом угадала Таня.

– На, дочка, пожуй, награждаю! Нет, Лен, окрутят тебя монахи… Астрономия тебя не интересует, физика тем более, в технике понимаешь слабо, а в церковь бегаешь. Тебе, наверно, Бог представляется кем-то вроде тебя самой: сидит на телефоне в аварийке, – Виктор хрипло рассмеялся, подняв косматую бровь. – Только вместо звонков – молитвы.

– И что такого? Бог всё слышит! – Лена с хрустом откусила овсяное печенье. – Вспомнил бы сам, в какие позы вставал недавно.

– Потому и говорю, что по себе узнал: человек – существо слабое. Легко обработке поддается.

Зимой Лена незаметно перестала ездить на службы, а там позабылся и календарь постных дней.

В девяносто первом Лена проголосовала за Ельцина, Виктор наобум за Тулеева (“У меня на флоте дружбан был Аман” – “Твой Аман – один обман”), но им было даже лень спорить по этому поводу, и появление ГКЧП через два месяца они восприняли равнодушно. Они с самого утра погрузились в огород.

– Диктатура! Танки! В Москву еду! – известила, встав у забора, Ида Холодец. – Горбачева арестовали!

– Значит, провинился, – мелодично протянула Валентина, загоравшая на раскладушке (она гостила у Брянцевых).

– Вы уж, Ида Михална, будьте осторожны, под танки не лезьте. Зачем оно вам? – Лена, разогнувшись, сжимала тяпку.

– Ин Год ви траст! – гортанно крикнула Ида. – На каждом долларе написано. Первый принцип свободного человека. Бог не выдаст, коммунист не съест.

– Эту кашу теперь надолго заварили, – досадливо поморщился Виктор.

Следующие несколько дней лил сильный дождь, ГКЧП рухнул: историческим потопом смыло даже красный флаг с поссовета и стоявший перед его зданием бюст. Ида ходила по высыхавшему поселку и зычно поздравляла знакомых и незнакомых. В школе в сентябре она задала всем на дом топики – рассказать по-английски о путче и защитниках Белого дома.

Зимой был распущен Советский Союз, но Брянцевы этого не почувствовали; потом взлетели цены, и у Валентины сгорели все сбережения, зато в поселковый магазин завезли много нового: колбасы, сыры, ликеры, спирт, бананы, киви, конфеты “Баунти”.

Когда же папа сдвинулся на политике? Ни в тот год, ни на следующий. Родители не признавались, но Таня запомнила: к политике их подтолкнула всё та же Ида.

Да, Таня хорошо запомнила молочный день в декабре девяносто второго. Окна покрыла толстая изморозь, за изморозью гуляла и кружила метель, родители болели, не вставали со вчерашнего вечера; оба лежали в гостиной – отец на широком диване у стены, мама на тахте возле телевизора, – ругались, срываясь на бред, папа скрежетал зубами, мама квохтала. При этом, как сердцевина и источник простудного жара, целый день работал телевизор.

Утром Таня сварила молочную кашу, нарезала сыра, подала родителям, приятно чувствуя себя нянечкой в больнице, заварила чай со смородиновым листом. Наверное, это было отчасти психозом – совместная болезнь от утомленности совместной жизнью, но психоз захватил и Таню: она ощущала себя по-вампирски свежо и бодро. Она с удовольствием проверяла родительскую температуру, поправляла им одеяла, щупала лбы, приносила свежую воду, вдыхала кисловатый теплый воздух, отчего-то уверенная, что не заразится. Может быть, ее окрыляло то, что она оказалась такой нужной? Но для беспомощных родителей всё равно центром был телевизор.

– Лен, сделай звук, ничего не слышно!

– Тебе не слышно, сядь на стул и придвинься, а я и так почти оглохла. Хочешь мне осложнение на уши устроить?

К вечеру пришла Холодец – помогла с козой, которую подкупила, насыпав на ладонь соль. В ту зиму Ася стала брезговать комбикормом, ела его мало и неохотно, признавая только сухари, хлеб, сено и, разумеется, картофельные очистки, но не сырые, а обязательно вареные.

Ида держала ее ногами в красных штанах, Таня впервые мяла вымя, коза протяжно блеяла и трясла головой.

– Ер гоут из вери лайвли! – говорила Ида. – Ду ю ноу “лайвли”?

– Ес, – отвечала Таня, знакомая со всеми козырными словечками англичанки.

– Зис милк из фор ер пээрентс, изнт ит?

– Ec.

– Бе-е-е-е! – Ася как будто хотела докричаться с веранды до хозяйки.

Перед уходом Ида осведомилась с порога гостиной:

– Вы что смотрите? “Богатые тоже плачут”? Фу, пошлятина! Вы съезд лучше включите! Вот это сериал! Наш сериал, родимый, никакие актеры не нужны! Хасбулатов с Ельциным грызутся. А депутаты! Ну и рожи! А что несут! Ко мне друг детства из Майами приехал, поживет полгода, смотрим с ним, иногда так хохочем, что слезы вытираем. Говорит: “Такого нигде больше нет!”

– Спасибо большое, что подсказали, – сказал Виктор серьезно. – Будем смотреть. А на чьей стороне там правда, какое ваше мнение?

Ида подтянула шарф до глаз, чтобы не заразиться:

– Да всё абсолютно понятно. Ельцин ведет Россию вперед, а съезд тянет назад! Хотят нас обратно в колхоз загнать!

– Эх! – вздохнул Виктор.

Он относился к Иде со смущением и тяготившим его чувством вины. После того как ГКЧП провалился, все каналы телевидения заполнила пылкая поэма о победе свободы над тиранией, и его словно раздавило: ему было совестно, что он остался на огороде, в то время как женщина-учитель в одиночку, не зная исхода, отважно отправилась навстречу дракону. Да и Лена подливала масла в огонь: “Что ты переживаешь, мечтатель? Отсиделся на огороде в кустах смородины?”

На оставшийся вечер и весь следующий день Виктора захватил съезд. Кворум, законопроекты, прения, выступления с трибуны и в микрофоны из зала, электронное табло с цифрами голосования, въедливый ироничный спикер… Лена пробовала переключить, упиралась:

– Не могу эту дурь терпеть. Кроме тебя, никто больше этих болтунов не смотрит.

– А Ида?

– К Иде переселяйся, и смотрите хоть до посинения!

– Лен, не ори ты. Дай вникнуть. В кои веки хочу в политике разобраться.

Депутатов Лена, по-женски уважавшая силу, осудила с лету:

– Чего на них время тратить! Ты глянь, какие никудышные! Вон в бородавках весь! А этот – прямо сом в костюме. Вон – седой, гляди, гляди, седой в носу ковыряется! Моя бы воля – всех бы делом загрузила. Ой ты, Боже мой, какие усики! Усатик-полосатик… Надо же, соловьем заливается… И тридцати-то нет, а жизни учит.

– У всех своя забота, – пробурчал Виктор.

– И бабы… Бабы что здесь забыли? Иди обед готовь, белье стирай! Дети подрастут, спасибо не скажут.

– Может, еще гордиться будут, – сказал Виктор задумчиво.

– Может, и так, – согласилась Лена и передразнила детский писклявый голосок: – Спасибо, мамочка, столько наворовала, теперь никогда работать не буду!

– Ты в аварийке у нас тоже сиднем сидишь.

– Сравнил! У нас любой, особенно если выпьет, и сменщица моя любая, если допекут, так выступят – всех депутатов заткнут! Но нам за выступления никто денег не даст. Поставили бы друг против друга – нашу бригаду и депутатов самых горластых – узнали бы, за кого народ. Одного Клеща возьми!

Поначалу Виктор собирался полностью взять сторону Иды, чтобы в будущем, если снова доведется быть современником исторической драмы, не смалодушничать и защитить народ. Но Лена так нагло и небрежно зачислила его в депутаты, что с каждой своей ответной фразой он увязал всё безнадежнее и чувствовал, что ее ядовитые стрелы, летевшие то в одну, то в другую голову в телевизоре, попадают именно в него. Лена смирилась с новым пристрастием мужа и находила развлечение в том, чтобы без конца высмеивать депутатов, особо не вникая в их речи.

Таня следила, чтобы родители принимали лекарства. Температура у матери спала до тридцати семи, но она всё еще лежала, у отца держался жар, но и на второй день он смотрел жадно, во все глаза, сидел на стуле, придвинувшись к телевизору, стараясь не упустить ни слова.

– А не такая уж Ида и умная, – заметил он вдруг. – Нет, Лена, народ еще не понимает, и ты – как все… Прозреют люди, а поезд тю-тю… Хасбулатов верно спросил: что это за правительство? Мальчики в розовых штанишках. А старики в помойках роются. Ельцин… С похмелюги выступал, прическа набекрень, зал хохочет. Чего гадать, разгонит депутатов и дальше будет пить беспробудно.

– Прям… По новостям смеялись: депутат, забыла фамилию, вышел покурить, увидел машины снегоуборочные и принял их за танки.

– Павлов. Николай Павлов. Смеялись? От телевизора правды не жди. Когда депутатов разгонят, тот же телевизор тебе скажет: так им и надо.

С тех пор в жизнь Брянцевых вошли новые персонажи, чьи фамилии, лица, поступки и слова Виктор стал знать, как болельщик, кого-то одобряя, кого-то ругая.

Ойкина и Аксючиц, Бабурин и Челноков, Константинов и Астафьев, Якунин и Юшенков, Андронов и Уражцев, Исаков и Шашвиашвили…

На апрельском референдуме девяносто третьего года на избирательном участке у Тани в школе родители голосовали так.

Мама: да-да-нет-да.

Папа: нет-нет-да-нет.

В конце мая девяносто третьего в школе устроили дискотеку. Родители копались на огороде, Рита зашла, наряженная в короткое, обтягивающее красное платье. Таня была поражена эффектностью подруги: она покачивалась в душном облаке духов, рот лоснился и краснел, как рана. Таня была одета скромнее: джинсовая юбочка, детская розовая майка с морской звездой, выложенной стеклянными бусинками.

– Такая и пойдешь? – Рита хмыкнула.

– Какая? Блин, погоди, – Таня взбежала по лестнице к маме в комнату, открыла ее ящик в подзеркальнике.

Она давно подкрашивалась незаметно, но сейчас ей захотелось выглядеть не хуже Риты и накраситься на всю катушку. Достала помаду, круговым движением намазала губы, вглядываясь в зеркало. Схватила черный тюбик и жесткой щеточкой провела по ресницам, подтягивая их вверх, обвела контур глаз карандашом. Вытащила прозрачный флакон с янтарной жидкостью, запшикала над головой. Капелька духов попала в глаз – защипало, но Таня силой воли не стала его тереть, чтобы не размазать тушь.

– Ты что делаешь? – спросила мама за спиной.

Таня быстро спрятала косметику в ящик.

– Зачем без спроса лезешь? – продолжила мама миролюбиво. – Все духи выжала?

– Тань, мы опаздываем! – крикнула снизу Рита.

– У меня своих нет.

– Отца попроси – может, тебе и купит, – сказала мама.

– Что купит? – спросил Виктор с порога. Он шел в свою комнату мастерить деталь для укрепления парника. – О чем разговор?

– Купишь ей духи? – спросила Лена проказливо.

– Духи? Кому? Какие еще духи?

– А что ты хотел? Она уже красится!

Отец ввалился в комнату, пристально заглянул Тане в лицо и испугался увиденному, как будто это не его дочь, а зловещая кукла. Светлые родные глаза, густо обведенные черным… Он повернулся к Лене:

– Ты посмотри, на кого она похожа. Готовая… – Слово вертелось у него на губах, но ругаться он не хотел; можно было бы сплюнуть, но и плевать в доме было неправильно.

– Я, что ли, ее малевала…

– А ты не мать? Погоди, годок пройдет, на наш дом показывать будут: “Ничего себе дочку воспитали”.

– Долго тебя ждать? – крикнула Рита.

– Иди мойся, – бросил отец.

– Не пойду, – сказала Таня. – Я уже взрослая!

– Что-о? – Схватив за руку, он поволок ее за собой вниз по лестнице.

Таня пробовала упираться и, наткнувшись на кривой гвоздь в стене, содрала кожу на запястье. Лена спешила за ними:

– Витя, не надо! Витя! Витя, не зашиби ее!

Отец впихнул Таню в ванную, открыл кран на полную катушку:

– Тебя умыть? Или сама? – обернулся, пронзил глазами Лену, увидел изумленную рожицу Риты. – Еще одна растет! Штукатурка сыпется! Чего ждешь? Пшла!

Таня почувствовала: отец устроил ей разнос, пожалуй, чтобы впечатлить мать, он говорил так гневно, потому что, глядя на Таню, вспомнил что-то неприятное и досадное о маме…

С самого Таниного детства родители праздновали ее день рождения. Пятнадцатого июня они преображались: веселели, были ласковы, всё прощали, как будто их подменяли. Тане почему-то было немного обидно в каждый день рождения.

Тем летом накануне Лена перечисляла предстоящие покупки:

– Торт в Пушкино возьму, курицу пожарю, свечек куплю для торта…

– Сколько нашей исполняется? – как бы в шутку спросил отец. – Четырнадцать вроде?

– Вроде, – отозвалась мать тоже насмешливо.

– Четырнадцать? – переспросил отец у Тани, и она, подражая матери, ответила, подернув плечами:

– Вроде.

– Вино пить еще рано, – сказала мама с сомнением.

– Какое вино? – возмутился папа. – Так, шампанского бокальчик.

Янсы отсутствовали, они отдыхали за границей. Пришла Рита, хорошенькие одноклассницы Зоя и Света, застенчивый румяный отличник Шмаков и огнеглазая соседка цыганка Аза со скобой на зубах. Ребята сели с Таней в гостиной. Звонила баба Валя, долго поздравляла, перешла на стихи, а Таня в это время гримасами смешила гостей.

Заглянув в гостиную, мама приникла к Тане и оглушительно зашептала: “Отец петь хочет. Не обижай его!” Таня пожала плечами.

Вошел Виктор с гитарой, сел на диван и, смазав рукой по всем струнам, выдул губами:

– Тым…

Аза хихикнула.

                        Ты мне в сердце вошла, словно счастья вестница,

                        Я с тобой новый мир для себя открыл…

Он смотрел на маму – в упор, живым блестящим взглядом опасного, но игривого пса.

                        Но любовь, но любовь – золотая лестница…

Таня взглянула на маму. Мама шевелила губами, подпевая, но безмолвно, чтобы не помешать. Потом на цыпочках вышла. Вернулась с круглым кремовым тортом, над которым колыхались огоньки беленьких свечек.

Отец допел и вытер губы кулаком.

Таня втянула воздух, задержала дыхание, на миг ощутила себя утопленницей, выдохнула изо всех сил. Огоньки дернулись и пропали, но через мгновение оказалось, что парочка огоньков лишь зажмурилась, лукаво наклонив головки набок, и вот уже они распрямились, воинственно потрескивая и подмигивая ярче прежнего. Таня дунула опять. Огоньки исчезли.

– Четырнадцать, – сказал отличник Шмаков. – Ты же говорила, что тебе пятнадцать!

Для верности он громко пересчитал свечки.

– А ей и есть четырнадцать, – нервно засмеялась Лена.

– Пятнадцать ей, – буркнула Рита.

Таня молчала.

– Недоразумение… Запутались… – сказал Виктор утихомиривающим тоном. – Ничего, ничего… Для дамы чем моложе, тем лучше.

Он снова перебрал струны, очевидно, ему не терпелось снова петь.

                        Родительский дом – начало начал,

                        Ты в жизни моей надежный причал…

– выводил он через минуту с бархатистой хрипотцой.

Лена отлучилась, вбежала обратно, воткнула в торт свечку:

– Задуй, дочка!

Таня погасила последний огонек.

“Они даже забыли, сколько мне лет!”

Глаза ее оставались пусты и сухи, но внутри словно окатил ледяной душ.

 

Глава 9

Просторным солнечным августовским утром они собрались в лес.

– Тань, пойдешь с нами? – спросила Лена.

– Дома посижу.

– Грибов, говорят, тьма-тьмущая.

– Я лучше возле дома с козой погуляю.

– Грибы собирать не хочешь, лентяйка, – сообразила Лена. – Что найдем – сами съедим.

– А я с ней своими грибочками обязательно поделюсь, – пообещал Виктор.

Собирались долго. Виктор полез на чердак за корзиной побольше. Все ему казались маленькими, и он сокрушался, куда же подевалась самая большая. “Это она и есть!” – уверяла Лена, показывая на ту, что он прижимал к груди, темно-коричневую, грубого плетения. Свою светлую корзинку она долго мыла от козьей шерсти, налипшей на дне к чему-то вроде черного пластилина (остатки сгнившего гриба?). “Куда такую малютку?” – спросил Виктор. Потом выбирали, во что одеться, со второго этажа на первый перекрикиваясь и аукаясь, как будто уже в лесу. В итоге нашли старые рубахи и тренировочные штаны: главное, чтобы тело было закрыто.

– Одиннадцатый час, а она копается.

– Это я-то копаюсь? На себя посмотри, беспомощный.

Наконец они покинули дом и, сопровождаемые надрывными криками козы из сарайчика, вышли за калитку.

Таня смотрела на родителей в открытое окно и чуть покачивалась в такт телевизору: включила музыкальный канал.

– Всё хорошо будет, – сказал Виктор убежденно.

– Чего хорошего? – спросила Лена.

– Хороший будет день.

– Почем ты знаешь?

Он таинственно сощурился:

– Так птички напели…

– Какие птички?

– Воробушки.

– Какие еще воробушки?

– Я тебе никогда не говорил? Примета есть. Мне в детстве бабушка рассказала, всегда сбывается. Вышел из дома, и воробушки поют. Если слева поют и сердито, значит, ничего хорошего не жди, день будет тяжелый. Но если справа и радостно, всё будет хорошо…

– А разве они поют сейчас? Где ты видишь здесь воробушков? – Лена закрутила головой.

– Глухая, уши разуй, – Виктор схватил ее за руку; остановились, и действительно, это было странно, Лена даже поморщилась: справа с чужих огородов, из-за заборов, из гущи зарослей слышалось бодрое чириканье.

Ближе к лесу сбавили шаг. Лена подняла из травы обломок ветки и теперь то и дело перешагивала канавы, выискивая грибы. Она села на корточки и срезала две сыроежки – красноватую и мглисто-серую.

– В лесу искать надо… Это всё баловство… Теряем время… – бубнил Виктор.

Он наткнулся на огромный мухомор, в котором внезапно уловил издевку над своей внешностью – на корабле первый год дразнили “мухомором” – замахнулся ногой, но бить передумал.

Опушка встретила их обильной и раскидистой свалкой с ржавым остовом инвалидной машины, торчавшим с незапамятных времен. За свалкой открывалась широкая лесная дорога в тяжелых комьях земли и следах от трактора.

Они шли по этой дороге, пока слева не показалась их любимая поляна с поваленной сосной. Тут был их привал, где они, чуть помолчав, входили в общение с лесом. Вот и сейчас присели; Лена как-то боязливо посматривала вбок на разумную суету черных больших муравьев. Потом встала и зашла в малинник. Вернулась к мужу, выставив ладонь, на которой багровели разбухшие ягоды:

– На – самые сладкие!

За ельником, весело разговаривая, тенями прошли люди, ребенок звонко повторял: “А его жарят или солят?”

Виктор равнодушно, точно бы слепо, взял ягоду, отправил в рот и даже не шевельнул челюстями.

– Чем-то недоволен?

– Все грибы проворонили.

– Себя вини. А я иду искать.

– Ну так вперед!

Они полезли в чащу, раздвигая завесы елей и под их сумеречными шатрами исследуя пространство, густо засыпанное рыжими иголками. Грибов в ельнике не было, время опят еще не пришло, местами бледнели следы от срезанных неизвестных, да запорошенная иголками попалась большая темная свинушка, но ее отвергли – недавно по телевизору передавали: свинушки лучше не есть.

– Потише, эй! Веткой в лицо ударила! – жалобно окликнул Виктор. – Зачем вперед меня поперлась? Глаз чуть не выбила. Надо было по дороге идти. К переправе бы вышли. А тут болото дальше…

– Хнычь, хнычь…

Но и правда: они угодили в плотные камыши и рослую осоку, пришлось обходить болото по краю, чтобы вернуться к дороге, концом упиравшейся в мостик. Мостик – три бревна и стальной лист – лежал через вязкую грязь, которую рассекал мелкий, но проворный и чистый ручей.

За мостом слабая тропинка угасала в лесной сумятице. Лена нагнулась, присела и ловко замелькала пальцами.

– Ты по грибы или по ягоды? – проворчал Виктор.

– Будешь нависать, не поделюсь… – она положила в рот горсть земляничин.

– Как я это переживу! – Он решительно, правое плечо вперед, ринулся в лиловую тень, захрустев ветками. Отшатнулся, будто бы выброшенный обратно вражьей силой, и спросил через плечо: – Лен, ты со мной или куда?

– Нет, не с тобой, знаешь. С дядей Петей… – рассмеялась она.

Виктор нырнул в чащу, зажмурившись и пригнув голову. Навстречу пахнуло сыростью, зазвенели комары. Паутина облепила лицо и волосы.

– С каким еще дядей Петей? А, всё с тобой понятно!

– Куда погнал? Так ничего не найдем. Ай! Больно же! Больно, твою мать!

Теперь он шел впереди и раздвигал ветви, их не придерживая.

– Всё с тобой понятно, говорю!

– Не ори, идиот. Все грибы от голоса твоего злобного попрятались.

– Ты себя слышала, лягушка?

Лена шла уже не следом за мужем, а поодаль, с ним вровень, сама раздвигая ветки. Виктор вооружился крепким кривым суком, который с трудом отвинтил у ели. Брянцевы смотрели в землю, шарили в траве, среди извивистых корней, подземных осиных гнезд, сокровенных холмиков и ямок. Там и тут вольно жили причудливые поганки, зловеще-заманчивые, одновременно притягивавшие и отталкивавшие взгляд. Виктору попался растоптанный гриб, и было непонятно, то ли он был добрым и невинно казнен, то ли ядовитым, вызвавшим чью-то ярость.

– Сырка! – сообщила Лена и, присев, срезала розовую сыроежку. – Еще сырка! – встав, помахала корзинкой. – Меня грибы любят!

– Сырки, – передразнил Виктор, – несерьезные грибы!

– Может, ты и к грибам меня ревнуешь?

– Да кому ты нужна, кроме грибов.

– На этот счет есть и другие мнения.

– Ты что несешь? – Он сгреб из-под ног несколько шишек, метнул в нее, промахнулся, и одна, срикошетив от сосны, попала ему в голову. Охнул, встал, потирая висок. – Всё из-за тебя, гадина тупая! – простонал он со смешком. – Как будто пуля попала!

– Ты гадина! – живо отозвалась жена и опять присела.

Виктор сделал несколько широких шагов и вступил на просеку, сквозившую между лесными стенами. Свет голого, освобожденного, незаслоненного неба опрокинулся на него и ослепил.

– Мой! – сорвался он вдруг.

– Белый! – закричала Лена, ликуя, как будто отзываясь на белый свет.

Они увидели белый гриб с разницей в долю секунды, но Виктор, первым достигнув высокой и одинокой березы, спортивно нагнулся, полоснул лезвием, спрятал ножик в карман и обернулся к жене. Он держал гриб у лица и долгим засосом ноздрей нюхал шоколадную шляпку.

– Дай! – Лена подошла, недоверчиво всматриваясь. – Вить! – Она встала на цыпочки и дернула за локоть. – Не червивый?

– Сама ты червивая. Не лезь. Сломаешь. – Он опустил гриб в корзину, качнул ее плавно, как люльку, и блаженно произнес: – Дома насмотришься. Надо дальше искать…

– Может, дух переведем?

– Бездельница… – Виктор покрутил пальцем у ноющего виска. – В аварийке сидит, баклуши бьет. По лесу ходить – чем тебе не отдых? У меня, например, от этого силы прибавляются.

В небе загудел самолет, и, переча ему, наставительно отозвался дятел.

Пошли дальше.

– Ищи-свищи… Ищи-свищи… – приговаривал он, косясь на жену.

Наверное, белый гриб был таким ценным призом, что Виктору больше не везло. Он на ходу вдарил палкой по березе, сбивая наросшие каменные грибы.

– До нас всё смели… Ничего не оставили… Время… Потеряно время… Давно потеряно… Потеряно давно… С кем я связался?

Он перелез бесконечное поваленное дерево, поставил корзину на землю, выбрал линию полета и метнул сук: палка пролетела, красиво крутясь, пока не тюкнулась о строгий ствол сосны. Лена, что-то напевая, срывала ягодки и несколько раз нагнулась, подрезая новые сыроежки. Потом обнаружила укромную семейку лисичек. Виктор загорланил по складам:

– А я хочу быть похожим на Ленина! На Владимира Ильича!

– Певец нашелся! – подколола Лена. – А что ты еще можешь, кроме песен?

“Ау-у-у!” – раздался далекий тревожный зов.

“Ау-у-у!” – позвали опять, ожидая ответа.

– Я многое умею, – пробурчал Виктор.

– Ага, умеет. До аварийки докатился.

– Я, что ли, виноват…

– Другие мужики деньжищи зашибают. А ты привык, чтоб тобой командовали. Каждый сам себе капитан.

– И я капитан.

– Капитан. С трубой подзорной… Подзорной-позорной! Из консервных банок.

– Что? Что ты сказала? Повтори! Нет, что ты сказала? – Задыхаясь, он ринулся на нее, перекинув корзину через локоть, и она, пугливо хихикая, побежала. – Повтори-ка! – Сквозь шуршание и хруст он слышал, как мягко колотится большой гриб в его корзине.

– Белый! – прокричала Лена. – Ура, еще один!

Она сидела, согнувшись над грибом, и бережно отпиливала его у основания. Гриб был малого росточка, и, возможно, поэтому весь какой-то нахохлившийся и высокомерный, с обидчиво надутой глянцевитой шляпкой.

Виктор мгновенным движением вырвал гриб у Лены из рук и разломил, отделив шляпку от ножки.

– А! – закричала она с болью. – Ты что творишь?

– Он червивый! – Виктор смял и уронил ножку, разорвал шляпку напополам и тоже отшвырнул.

– Всё ты врешь! Ну и где здесь черви? Покажи хоть одного! – Лена присела, собирая гриб из травы. – Где, я тебя спрашиваю? – Подняла лицо, столкнулась с его взглядом, показавшимся ей жестоким и тупым. – Скотина! – Она вскочила и полоснула по воздуху раскрытым перочинным ножом. – Давай мне сюда свой гриб! Я его тоже покрошу! Приятно тебе будет?

– Эй! Ты что? – Виктор заслонялся от нее корзиной и отступал.

Лена с некрасивым искаженным лицом шла на него, сжимая нож, и голосила:

– Думаешь, всё тебе позволено, да?

Пятясь, Виктор вывалился на поляну, споткнулся о кочку, чуть не упал, выпрямился и пошел на жену. Она замерла, бросила нож и корзинку – грибы рассыпались и покатились, забавные и разноцветные. Он толкнул ее корзиной в грудь, подхватил левой лапищей и чмокнул в губы.

– Скот! – она дунула ему в лицо снизу вверх.

Он аккуратно отставил корзину и ухмыльнулся, словно набираясь силы.

Потом спокойно и ласково взял ее лицо двумя ладонями, сжав щеки. Она замычала, лягнула его ногой, он сместил ладони, зажимая ей уши, и присосался длинным поцелуем. Она укусила его за губу, он встряхнул ее, дернул влево-вправо… Несколько мгновений они качались в странном танце, и оказались на траве, между двух кочек.

Он лежал на ней, придавив всю и удерживая запястья вытянутых рук, то ли вглядываясь в ее лицо, то ли ничего не видя.

– Отстань!

– Не отстану.

– Витя, ты охерел? – В ее голосе послышалась юморная хрипотца. – Отпусти меня! Я сейчас закричу! Ты понял?

– Ау, – передразнил он. – Что ты закричишь? “Ау” закричишь?

– Витя, Вить! Здесь люди ходят…

– Здесь можно. Это лес. Давай, идиотка, слушай, что я тебе говорю.

– Сам идиот.

– Сама идиотка.

– От тебя потом воняет.

– И ты, и ты… – Он проговорил, смакуя: – Вонючая…

– Ненавижу.

– Я тебя.

– Я… Ай! – Губы их слились согласно, сладко и крепко.

Виктор отстранился и пристально посмотрел на нее.

Она лежала с закрытыми глазами, молочный цветок клевера пробивался сквозь темные волосы. Он резким движением потянул на ней тренировочные штаны вместе с трусами, обнажил по бедра, приподнял ее и новым движением спустил их до колен. Нагота жены была смуглой и бледной, пухлой, и живот немного пухл, нежные морщинки на бедрах, над коленом голубел плевок синяка от огородного ушиба, лобок был крепкий, выдвинутый, подбритый, в жесткой черноте волосков. Он лег на нее и стал двигаться медленно и внимательно, глядя не на нее, а в сторону, чутко вслушиваясь в звуки леса. Пели птички. Они не были слышны всё это время лесной ходьбы, а сейчас он слышал их треньканье. Они словно подмигивали друг дружке свободными, какими-то необязательными трелями, то заливистыми, то отрывисто-короткими. Интересно, что, если не прислушиваться, их песенки можно было не слышать. Но вслушавшись, он обнаружил, что их нельзя не слышать: так они пронзительны. Эти звуки напомнили ему печатание на электрической машинке: настырный бег по клавишам, звяк абзаца, и снова беглые и размашистые ударчики.

Лена зажмурила веки плотнее, и лицо ее стало страдальчески-сладострастным. Виктор ощущал, как ее жесткие волоски колются сквозь заросли его лобка, по лбу ее ползла божья коровка, кто-то бегал, нарезая щекотные круги, у него за шиворотом. Он схватил себя за загривок, никого не поймал, весь вздрогнул, делаясь одним существом с женой и этой поляной, и вообще со всей природой, как будто чувствуя, как растет трава. На секунду он представил черную воронку, которая его втягивала, словно это сама мать-земля вращалась вместе с ними. Он сливался с чем-то огромным, что знало и оберегало его.

Она стала шевелить губами, подыскивая слово, облизывать их языком, длинным, непослушным, и слюна блестела на губах; потом лицо ее застыло маской страстного ожидания, а живот… нет, не живот ее, а похабное ее брюхо стало гулять большими волнами и напряглось, каменея. Наконец из нее вырвался плаксивый оглушительный всхлип, и Виктор вжался в нее мощно, как только мог, и подождал, пока она ослабнет, выпустит из себя ток.

Быстро поднялись. Не глядя на жену, он принялся собирать рассыпанные грибы.

Лена села на большой пень. Он привалился к ней спиной.

Возле пня чернело кострище, в котором покоилась обугленная крупная кость.

Солнце плавилось на стволах. Свет заливал поляну белесым цветом, нагревал голову и менял зрение, так что травы на миг начинали казаться снегом, а кочки сугробами. Стук дятла донесся из неожиданной близи и зазвучал так, будто кто-то ломиком колет лед.

Супруги сидели, изумленные, не понимая, что же случилось, готовые пересечь порог солнечного удара, лишь бы и дальше сидеть так – спина к спине, – ничего не понимая, но ощущая родство и слабость взаимности. Может быть, вся их прежняя жизнь была только путаным предисловием к этому свиданию на лесной поляне.

Вдруг отчетливо, но увлеченно и глубоко зачирикали птички. Лена пошевелила лопатками, как бы намекая, что слышит их, и тотчас, словно в отместку этому чириканью, долетел принесенный ветерком далекий смутный гул Ярославского шоссе.

Виктор заговорил первым:

– А хорошо бы отпуск взять… На море махнуть… Скажи? У нас отпуск когда? Октябрь? А давай раньше возьму…

Лена, протянув руку через плечо, погладила его по горячим кудрям, нырнула ниже в теплую гущу, царапнула прохладную и влажную кожу. Она гладила его по затылку, по темени, пропускала заросли сквозь пальцы, точно бы пытаясь защитить от лучей.

– На море… Помнишь, как ездили? Помнишь, Лен? Таню возьмем. В Крым поедем…

Она слышала его голос спиной – слова гулко и невнятно толкались ей прямо в сердце.

– Давай никогда больше не будем ругаться! – сказала она и сжала его волосы в кулачок.

Потом они повернулись друг к другу. Они обнимались молча, и перед ними чернел жирный угольный след когда-то горевшего костра.

– Никогда не будем. Это я виноват. Я правда видел: тот гриб больной был. Можем вернуться. Найдем его, и я докажу тебе.

– Верю…

– Не веришь! Прости за грубость. Лена!

– Что?

– С тобой так хорошо… А мне и сравнивать не с кем. Никто не нужен мне больше. Я тебе никогда не изменял!

– И я тебе, – охотно отозвалась она.

– Верю. Я про другое спрошу: почему мы всё время как кошка с собакой? Погоди, не отвечай! Мы ведь о нас с тобой так никогда откровенно и не поговорили. Ты не смейся! Помнишь, я сразу в тебя втюрился? А ты меня не любила. Нет, не отрицай. Я тогда по глазам всё видел, и меня эти глаза твои холодные еще больше обжигали. А когда узнал, что не первый, совсем голову потерял. Ух, пить хочется… – Виктор говорил с неловкими паузами, отирая лоб, каждая фраза давалась ему с трудом, как будто он взбирался по крутому склону. – А ты-то, Лен? Если заблуждаюсь, ты поправь, но ведь и ты меня потом полюбила. По глазам уловил. Когда? Не знаю… Подскажешь?

– Что? – спросила Лена, довольно хихикнув.

– Опять ты!.. – он в отчаянии хлопнул себя по колену и убил комара, пьющего сквозь ткань. – Или у тебя иное мнение?

– О чем?

– О чем… О любви, о чем!

– Я с тобой, мой муженек, всегда во всем согласна, – распевно проговорила она, оплела его шею руками и смачно поцеловала в щеку.

Они опять замолчали.

Виктор мысленно вернулся к их давней поездке в Ялту. Они вставали рано, не выспавшись, и всегда раньше заведенного будильника их поднимала Таня с танцем и песней из детсадовского репертуара. Она запрыгивала на двуспальную кровать: “Трамвай! Трамвай! Штанишки одевай!” – трясла отца за плечо и вместо: “Вставай” по ошибке кричала “Трамвай”. Он сонно поправлял: “Не трамвай, а вставай”, но она была неисправима; он накрывался одеялом, она хныкала с гневом и била по одеялу. Лена рявкала, девочка замолкала, уползала к себе, оскорбленная, и сжималась калачиком. Тогда родители окончательно посыпались и утешали ее, но она оттаивала лишь за завтраком ближе к компоту. Так повторялось каждое утро.

Едва Таня засыпала, они отправлялись на узкий балкон, где дышали сумерками, которые быстро переходили в южный мрак и пахли спелым инжиром. Море было заслонено другим корпусом, таким же высоким белым новостроем. Им бы, конечно, хотелось спуститься в город, бродить в огнях, искупаться в море, напиться на ночном пляже и заснуть, но они не могли покинуть ребенка. В этой несвободе была особая прелесть, и они целовались. Они тихо целовались вечерами, муж и жена, прислушиваясь к комнате.

Утром они спускались к морю треснутой асфальтовой дорогой вдоль стены из круглых камней; кошки сидели на старинных люках, желтели палые ягоды алычи, Таня неслась в плясе. После полудня по дороге в гору она ныла – уводили с моря, да и идти вверх она не любила. В один из дней они взяли билет и на пароходе сплавали в Ливадию. Гуляли вокруг сахарного дворца и пристали к экскурсии. “Раньше здесь обитал царь с семьей, а после революции устроили госпиталь для рабочих”, – резво говорила экскурсовод, молодая хохлушка с зубами сахарными, как частичка дворца. “А я их видела, царских детей! – не разгибаясь, громко встряла растрепанная седая старуха в чем-то просторном, вроде ночной рубахи, поливавшая из шланга упругий можжевеловый куст. – Я девочкой была, цветы им носила”.

На обратном пути поднялся большой ветер. Ливень заколотил по воде. Волна подняла кораблик и под визг пассажиров передала другой волне. Таня оскорбленно замкнулась с видом дьявольского ребенка, вызвавшего эту бурю. “Что будет?” – спросила Лена с ужасом, точь-в-точь как давно в цирке. “Утопнем. Как моряк тебе говорю”, – Виктор шутейно нахмурился, потянулся ртом. Они поцеловались в соленых брызгах.

Благополучно причалив к Ялте, купили дыню и вино и вечером сидели на балконе, пили из казенных стаканов и самозабвенно хлюпали, вгрызаясь в ломти. Они пили вино и ели дыню, и целовались уже в комнате, извиваясь во тьме. Розовый свет мерцал в них, придавая движениям плавность и ловкость. Наутро девочка плакала, потому что ей не оставили дыни, а к полудню она чуть не утонула, когда отец занес ее глубоко в воду и упустил, поскользнувшись. Лена разозлилась, Виктор разозлился на себя, на нее, на дочку. Больше не было поцелуев, балкона, не пили вино, и от Крыма осталось впечатление блажи и миража, чего-то несбывшегося и никогда не бывшего.

Лене тоже было что вспомнить. Как-то она ехала с Витей в метро, и с него глаз не сводила девушка. Симпатичная. Похоже, студентка. Они сидели, а эта сука стояла у дверей и неотрывно на него смотрела, иногда, опомнившись, отворачивалась, но потом смотрела снова, наверно, найдя в нем своего героя. “Тебе чо надо?” – хотела Лена спросить, но сдержалась, чтобы не привлекать Витино внимание. Он повел головой, засек взгляд барышни – и зевнул. Он зевнул широко и длинно, животно, втягивая воздух и воздух выдыхая, притом не закрывая пасть, издавая протяжный тихий скрип: “аха-ха-ха-ха-ха-ха”. Барышня погасла. Зато внутри Лены вспыхнул благодарный свет. Не удержавшись, она погладила мужа по его большой руке.

А с год тому назад, тоже в августе, в будний день – народу мало, ехали с ним и Таней в электричке из Пушкино, с вещевого рынка (тулуп и по паре валенок купили задешево, готовь сани летом). В вагоне какой-то хмырь лет двадцати сидел, раздвинув ноги, грыз фисташки и между ног сплевывал и бросал скорлупки, которых уже накопилась горка.

– Э, дорогой, ты зачем свинячишь? – спросил Виктор угрюмо.

Парень смущенно вскинул белесые зенки:

– Да ладно, я немножко…

– Папа, хватит! – испугалась Таня.

– Убирайся отсюда, – сказал Виктор.

– Пошел вон, придурок! – поддержала Лена.

– Вы чего обзываетесь?

Парень бочком, ожидая удара, выбрался в проход и быстро зашагал в другой вагон.

– Хоть бы за собой убрал! – запоздало оживились пассажиры, до этого молчавшие.

Виктор пересел на место хмыря. Он равнодушно наступил на горку скорлупок, черепов в миниатюре, и они заскрипели под его подошвой.

Лена с горделивой тревогой посматривала на мужа. Он, похоже, уже забыл об изгнанном парне. Она думала, какой он внушительный – даже кулаки в ход пускать не нужно. Почему-то она об этом редко задумывалась: а ведь он защитник; у других – сплошь хлюпики, тут же – могучий человек, сразу ясно: лучше не связываться.

А в этом году возились в огороде, Лена схватилась за хоть и юную, но ошпарившую крапиву:

– Ой-я!

– Бо-бо? Ничего, полезная вещь…

– Ага, сам ее возьми, попробуй!

– Да не вопрос! Смотри и учись! – И Виктор двумя руками выдрал с корнем эту самую крапиву, приземистую толстуху.

Он стоял и ухмылялся, ломая колючее растение в ладонях, изгибал, крутил, завязывал узлами и, наконец, скатал в шар.

– Выбрось, умоляю! – попросила Лена.

Он мял и вращал зеленый нелепый шар, переламывая сочные изумрудные хрящики и присматривался к следующей крапиве, длинной, роскошной, неодолимой, темневшей у забора.

– Выбрось ее! Я сейчас на колени встану!

– Почему? – посмотрел с любопытством.

– Ты перед кем выделываешься? Ты что, мальчишка?

Она действительно была готова упасть в мольбе, так ее терзало это зрелище – муж, добровольно отдающий свои руки ожогам, чтобы доказать ей не пойми что.

Он выбросил шар, и она взяла его за руки и жадно рассматривала их, большие и грубые: сочетание розовых волдырей, рыжих волосков, ржавых мозолей и крепких ногтей.

…Они поднялись, и пошли обратно.

У заветной полянки с поваленной сосной Виктор посмотрел на часы:

– Сколько мы ходили? Почти три! В одиннадцать, считай, в лес зашли.

“Ау-у!” – раздалось совсем близко, из малинника с видом заговорщика вышел мужичок с пепельной бородкой и железным ведром.

– Много набрали?

– Нет, – сказал Виктор. – Мы недавно пришли. Но я уже белый нашел. – Он похлопал корзину. – А вы?

Мужичок поднял красный клетчатый платок: ведро было доверху набито грибами. Виктор присвистнул, Лена сказала: “Вот вы молодец!”

– Ау, ау, – сварливо раздалось из-за берез, и, прихрамывая, вышла коренастая женщина с розовым широким лицом. Она несла корзину, сквозь прутья которой было видно: грибов много и им тесно.

– Еще наберете, – прощающим тоном сказал мужичок. – Каждое утро новые подрастают. Давно такого не было.

– И вроде дождей особо нет, с чего бы? – нашлась Лена.

– Грибное лето к войне, – сказала женщина.

 

Глава 10

Таня пританцовывала у открытого окна под музыкальный канал 2Х2.

                        Дева-дева-дева-девочка моя,

                        Если бы ты знала, как люблю тебя,

                        То, наверно, сразу прибежала бы ко мне,

– пел в телевизоре круглый бочонок Крылов.

За окном – улица и железная дорога.

Зеленым ветром налетел скорый поезд. Таня пыталась прочитать, что написано желтыми буквами: какое-то простое слово, кажется, “Воркута”. Она давно тренировалась читать из своего окна надписи на скорых поездах.

По улице, будто догоняя поезд, неслась машина. Затормозила с визгом.

– Здорово! – из красного “опеля” скалился бритый парень.

Он вылез, запрыгнул на капот и скрестил ноги.

Это был Егор Корнев.

– Как жизнь, вербочка?

– Лучше всех! – подражая его развязности, сказала Таня, высунувшись из окна. Сердце ее колотилось.

– А я купнуться хочу… Три дня назад тачку добыл… Теперь с ветерком гоняю… А всё равно такая жарень… Хочешь, покатаю?

Он говорил тоном хозяина.

– У меня дел много, – сказала Таня неуверенно.

– Смотри, два раза не предлагаю. В Тишково мотанем. Ополоснешься, и обратно доставлю… Чо ты мнешься? Маленькая, что ли?

– Не маленькая.

– Ну!

– Значит, на сколько?

– На скоко, на скоко… На час! Ноги в руки, и дуй сюда.

– Хорошо, подожди…

Таня звонко закрыла окно, надела зеленый купальник, поверх – белое платье, бегом поднялась к матери в комнату, припудрилась, мазнула помадой по губам, пшикнула духами. Сбежала вниз, повесила на плечо полотенце, влезла в босоножки. Заперла дверь, спрятала ключ под коврик; из сарайчика заходилась в безутешном плаче Ася. “Да заткнись ты!” – на ходу бросила ей Таня, коза пресеклась и задумалась, а девочка ощутила себя окрыленной предвкушением чего-то нового и радостного.

– Но мы ненадолго, точно?

Машина, взревев, сорвалась с места. Егор молчал, показывая профиль со шрамом в полщеки.

– Искупаемся и обратно, да? – она повысила голос, от этого ставший пискляво-тонким.

– Боисся?

– Ты что, обманул? – спросила со страхом. За стеклами было расплывчато от приставшей пыли. – Ты куда меня везешь?

Егор повернулся, у него были наглые яркие глаза на загорелом лице:

– Да ты чо упала, соседка? Доставим в лучшем виде. Как я тебя обману? Скажи спасибо лучше. Скучно одному в воде бултыхаться. Все кикиморы разъехались, дружки заняты… Тебя увидел, позвал… Ну вот и сиди, кайфуй.

Они уже стояли на железнодорожном переезде.

Егор потянул воздух тугим носом. Губы его, чуть вывернутые наружу розовым нутром, дрожали, пульсировали и, казалось, тянулись к Тане, как две присоски.

– А ты хороша, – он громко причмокнул. – Рыжая – это класс. А глаза зеленые, да?

– Серые. Иногда бывают зелеными.

– А когда?

– Когда… Не знаю…

– Куда ж ты, баран гребаный, едешь? – он с силой нажал, сигналя “жигулям” впереди.

Они домчали до водохранилища минут за пятнадцать и встали у магазина-стекляшки на пятачке.

– Взять тебе чего? Ну чего ты любишь… Чупа-чупс? Водку? – гоготнул. – Обожди, скоро буду…

Вернулся с пакетом, в котором угадывались бутылка, батон и жестянки.

– Ты же за рулем, – сказала Таня с тревогой.

– Спокуха! Ты чо, думаешь, я много пить буду? Треснем по глоточку, чтоб лучше плавалось, обсохнем, еще по маленькой, и назад поедем. Я ваще не пьянею! Мне литра два надо, чтоб окосеть. Тут ехать-то – раз плюнуть. Все мусора свои. А если чужие – капуста на что? Га-га-га! – Он упивался своей манерой разговора. – Пивко признаешь?

– Бывает.

– Будет! Я еще шипучку купил и хавчика дэцел. После разберем…

Таня хотела сказать, чтобы он поворачивал назад и что, если он выпьет, она отказывается с ним ехать и знаться, но безволие не дало сказать ничего, да и было стыдно показать себя мелкой трусихой, а главное – он нравился ей.

У воды людей было мало, компания полуголых мужиков разлеглась на глинистом крутом берегу. Ниже на песке отчаянно и празднично вопили два абсолютно голых малыша, мальчик и девочка, топоча туда-сюда ножками, пытаясь взбежать по травянистому склону и срываясь к воде. Два голыша, никого больше. Таня подумала: чьи они, голыши? Где за ними пригляд? Неужели они как-то связаны с верхней компанией?

Егор взял ее за руку и рванул за собой.

– Давай двигай попой!

– Куда мы?

– Места надо знать… Ща народ набежит. Есть тут одно местечко, я с детства присмотрел. С тех времен проход совсем зарос. Спуск херовый, а потом благодать. Никто не засечет, пей, загорай, живи…

Они заскользили, хватаясь за ветки ив, и наконец спрыгнули на песок. Это был полукруглый узкий пляж, отсеченный зарослями по бокам.

– Ну, крошка! Зацени! Дядя фуфло не предложит, – Егор закурил, хвастливо выпуская дым высоко вверх.

– А мы отсюда вылезем?

– Забей. Дядя не бросит.

– Какой ты дядя? Тебе ведь двадцать? Двадцать, правильно?

– Для тебя дядя. Многое повидал. Повидай с мое, сразу тетей станешь. Га-га-га. Вербочка!

Таня расстелила полотенце и деловито вытащила из пакета бутылку водки, банку пива, банку спрайта, упаковку колбасной нарезки и батон. Егор затушил окурок шлепанцем, вдавил в песок, снял шорты и тельняшку, оставшись в черных плавках и при золотой цепочке, и с наслаждением потянулся.

– У моего папы тоже матроска есть. Папа моряком служил, – сказала она, чтобы что-то сказать.

Егор как подкошенный рухнул на кулаки и стал стремительно отжиматься. Он касался грудью песка, а спину держал прямой. Спина была влажная, блестели бугорки прыщей. Он фыркнул, поднялся, стряхивая песчинки с рук:

– Бля, припекает! Я не моряк ваще-то, а танкист.

Таня стянула платье и осталась в купальнике.

– Сплаваем? – спросил он.

Она не умела плавать. Ялтинская история породила в ней страх.

Егор подошел к воде, нагнулся, зачерпнул двумя ладонями и смочил бритую голову.

– Тань… Таня тебя зовут?

– Нет, блин, Рита, – обиделась она.

– Танюш, наливай!

Она стала неловко крутить на бутылке железную крышечку, водку открывала впервые.

– Кто ж так делает, мать твою!

Он забрал бутылку, откупорил и вскинул подбородок на полминуты. Кадык его извивался змейкой. Решительный подбородок был раздвоен и щетинист. Оторвался от бутылки с гримасой, звучно пошлепал себя по щекам и негромко произнес:

– Купатеньки!

Он рванул Таню за руку и потащил к воде. Всё случилось в секунду. Поднимая брызги, они ворвались в воду. Таня упиралась, пытаясь выудить руку:

– Пусти! Я плавать не умею!

Он волок ее на всё большую глубину. Вдалеке, поднимая пену, наискось прошла ревущая моторная лодка.

Таня закрыла глаза, волна щекотно лизнула подбородок, запрыгнула в ноздри двумя кузнечиками.

– Я хочу на берег, – то ли вслух, то ли внутри себя сказала она.

– Какой берег, тетя? Ты чо, ку-ку? Ты сваришься там, ёптыть! – Егор неожиданно оживленно вступил в спор. – Сама думай, тетя. Хочешь – парься, тебе жить.

Он отпустил Таню, весь напрягся, его корпус и ноги показали твердый рельеф мышц, он сделал два широких прыжка, выбросил вперед руки, пригнул голову и разорвавшейся бомбой исчез под водой.

Таня сидела на песке, который действительно обжигал, и время от времени входила в воду и обливала себя. Ее охватило странное ощущение, как будто с ней всё это уже было, она уже сидела на берегу, на маленьком бережке, может быть, вот на этом самом песчаном полукруге, отсеченном зарослями, смотрела на воду и ждала нырнувшего мужчину.

Вода закипела от крепких ударов пловца, бритая голова приближалась. Егор вскочил на одну ногу и достиг берега в несколько нелепых прыжков, придерживая другую ногу руками. Сел рядом на полотенце, отплевываясь, мокрые волоски на голове торчали иголками. Он поместил на колено правой ноги ступню левой – из косого пореза сочилась розовая кровь, делаясь всё краснее и обильнее.

– Херня, заживет. Сосуд вытечет, – сказал он с бодрым ожесточением. – Мудаки бутылки кидают. Найти бы их и накормить этим стеклом. Дай курнуть.

Таня послушно достала из его шорт пачку, извлекла сигарету, сунула ему в рот, схвативший ее по-рыбьи.

– Зажигалку! – промычал он.

Она суетливо нашла, щелкнула, подпалила.

– Водица обалдеть, – он затянулся, капли бежали наперегонки по коже. – Зря ты не пошла.

Она отгоняла от него слепней, хлопая в ладоши. Кровь на ступне розовела и постепенно иссякала, застывая тонкой коричневатой коркой.

Скоро он уже позабыл о своей ране и расхаживал в шлепанцах от Тани до воды и обратно, подставляясь солнцу с разных боков, чтобы быстрее обсохнуть.

– Чо не пьешь ничего, вербочка? – взял водку. – Нагрелась, сука. Теплая, как бы не блевануть…

Присосался. Сплюнул густо и тягуче. Порвал упаковку, набил рот колбасой:

– Тоже теплая…

Отломил большой кусок батона и отправил в рот. Схватил банку пива и отдернулся:

– Кипяток! Надо было в воду сунуть… – осторожно потрогал банку спрайта. – Бля, тоже кипяток. А ты о чем думала? – Он поднял обе жестянки, донес, кривясь, до воды и бросил. – Водку будешь? – выжидательно ухмыльнулся.

Таня не пробовала водку и пробовать не хотела, но, удивляясь сама себе, буднично кивнула.

– А тебе крышняк не снесет, а? – он задержал бутылку в кулаке. – Тебе еще в куклы играть, какая водка?

– Зачем тогда предложил?

– На!

Она приняла у него бутылку, дрожащей рукой поднесла ко рту, влила, как лекарство. Поганая мразь обожгла рот, скользнула в горло и рванула обратно. Таня задохнулась, подавилась, закашлялась. Сжимая зубы, она удерживала в себе проклятую тварь, боролась с ней, рвущейся наружу.

– Зажуй! – Егор подоспел с батоном, заехав ей по носу обкромсанной частью. – Занюхай!

Она сунула в рот кусок хлеба, моментально гнусно намокший водкой, сглотнула и выдохнула:

– Отвали.

– Ты чо сказала? – Он отступил на шаг. – Ты щас кому это сказала?

– Не тебе, водке, – просипела Таня, отвлекшись от жгущей горечи и различив в его тоне угрозу.

Через несколько минут она повеселела. У нее пробудился аппетит, она торопливо отщипывала от батона, съела всю колбасу без остатка и стала насвистывать. “Деньги просвистишь”, – мрачно обронил Егор, но она маслянистыми губами продолжала свистеть, ощущая себя капризной и своенравной. Он принес остуженное пиво, взломал жестянку и то отпивал из нее, то прикладывался к бутылке.

– Еще?

– Гадость, не могу.

– С шипучкой попробуй.

Принес жестянку спрайта, и Таня, следуя инструкциям, сделала короткий глоток водки и заглушила его длинным глотком запивки. В этот раз водка прошла легче. Егор по-свойски повесил руку ей на плечо – она не возражала, как бы даже не замечая.

– Батя мой – гнида последняя, – рассказывал Егор. – Потише, говорит, жить надо. Мамку до петли довел, а теперь тишины захотел. Он с детства меня мудохал. Человека ножом пырнул по пьяни, восемь лет отмотал, вышел, и понеслась… Чуть выпьет – звереет. Ремнем или просто чем попало, руками, вещами… однажды матрешкой, матрешка стояла, ее об голову мне расколол… мать меня загораживала, и ей досталось. Я как подрос – в бокс пошел, сопляк еще был, но тут он смекнул, что к чему, и трогать меня перестал. И к матери докапываться при мне боялся. Я сказал: “Тронешь ее – изувечу”. И ей сказал: “Не боись, мать, тронет – скажи. Просто скажи”. Он, значит, как выжрать захочет, уходил из дома, с местными бодался и дома не показывался, пока не проспится. Я в армию пошел – мать мне пишет: “Как ты? Не обижают тебя?” Пишу: “Пытались обидеть, я стул взял и полроты перееб”. Так и было. Вон чо с армии принес. – Он ткнул себя в щеку, безошибочно попадая в борозду шрама. – И дурак я, не догадался спросить: “Как ты сама, мама?” Я потом уже понял, куда всё вышло. Батя чует: спроса нет, руки развязаны, и давай ее поколачивать. Меня не было, вот он ее в гроб и вогнал! Кто в наше время от воспаления легких помирает? Значит, довел он ее, замучил. Я вернулся и говорю: “Ну, здравствуй, хозяин!” Ласково так. Он трезвый сидит, жмется. “Ждал меня, – говорю, – скучал? Это хорошо и правильно. Сейчас-то твое счастье начнется” – и херак ему в лобешник. Я ему устроил жизнь сладкую. Он у меня, как дух. Шестерит, слова лишнего ни-ни. Если чо, пусть милицию зовет. Или уматывает, на улице живет. Мне менты сказали: ты сам с ним разбирайся, нам, короче, всё по… – Егор сжал Танино плечо сильнее и взвыл, задрав лицо к синему густому небу с поспешными обрывками облачков: – Гнида! Мамку мою угробил! Думает, я ему прощу? Три дня назад я капусты срубил – одна херня выгорела – пришел бухой, говорю ему: “Сапоги с меня снимай” – он чо-то заныл, я как дал ему с ноги… Он уполз. Утром нет. Я знаю, где он. У Степана. Это пьянь такая же, на Льва Толстого живет, ну, ты знать должна… Степан! Ну, этот… Зяблицев! У Степана он… Ладно… Посмотрим, долго тебя твой Степан терпеть будет… Три дня уже домой не идет… – Егор отхлебнул из бутылки, протянул Тане.

Она сделала глоточек и, чтобы не успеть распробовать, быстро протолкнула глотком шипучки. Еще глоточек, еще шипучка…

– Всё, хорэ! Чо-то ты разбухалась, – заметил Егор неладное и отнял бутылку. – Смотри, напьешься, родители тебя по головке не погладят.

– Да им насрать на меня! – сказала Таня уверенно.

– Чего это?

– Не знаю, – она дурашливо хихикнула.

– Не гони волну. Нормальные они у тебя. Живые, здоровые, не квасят. Работящие.

– Денег мало зарабатывают, – она опять глупо хихикнула и зачем-то присвистнула.

– А кто много? У нас на Сорок третьем ты таких видела? Разве этот паразит, как его… Янсюкевич, Янс…

– Почему вы его все не любите? – сказала Таня. – Он же ювелир. Он честно деньги зарабатывает.

– К стенке бы этого честного. Не ювелир он, а паук… Или слепень, бля! Да, он как слепень, вот! У него свое кафе в Правде, с бильярдной, и еще делишки есть. Он просто языком не треплет, не отсвечивает. А мне серьезные люди всё как есть сказали. Ну и чо он, этот слепень? Богатеет, богатеет, а, думаешь, поможет? Я вот бабок получил, гуляю, всё разбросаю, выпью, и опять без копья… Скоро еще получу. Машину купил три дня назад. Думаешь, откуда капуста? Секрет! Жалко, магнитолы нет, без музыки пока. Ничо, это мы исправим. Таня, ты мелкая еще, запоминай, что старший говорит: паразит – он и есть паразит. У меня трудная ситуация была, до армии. Девчонке одной подарок хотел подарить на Восьмое марта, она потом из наших мест насовсем уехала. Я деньги зарабатывал, мы тачки мыли в Пушкине. Но в тот момент голяк был. Иду по дороге, а навстречу Янс с бульдогом. Я ему такой: “Мое почтение. Вопросик есть. А могли бы вы… На недельку. Всё верну”. Он не смотрит даже. Он не на меня смотрит, а на собаку и говорит по-бабьи, как не мужик, по-бабьи так: “Тебя что, мать послала попрошайничать?” Бляха-муха, какой я тебе попрошайка? Я с двенадцати на стройке помогал. Я в пятнадцать, считай, был мужик. А тут мне шестнадцать уже было. А он стоит, на собаку смотрит и мать мою приплел.

В бутылке оставалось меньше половины. Таня насвистывала, переставала, вдруг обнаруживала, что опять свистит; ей хотелось беситься, прыгать и танцевать, даже броситься в воду и поплыть. У нее бы сейчас получилось плыть, она знала. Одновременно ее клонило к Егору, подняться было тяжело, да и он сжимал всё тверже, пятерней проводил по шее, небрежно, размашисто, но одновременно заботливо, так что вспоминался отец, перебирающий струны гитары.

– Ты меня любишь? – спросила она.

Рука Егора сползла ниже и сквозь ткань поиграла ее правой грудью.

Таня с девичьей инстинктивной пугливостью вскочила, – он не стал удерживать, – кинулась к воде, помедлила и побежала вперед, поднимая шум и плеск, молотя по воде кулачками и высоко закидывая пятки. Когда вода дошла ей до шеи, она, развернувшись, с тихим смехом побежала обратно. Егор смотрел на нее осоловелым, немигающим взглядом. Слепень темнел у него промеж глаз.

Она крутанулась и стала танцевать, как будто на дискотеке: ножка влево, ножка вправо, влево-вправо, влево-вправо, подкидывая вверх-вниз сжатые кулачки. Свобода без конца и без края раздирала грудь и звала двигаться смелее. Ее уже не занимал вопрос, когда они поедут обратно…

– Ну чо ты скачешь, рогатками своими светишь?

Ритмично извиваясь, Таня протанцевала к нему, выхватила бутылку, подняла жестянку и, продолжая плясать, в два счета запила водку остатками спрайта.

Из зарослей на склоне раздался хруст, залаяла басом собака.

– Рекс, ко мне! – крикнул гневный мужской голос, и в сознании у Тани мелькнул отсвет какого-то давнего древнего воспоминания.

Она внезапно почувствовала усталость. Села рядом с Егором, заглянула ему в лицо, где за прошедшее время, казалось, удлинилась темная щетина, нежно пальцем провела по шраму.

– Ну чо ты? – Егор мутно посмотрел ей в глаза. – Ты ж еще целка!

– А откуда шрам? – спросила она.

– Я ж тебе сказал. Чем ты слушала? В армии засандалили. Слышь, а ты целовалась уже, а? Честно… Небось не целовалась даже, а? Слушай сюда, вербочка: ты на большее, чем поцелуй, не рассчитывай. – Он доцедил пиво, сплющил жестянку. Уставился на бутылку, словно бы обращаясь к ней. – Мелкая… Хотя все вы сейчас всё знаете, всё умеете… А чо бы и не? – Он говорил несвязно, булькая и мыча, и кривился половиной рта. – А чо бы и не, соседка? Если по согласию… Ваще-то какая кому разница… Если сама захотела… Хочет. Ну и чо?

Его слюнявый крупный рот шевелился и барахтался близко, чуть воспаленный по краям, на верхней губе рыжела прилипшая крошка табака. Этот рот притягивал Таню, как хищное экзотическое растение.

– И куда родаки твои смотрят? – донеслось изо рта.

– Они меня не любят, – сказала Таня с негромкой тоской. – Они себя любят.

– Меня? – ослышался Егор.

– Да, тебя, тебя… Они тебя любят! – Она засмеялась, сделала легкое движение навстречу и поцеловала первая.

Поцелуй получился короткий, как всхлип.

Губы Егора были солоновато-горькими, он оторвался от нее, впился в бутылку, передал:

– Пей!

Таня опрокинула в себя мерзость, вкус поцелуя позволил водке проскочить. Она закрутила головой, ища, чем бы запить или закусить. Егор нахлынул своим ртом, и их следующий поцелуй вышел бесконечно долгим.

Она провалилась в этот поцелуй, совсем дурея. Язык Егора мотался по ее зубам, полируя и пересчитывая, его губы мяли и высасывали ее губы, даже раздвоенный подбородок похотливо толкал в ее подбородочек двумя половинами и колол щетиной. Когда Егор отлепился наконец, Таня ничего не соображала. Свет, только свет, один только свет видела и вдыхала. Свет был ослепительно-белый, она закрывала глаза, ныряла в черные глубины, но острый луч доставал и оттуда: ее снова, встряхивая, тащили наверх, к яркому свету.

Она очнулась от собственного стона и от того, что ее трясут; было больно, ей хотелось выдавить из себя эту боль, хотя бы так, стоном.

Подбородок Егора нависал и, увиденный перевернутым, был смешон, как мордочка гнома.

– Не-не… Не… – протянула Таня.

– Сама… ты… Сама напросилась! – Он запечатал ее стон широкой ладонью, и от его ладони, сырой, как тесто, она снова отключилась.

…Она разлепила глаза, и первое, что увидела, – изумрудный купальник, валявшийся поодаль и смотанный в тряпку.

Она плохо понимала, что произошло. Спина и плечи чесались от укусов. Инстинктивно провела рукой под животом, там, где было больно, пальцы испачкались; вытерла их о полотенце и перевернулась на другой бок.

– Оклемалась? – Егор сидел и курил, глядя вдаль.

Таня оперлась на локти, встала, шатаясь, не задумываясь о том, что голая. Подбежала к воде, нагнулась, и ее вырвало.

– Поблюй давай от души! Вот так! Во-во-во! Можешь попить. Здесь водица нормальная, ручьи проточные. Как же тебя угораздило так нарезаться, а? Зато хвалю, красава: целуешься клево. Не, ты – красава, правда! – Он говорил развязно, но слышно было: виновато, с затаенным беспокойством. – Иди сюда, собираться надо…

Он смотрел на нее, трезвея: сзади, на отдалении было заметно, что у нее детская, слегка мальчишеская фигура с проступающими лопатками.

Таня прополоскала рот, неспешно пошла вперед. Она ступала, раздвигая воду плавными круговыми движениями, тошнота медленно отпускала, боль внизу слабела.

Она зашла по горло, испытывая заторможенное блаженство, готовая раствориться вместе с каплями крови. Присела, скрылась с головой, встала, моргая и улыбаясь сквозь отекающую воду Пряди налипли на лицо, лезли в глаза и рот, а между ними сочился золотистый свет.

Спокойный, славный, такой дружелюбный свет… Свет августовского дня, свет издыхающего детства, свет женственности, полупьяный свет… Откуда-то с небес отрывисто лаяла собака.

– Пора уже! – позвал Егор.

Таня сомнамбулически повернулась на зов, улыбаясь.

– Иди сюда!

Она пошла, всё так же раздвигая воду плавательными движениями.

– Ты чо, упоротая?

– А?

– Пора нам! Ты знаешь, скоко дрыхла?

– Что ты кричишь?

Егор от раздражения звучал всё четче:

– Бегом, кому говорят… Меня слепни затрахали!

Он злился: ему было не по себе перед этой девочкой, перед ее наготой, от случившегося. Он трезвел и ощущал некоторую зависимость от нее, от ее медлительности, от того, что ей в голову взбредет, когда она полностью протрезвеет.

Она вышла на берег, глядя куда-то поверх него.

Он ухватил одним порывистым взглядом ее груди, маленькие и круглые, курчавый светло-рыжий завиток, поморщился, – опять шевельнулась похоть, – сердито приказал:

– Одевайся! – и сам надел мигом матроску и шорты.

Таня, пошатываясь, держала купальник в руках, похоже, не соображая, как им распорядиться.

– Дай сюда… Ногу поднимай! Вторую! Лифчик застегну… – он обряжал ее скоро и бесцеремонно, грубо шаря ладонями. – Стой смирно!

Таня опустилась на заскрипевший песок и свернулась калачиком. Егор рывком поставил ее на ноги:

– Ты чо ломаешься?

– А чо ты со мной сделал? – вдруг ясно спросила она.

– Ты… – он задохнулся ошалело. – Ты… Да ты сама…

– Оставь меня здесь! – она пробовала сползти на песок.

Она пробудилась, лежа в машине на заднем сиденье. Подъем с пляжа и путь по высокому берегу остались в памяти путаным полусном. В голове ухал собачий лай – кажется, на нее бросалась собака, был костер, и около костра бросалась собака… но Егор отогнал… а может, не было собаки, хотя отрывистый лай всё еще ухал в ушах.

Машина начала подскакивать резче, Таня смогла сесть и обнаружила, что за окном проносится поселок.

– Полегчало? – спросил Егор не оборачиваясь.

Они выехали на Железнодорожную улицу; вот и родной темно-вишневый дом, Таня закричала:

– Останови!

– Погоди. – Егор увеличил скорость. – Очухайся сначала… – Машина пролетела пыльной улицей мимо лиственничной аллеи и встала в конце у железной палатки. Егор обернулся. – Тебя ж родители увидят такую – убьют! Ща у меня чайку попьешь и почапаешь…

Она не нашла сил возражать. Он подскочил к палатке, донесся его расхлябанный голос:

– Здоров, Димон! Водки и кексик вон тот.

– С кем ты там? Местная, что ли? Или пионерку привез? – Димка-цыган выполз, как смуглое тесто, на порог палатки.

– Сиди! – Егор ладонью забил его обратно. – А, и “Кэмела” еще блок! Гуляю!

Он вернулся в машину, дал по газам, и следующий остановкой был его дом – голубой, но закопченный.

Сели на кухне, где стены, клеенка и пол оказались заляпаны мелко и едко разноцветными брызгами. Таня подметила, что большинство брызг почему-то коричневые. Егор налил рюмку водки, опрокинул, шлепнул себя по темени, налил опять. Таня нацедила воды из чайника полчашки и пила маленькими глотками. Ее потряхивал озноб.

– Без обид? – спросил Егор, насупившись. – Не, ты скажи, ты обоснуй… Если обида есть – скажи.

– Нету обид, – сказала Таня тихо и звякнула зубами о край чашки.

– Будем встречаться? Хочешь, тогда будем… Токо не болтай. Целует, целует, целует, а отвязаться не может… Завалила кабана. Я же тоже еще молоденький… Меня лучше это… не вынуждай… А то так вынудиться могу! Я, бля, думаешь, всё помню? Помню токо – первая целоваться начала. – Он как будто давал объяснения кому-то постороннему. – Чего? Или не так? Да ты ж мне нравишься!

– Правда? – спросила Таня серьезно.

– А?

– Ты сейчас правду говоришь? Я тебе нравлюсь?

– Ну.

– А как же Рита?

– Кто это? – прищурился.

– Соседка твоя.

– А чо она? Не… Мы с ней никогда… Вот те крест… – он неловко пятерней осенил лицо, как бы отгоняя или ловя слепня. Выдержал паузу, переваривая что-то, и подался вперед. – Слышь, вербочка, тебе лет скоко?

– Шестнадцать, – соврала Таня.

– А говорила: семнадцать. Уже забыла? Ты ваще помнишь чего-нибудь?

Она протянула руку и, робея, словно бы он дикий зверь, погладила его по колючкам, против шерстки.

Егор перехватил ее руку, перегнулся через стол и подставил губы. Она опять поцеловала первая. Он ответил длинно, трепеща огромным языком, кажется, во время поцелуя раздувающим мышцы, как силач на ринге. Целуясь, Егор смахнул рюмку на пол и, когда оторвался, выпил из горла.

– Ты бы закусил, да? Закусил бы… – зачем-то просительно повторяла Таня.

– Ща! – он услышал ее, взвился и, ушибаясь о стены, проплыл к окну, под которым валялись грязные луковицы, схватил одну, мигом очистил от землистой шелухи, упал за стол и с хрустом вонзился зубами в самую середину. Погрыз, отбросил и забормотал с полузакрытыми глазами:

– Море любишь? Это тебе не Тишково! У нас лужа! А на море ты была? Я капусты срублю одним махом! Я с братвой контачу. Всё на мази… Сделаю дело, и на море! Сделаю, и рванем. Хочешь, возьму, красава? Буду четким пацанчиком… Кому скажешь – убью.

– Да что я скажу?

– Ваще забудь. – Он сделал манящее движение рукой. Нитка слюны, серебристая паутинка, свисала с нижней губы и тянулась до края стола.

Таня вскочила и выбежала на улицу.

Издалека доносилось меканье козы.

 

Глава 11

Когда родители вернулись из леса, Таня была еще в Тишкове.

За обедом Лена включила телевизор.

– Парфенов! – выпалил Виктор, узнавая. – Вот мужик!

Да, это был Сергей Парфенов, бывший замкомандира рижского ОМОНа. Показывали “Парламентский час”. Вела совсем молодая блондинка в светло-зеленом пиджаке и такой же юбке. У нее было слегка припухлое приветливое лицо. То и дело загорались белые буквы “Нина Бердникова”. Она говорила небыстро и старательно. Ресницы хлопали над голубыми, будто стеклянными глазами. Напротив блондинки сидел плотный мужчина в защитном армейском комбинезоне, усы подковой. Он говорил нескладно, подбирая слова и смущенно пыхтя. Недавно его освободили из латвийской тюрьмы, вчера он прибыл на Рижский вокзал в Москву, где его встретили приветственным митингом.

Телеведущая раздражала Лену так сильно, что она жалела на нее бранные слова: просто вздыхала себе под нос и ела горячий суп, не поднимая взгляд от тарелки.

– Сергей, по сути вас предали? – жалобный голос.

– Да… – тяжело выдавливаются слова, пыхтение. – Сначала Горбачев. Ведь мы… пых… давали присягу Союзу, а он ушел сухим из воды… а меня и моих товарищей… пых… И чтобы меня судили, меня выдал Ельцин… Спасибо Руцкому и депутатам, защитили… Депутат Иона Ионович… пых-пых… Андронов забрал меня на границе, в Псковской области… Спасибо…

– Понимаю, трудно об этом, но сколько вы в общей сложности отсидели?

– Двадцать два месяца… Шесть недель в камере смертников, один…

– Сергей! Вы знаете, если бы не эти провода в студии, я бы подошла к вам и вас поцеловала!

– Спасибо, – круглое лицо гостя окрасилось багрянцем.

– Передачу она не перепутала? – Лена вскинула смешливые глаза. – Вроде до ночи далеко, а при всех к нему клеится.

– Много ты понимаешь! Он же герой. Его все целовать должны. Если б я его, положим, встретил – тоже бы расцеловал. Как брата родного.

– Ну-ну, понятно, освободили, чего героя из него лепят? Герой… Прям! Вчера Сванидзе хорошо объяснил: это ваш хамский парламент, говорит, специально так делает… эти будит… низменные чувства… Был парламент хамский, стал бандитский.

Виктор смотрел на ведущую Бердникову и в который раз поражался ее сходству с Раей Алтуховой, продавщицей из их магазина, с которой он несколько раз тайно встречался. Рая старше, толще, но лет двенадцать назад наверняка была копией этой ведущей. Он всегда, когда видел эту ведущую, хотел сказать Лене: “Правда, на Райку похожа?” – но в последний момент прикусывал язык: не надо упоминать, мало ли, вдруг голос выдаст. Лена спросит: “Какую еще Райку?” – “Какую? Продавщицу нашу” – “А с чего ты ее вспомнил?” – или просто что-то почует. Странно, этого сходства Лена как будто даже не замечала.

На самом деле Виктор не считал происходившее с Раей изменой. От того, что он несколько раз вечерами заходил подвыпившим в уже закрывшийся магазин с черного хода, как сговаривались, его отношение к Лене ни в чем не переменилось. Он лишь ощущал себя всякий раз школьником-прогульщиком на карусели. Когда он видел в телевизоре эту ведущую, сразу хотелось потянуться, вспоминая карусель. Зато он мог с уверенностью сказать жене: “Я тебе никогда не изменял” – и не чувствовать, что врет.

Хлопнула калитка.

Лена подошла к окну.

– Янс, – сказала она, наблюдая, как сосед перекатывается по двору, невысокий и круглый.

Он зашел в гостиную: брыли, коричневатые мешочки под глазами, и третий мешок, солидный, – пузико. Шелковая цветная рубашка была расстегнута на четыре пуговицы, виднелись колечки седых волос. Он вытащил из кармана треников запечатанную бутылку водки с синими буквами “Абсолют”.

Виктор поджал губы и сочувственно покачал головой: мол, дорогой продукт.

Гость был соседом уже пятый год, и длинная фамилия Янсюкевич обломилась до короткого Янс. О его богатстве ходили легенды, все знали, что он ювелир. Таня сдружилась с его дочками Викой и Ксюшей. Иногда он заходил за девочками, когда они засиживались, но чаще являлась его жена Алла, высокая, спортивная, с высокой грудью и блондинисто-белесыми, стянутыми на затылок волосами. Таню к ним в дом никогда не звали. Несколько лет назад вся их семья была на ее дне рождения. Янс принес бутылку вискаря, которую осушил почти всю в одно горло. Под конец они пели с Виктором, обнявшись.

– Садитесь, садитесь! Как раз к обеду… – сказала Лена, изображая радушие.

Янс громыхнул бутылкой об стол. Плюхнулся на стул: крупные капли испарины блестели на покатом лбу.

Лена принесла рюмки.

– А чего вы смотрите? Нардепов, что ли?

– А чо, нельзя? – спросил Виктор, разливая.

– Так их же скоро выметут к чертовой матери…

– Давно пора! – одобрила Лена.

Янс фыркнул, поднял рюмку, проглотил не чокаясь.

Виктор, подняв свою рюмку, колыхнул водку, любуясь маслянистой пленкой: – Ну, твое здоровье! – опрокинул.

В телевизоре длился “Парламентский час”: актриса Татьяна Доронина, дородная и пышноволосая, говорила о том, что вокруг порнография и насилие. Тем временем на экран наплывали ее молодые, красивые и ледяные черно-белые фотографии.

– Маразматики, – Янс усмехнулся зло. – Наливай еще!

– Где она неправа? – Виктор придержал бутылку.

– Где-где… Тебе в рифму ответить? Ладно, не обижайся. Переживаю. Топор надо мной повесили! – Янс сочно причмокнул.

– Что за топор? – спросила Лена. – Кто будет курицу?

– Совсем гады меня прижали! – Янс поднял прояснившиеся, неожиданно доверчивые глаза.

– Курицу кому? – повторила Лена.

– Клади, не спрашивай, – сказал Виктор. – А ты, сосед, не пугай, выкладывай, в чем дело.

В телевизоре возник Юрий Власов, бывший чемпион-штангист, ныне публицист, лысоватый, с бородой лопатой, в больших очках с толстой оправой, – его почтительно допрашивала блондинка Нина, перебирая бумаги с вопросами от зрителей:

– Спрашивают рабочие из Нижнего Тагила: “Юрий Петрович, дорогой, мы с вами! Почему на нашем телевидении так много евреев?” Ой, ой, наверное, не надо отвечать на такое…

– А почему? Почему не ответить? Нет, ну почему? – Чемпион поправил очки решительным движением.

– Совсем озверели? – Янс, вытянув голову, подался к экрану.

Лена встала, чпокнула кнопкой, гася телевизор, и ушла на кухню.

– Э! Ты куда выключила? – закричал Виктор с набитым ртом.

– Совсем озверели… – повторил Янс, обмякая. – Фашисты проклятые…

– На самом интересном месте… – продолжал Виктор громко. – Включай обратно!

– Извини, дорогой, я ухожу, – сказал Янс грустным голосом и заскрипел стулом, приподнимаясь. – Пора мне…

Виктор положил ему руку на плечо:

– Погоди! Сиди! Зато при Союзе… Никто никого по нации не делил.

– Ага, – Янс усмехнулся с горьким превосходством. – Лучше не бывает.

– Закусить вам надо хорошенько, – Лена внесла сковороду, на которой дымилась золотистая курица. Поставила на деревянный подоконник, морщинисто-рассохшийся, в темных круглых отпечатках.

– Война, – досадливо оборвал Янс. – Уже кладбища целые стоят. Молодые ребята. У нас под Пушкином полкладбища – пацанва, статуи в полный рост. Я-то старый крендель, пятьдесят четыре годика. Был бы один – давно бы всех послал и сам в могилу лег – зарывай, достали. Ладно я, но жене сорока нет, девчонки… Их куда девать? Был бы один – давно бы уперся. Иной раз прижмут по беспределу, только хочу ответить – и сам себя спрашиваю: “Ты что, кидала? Хочешь родных кинуть, да? Тебе крышка, а им как жить?” И отползал, затихал… Недавно грохнули чувака из Мытищ, Басыгарин, знал его, спортсмен; он своим ничего не оставил, широко жил: три машины, три квартиры в Москве – и всё на фирму оформлено. Вдова осталась в двушке мытищинской с мальчишкой, к тому же беременная. А? Во как! У Басыгарина зам теперь на его месте – отстегивает ей пока по дружбе. Может, это он своего шефа грохнул. Может, его самого завтра. А ей куда? Я семью согрел, как говорится, на пятилетку вперед. А дальше? Алка пианистка, уже смешно… – Он легко опрокинул рюмку и трагически крякнул в кулак, поросший полуседым проволочным волосом, идущим из глубин рукава.

– Вы же ювелир? – осторожно уточнила Лена, разделывая курицу ножом.

– Я? Кручусь, верчусь… Был ювелиром, сейчас только балуюсь. Вложился в кафешку, в другую, потом наехали с Пушкино, откупился… наехали другие, говорю: “Ребята, я под местными” – месяц война была. В итоге пушкинских подмяли, значит, плачу новым, а они вообще дальние. Губан. Может, слышали такого? Сильвестра хоть слыхали?

Виктор протянул тарелку: Лена сбросила ему с ножа куриную ножку. Он разлил по новой. Вторую ножку она подала гостю.

Янс втянул в себя пупырчатую кожу. Зажевал, возбужденно чавкая.

– Новые нарисовались! В начале лета! Плати… А я ореховским плачу. Нет-нет ментам отслюнявлю, пушкинским тоже подкидываю, нельзя обострять. Звонят: тема есть. Договорились: встречаемся у “Сказки” – в ресторан они заходить не стали, в сторону отошли, к лесу, как будто с намеком. “Сергиев Посад – это мы. Красивый город? Город красивый, а мы красавцы. За красоту платить надо! Срок – неделя”. Молодые совсем. Вижу: всех их заколбасят, жалко даже, а им никого не жалко. Звоню крыше своей, так и так: “Защитите?” – “Без базара” – “Что ж вы Басыгарина не защитили?” – “Твое какое дело! Не ссы”. Не верю я им, а все-таки надеюсь. Всем же платить невозможно! Вчера опять звонок с Посада. “Гроб заказал?” – “Зачем гроб?” – “Затем, что делиться надо”. С кем делиться? Всю жизнь делюсь. Сколько отдал! Хорошо, мои на Кипре сейчас. А то знакомого одного избили битами, прямо при детях!

Гость махнул рюмку и схватил куриную ногу, крутя ее перед собой, обкусывая свирепо, щелкая зубами и негромко гудя, будто что-то тревожное, но утешительное себе напевая.

– Не бойтесь! – скомандовала Лена уверенным свежим голосом.

Янс, вздрогнув, глянул на нее исподлобья.

– Не надо вам бояться, Андрей. Вы нам сегодня душу открыли… Хотите, мы вас до дома проводим? Кстати, а где ваша собака?

– Пес-то? Убежал. Подкопал и убежал. Я ходил, искал, звал. Без толку. Дорогой пес. Видно, изловили уже. Жена вернется, убьет меня!

– У нас когда кошка пропала, мы спать не могли, – поделилась Лена. – А у вас всё в порядке будет! У меня сердце чувствует. Витя подтвердит. Я по людям вижу… Вам еще долгая жизнь отмерена. – Лена говорила ласково и напористо. – Андрей… Андрюша… Мой вам совет: вы не пейте больше. Домой идите, лягте, отдохните. А утром всё в другом свете предстанет. И сразу поймете, как вопросы решать.

Янс отложил кость и рассеянно спросил:

– Правда?

– Правда, правда! – закивала Лена.

– А почему не бояться? Я же человек все-таки или нет? В доме один не могу быть. Машина едет, сразу просыпаюсь, сижу в кровати – слушаю. Вроде проехала, или это к другим приехали: музыка, голоса. Сижу на кровати и смеюсь. Громко. Как мой дед. Он врачом был в Кремлевской больнице, рассказывал: аресты начались, они ночью просыпались с женой, бабкой моей, и слушали, как лифт едет. Ждали, на каком этаже остановится. Ну, лифт останавливался – выше или ниже – и они хохотали! Недолет, перелет, понимаете?

– Если надо, можете и у нас переночевать, – участливо сказала Лена.

– Не! Не буду я вас подставлять, – Янс откинулся, сунул руку в карман своих треников и произнес с расстановкой: – Еще гостинец нужен?

– Хватит! Вы эту не допили! – отозвалась Лена.

Янс с натугой вытащил из кармана и поднял, сжимая в вытянутой руке, черный пистолет.

Он держал пистолет высоко, как будто собирался пальнуть в потолок.

– У меня всегда заряженный, – победно оскалился.

Пистолет был небольшой, блестящий, как игрушечный.

Лена беззвучно застыла у окна. Виктор, лениво жуя, заметил, глядя в сторону:

– Лен, по-моему, пересолила.

– Оружие имею… на случай чего… – Янс положил пистолет между рюмкой и тарелкой. – Я одному рад: свобода есть! – Буднично спрятал пистолет в штаны. – Свобода есть, вот и рискую… А как ты хочешь? Страну за один день не переделаешь. Мозги не поменяешь! Годы нужны! Я, может быть, хворост. Вы – хворост. И дети наши – хворост. Потом, пото-ом… не скоро, в двадцать первом веке… – Он не договорил.

Хозяева молчали.

– Можно покурить? – спросил Янс.

– В окно, – сказала Лена.

– На улице, – сказал Виктор.

Янс повернулся к Лене:

– Значит, всё будет окей?

– Ты кого слушаешь? – вмешался Виктор. – Ты меня послушай. Она всех всегда утешает. Она и мачехе своей говорила: “До ста доживешь”, а той восьмидесяти не было – сгорела заживо. Троллейбусы горели – видел новости? Это наша Валентина горела…

Лена сделала несколько шагов к дверям, настороженно прислушиваясь.

– Что там? – спросил Янс тихо.

– Ничего, – Лена скользнула по нему прохладным взглядом. – Коза! Орет, отсюда слышно. Кормить надо, доить надо. Танька смылась, про нее забыла. Пойду разбираться. Под такие разговоры толком не поешь…

– Понял! – Янс с неожиданной проворностью вскочил из-за стола, качнулся и схватился за него рукой. – Виноват! У вас забот полон рот, а я… Мужика спаиваю, да? Ухожу, ухожу! Переживаю я, милые… Душа стонет, что-то чует. Спасибо, хоть душу отвел! – Размахивая руками, он вылетел из гостиной.

– Он в таком состоянии убить может, – сказала Лена.

– Меня бы убил, а ты бы с ним пировала, – сказал Виктор.

– Ты что несешь такое?

– Ночевку при живом муже предлагает!

– Да я знала, что он откажется. Я просто поддержать хотела, его ж трясет всего.

– Что, я не видел, как ты на него смотрела?

– Ой, Вить, не надоело?

Ася, открывшая рогом сарай, стояла среди огорода и объедала салат.

Она подняла голову, узнала хозяйку и длинно, с болью и радостью закричала.

Лене пришлось растолкать мужа – раздевшись до цветастых семейных трусов, тот прикорнул на диване.

– А кто доить будет? – Она щипала его за задницу сквозь сатиновую ткань и стыдила в ухо.

– Соседа попроси, – лепетал он сонно.

– Уже просила. Он не умеет ничего. Только целоваться.

– Чего-о? – Виктор, не разлепляя глаз, взметнулся мясной громадой и спустил ноги, нашаривая тапки.

– Одежду на пол побросал, – укорила Лена. – Носки нестираные.

– Вот и постирай!

– Ногти отросли! Каменные! Смотреть страшно. Их-то сам постриги, не маленький! Я тебе не мамка, верно? Иди! От Татьяны помощи не дождешься, вся в тебя.

Доили козу, как обычно, на веранде. Виктор сжимал шерстяные бока голыми рыжеватыми ногами и, разгоняя сонливость и хмель, читал торжественно стихи Бориса Гунько, которые запомнил из газеты “Молния”:

                        Это злые стихи! Нету в них ароматов

                        Поэтических роз, обывательских грез.

                        Это – казнь за грехи, это – из автоматов

                        Смертоносный огонь за измену и ложь!..

                        Кто-то скажет – стихам не хватает шлифовки.

                        Да какая шлифовка, когда надо стрелять!

Коза заблеяла, мотнула головой, ударила копытцем.

– Ты что творишь? – возмутился Виктор. – Ты ей так сосок оторвешь!

– А ты меня не зли!

– А где Таня?

– Вспомнил!

Таня пришла домой, когда отец смотрел программу “600 секунд”. Он, попутно разбив тарелку, нажарил сковороду картошки с грибами и, отгрузив себе половину, уплетал перед телевизором под остатки водки. Он раскисал в каком-то ужасно приятном расслаблении. Невзоров показывал репортаж “Застава” – о российских пограничниках, атакованных духами на границе Таджикистана с Афганистаном. Бой длился сутки, из сорока солдат в живых осталось восемнадцать. Окровавленные, в бинтах, голые по пояс, с бритыми головами, они рыдали на солнцепеке, пытались равняться, и всё время повторяли “бля”. Раненый лейтенант по фамилии Мерзлихин докладывал срывающимся голосом, что застава выдержала удар.

Из прихожей доносилось:

– Мать с ума сходит, коза орет, а ты…

– Она всегда орет.

– Ты где шлялась? В каком ты виде? В чём это ты? А что с глазами?

– А что с ними?

– Красные! С волосами что?

– Что не так?

– Ты как разговариваешь? А ну дыхни! Витя!

– Не мешайте смотреть!

Лена подскочила к нему:

– Тебе до дочери дела нет…

– Досмотрю и разберусь.

– Смотришь всякую дрянь.

– Хорошее… Не мешай!

– Хорошее… Людей убили – ему хорошо. Мальчишки плачут – он доволен.

– Отойди, не загораживай! Это офицеры наши… Кровь проливали…

– За что?

– Помолчи!

– Надоели! Давно пора вывести войска из разных мухосрансков. А вам всё неймется.

– Вам, не нам!

– Нет, вам! Вам! Спать иди! – резко махнула она рукой на заглянувшую в гостиную лунатичную Таню.

 

Глава 12

Август девяносто третьего дошел до середины, прихрамывая и полнея, наливаясь винным, всё более кислящим соком.

Днем было жарко до тошноты, и от одного вида пыльной дороги мгновенно пересыхало горло.

Ночами небо было взбудораженным, белесые звезды пульсировали и плескались, и Виктор несколько раз, запершись в своей комнате, дрожащими руками настраивал телескоп у распахнутого окна.

Таня, стараясь прийти в себя, провела несколько дней дома, прибралась в комнатах, сварила кастрюлю душистых щей с телятиной. Вечером, в серебристо-голубой полумгле, она выбиралась на огород и щедро поливала растения из шланга, который, закрепив на кране в ванной, протягивала вниз по крыльцу.

Коза хоронилась в сарайчике, охрипла и очень много пила. В мягких сумерках Лена остригла ее большими, заржавевшими, неповоротливо щелкавшими ножницами. Таня, встав к Асе лицом, держала ее за теплые рога: снежная шерсть падала на сухую землю, на выгоревшую траву, на камешки козьего изюма и стелилась прихотливо.

Таня смотрела на опавшую шерсть скорбно, словно на нечто символическое. Тем же вечером из окна она увидела, как в сторону станции идут мальчик и девочка. Она знала эту девочку, Катю Лагутину, обыкновенную, ничуть не лучше ее, только постарше. Неизвестный мальчик громко разговаривал с Катей и жестикулировал, влюбленно заглядывая ей в лицо, и Таня подумала: “А у меня никого нет”.

Она отвлекалась заботами по хозяйству от тянущей изнутри сильнейшей тоски. Тоска угнетала, держала прочно. Таня чувствовала себя обворованной по-крупному. Врубала телевизор, переключала каналы, пыталась решать кроссворд, мяла газету, перебирала старые книжки на полке, брала “Трех мушкетеров”, читала с самого начала, потом с середины, напрасно пытаясь вернуть детский интерес. Она понимала: ушло что-то важное, так не должно было быть. То, что представляло жгучую тайну и было связано с красивыми, но возбуждающими намеками в книгах или похабными, но манящими байками Риты, случилось как-то позорно и жалко. Она опять вспоминала кошмарность произошедшего, не могла вспомнить и половины и где-то глубоко надеялась, что всё приснилось. Она бесконечно уходила в ванную, будто бы ополоснуться от жары, и там с любопытством и стыдом исследовала себя, снова с усилием вспоминала Тишково – то в ярких кадрах, а то в расплывчатых и засвеченных – и краснела от унижения…

Но в то же время она надеялась на продолжение. Ей хотелось увидеться с Егором, убедиться, что нужна ему, поговорить, поцеловаться, и тут-то начнется настоящая любовь… Она бы отправилась с ним на море, как он предлагал…

Все эти несколько дней, а если точнее, четыре, Егор не шел у Тани из головы. Она ждала его: вот, сейчас завизжат тормоза под окном, или в дом, чем черт не шутит, войдет, или позвонит (она кидалась к телефону) и она услышит в трубке веселое и наглое: “Здорово, вербочка” – но звонили с аварийки – дружок Виктора электрик Сашка.

Утром позвонила Рита:

– Как ты? Куда пропала?

– Никуда. Родители впрягли.

– Пойдем погуляем!

– Давай вечером повидаемся.

– Вечером не знаю, может, вечер будет занят, – Рита хихикнула.

Призрачным вечером, когда земля, остывая, не могла остыть, а небо мутно синело обещанием звездного изобилия, Таня вышла за калитку и направилась к подруге. Она шла и чувствовала весь этот вечер как сплошную влюбленность, данную в ощущениях, запахах, ходьбе и стае каких-то птиц, плывущих высоко в небе, куда она ненароком взглянула, споткнувшись о пыльный камень.

Ритина мать, Галина, рослая и русая, с бледным тонким лицом, собирала крыжовник в миску.

– Риты нет дома, – сказала она отстраненно.

– А где она?

– А кто ее знает.

Таня медленно пошла мимо редкого забора Корневых, мимо страшной зубастой собаки, темневшей на старой стальной табличке, и надписи “Злая собака” (никакой собаки у них не было). Дом Егора, дощатый, синеватый и облезлый, притягательно сквозил из-за неряшливых яблоневых и вишневых зарослей и уходил в небо островерхой крышей с чердачным оконцем и длинной кирпичной трубой. Трудными, больными шагами Таня миновала этот дом и пошла быстрее, как будто унося ноги от собственных желаний.

Она решила сделать круг по поселку.

У палатки возле станции всклокоченный и влажный цыган Дима понуро сидел на раскладном стульчике: выпуклые глаза бесцельно блуждали. Заметив Таню, он оживился.

– Что ходишь? Чего хочешь? – открытый белозубый рот, казалось, заискрился смехом. – Кого ищешь?

– Не тебя.

– Точно-точно? Что, покатал и бросил? Я ж тебя видел в машине у него!

– Отвали!

Она уходила переулком, и слова, летевшие ей в спину, отрезал железный грохот скорого поезда.

Она шла, глядя под ноги на запыленный растрескавшийся асфальт, воображая куски лопнувшей льдины и стараясь наступать так, чтобы не касаться босоножками трещин. Она не хотела смотреть на небо, но от того, как вокруг бархатисто, со змеиной вкрадчивостью темнело и наполнялись щелканьем и перезвоном травы и деревья, поняла, что это проснулись первые звезды.

Дикий сигнал: “би-и-иб”… Она отпрыгнула в сторону, через канаву. Оглушительно гудя, пронеслась машина… Таня проводила испуганным взглядом красный “опель”. “Егор?” – она ощутила, как кровь отливает от лица.

Торопливо, переходя на бег, добралась до перекрестка и вскоре оказалась на своей улице. Совсем стемнело, небо лезло в глаза, заполненное множеством острых, по-солнечному самонадеянных звезд и дивных светящихся туманностей.

Возле дома Егора под тусклым желтоватым фонарем краснела его машина. Дверцы были открыты, оттуда неслась зажигательная музыка, как на дискотеке. “Молодец, магнитолу купил!” – подумала Таня почему-то гордо.

– Закрой, блин! – в безветренном пространстве сквозь раскаты музыки долетел капризный голос, отчетливо девичий. – Ну закрой, тебе говорят!

Тотчас передние дверцы захлопнулись.

Таня подкрадывалась. Она ступала, трепеща и вытягивая руки, как будто машина сейчас сорвется с места и не уедет, а упорхнет.

Присела, взялась за шершавое колесо. Машина была наполнена запертой музыкой, мелко тряслась, приплясывала, и даже, казалось, тонко зудел диск у колеса.

Таня провела по машине ладонями. Прильнула к стеклу, пытаясь разглядеть, что внутри. Сначала она ничего не разобрала, потом разглядела темные волосы и белую заколку. Она выскочила вперед и увидела ясно двоих за лобовым стеклом.

Она шлепнула по стеклу ладонью. Волосы с заколкой сменило Ритино изумленное круглое лицо.

Таня плюнула в стекло и, обежав машину, шлепнула с другой стороны.

Боковое стекло съехало.

– Чо надо? – прорычал Егор, выворачивая толстые губы, во тьме похожий на эфиопа.

– Ты предатель, я тебя ненавижу! – выдохнула Таня и едва успела убрать пальцы, потому что стекло стремительно взмыло обратно.

Она снова шлепнула по стеклу ладонью, потом стукнула кулаком по металлу, но ее не замечали, вероятно, в издевку. Музыка внутри машины сменилась, но была по-прежнему заводной, танцевальной…

Она отпрянула от машины и споткнулась о камень. Подняла с земли: это был кирпич, обваленный в пыли, как в муке. Он целиком занял ее открытую ладонь, бледно-розовый, как рыбина перед жаркой.

Таня неуклюже размахнулась и швырнула. Кирпич гулко тюкнул в багажник. В машине выключили музыку.

Она пошла не оглядываясь.

Открылась дверца, зашуршали догоняющие шаги, взволнованный голос Егора окликнул ее по имени. И еще раз:

– Таня!

“Сейчас пощечину дам… Пощечину…” – думала она.

Он схватил ее за плечи, развернул. Его лицо исказилось, как ей показалось, страданием. Он немного отступил, как будто виновато разглядывая.

– Что тебе надо? – прошептала Таня. – Иди к ней… К ней иди…

Он оборвал:

– Ты чо мне тачку уродуешь? – и наискось тяжелой пятерней залепил ей по голове, повыше лба.

Таня качнулась, помедлила и громко заплакала. Егор убрался в машину, оставил дверцу открытой и врубил музыку на полную. Таня стояла в пятнадцати шагах и плакала в голос, окончательно превратившись в маленькую девочку.

Она глянула на домик стариков Рыбкиных, напротив которого стояла: в блеске звезд и слез он кривился, блеклый и голубоватый, словно бы слепленный из мыльной пены, вот-вот обвалится и растает.

– Привет! – раздался ломкий голос, и около большой березы она внезапно заметила силуэт.

На дорогу, пригнув светлую голову, вышел худой низкорослый мальчик, в котором Таня узнала Ритиного младшего брата Федю.

– Не плачь… – попросил он неуверенно.

– Да пошел ты… – Точно бы получив новый последний заряд унижения, она взорвалась новыми слезами и бросилась к своему дому, на бегу размазывая слезы по лицу.

Икая и задыхаясь, она забралась в огромные пожухлые лопухи и седые одуванчики. Закусила руку, пытаясь сдержаться и плакать беззвучно. Она ни о чем не думала, только о том, что жизнь кончена.

– Ты здесь? – раздался всё тот же сиротливый голос. – Ку-ку!

Она молчала, силой воли принуждая себя плакать тише.

– Успокойся!

– Отвяжись.

– Не плачь, ну пожалуйста! Он этого не стоит…

– Шлюха твоя Ритка!

– Мне она тоже не нравится… Честно!

– Шлюха! – убежденно повторила Таня и, щурясь, посмотрела на белоголового, в белой майке и джинсах, который склонился над ней в позе вратаря, упершись руками выше колен. – Что тебе надо?

Он не сразу нашелся с ответом.

– Может, походим?

– Ты сопляк, – Таня резко встала.

– Я не сопляк! – он распрямился.

Они стояли друг против друга: взъерошенная голова мальчика белела на уровне ее подбородка.

– Я тебя могу побить, а ты мне даже сдачи не дашь, – сказала Таня, шмыгая носом. – Ща загашу тебя, понял?

– Ты успокойся. Ты такая домой не иди.

– Сам успокойся!

Ее вдруг охватило равнодушие.

– Идем на поле, – сказал Федя.

Он шагнул на дорогу, и Таня тупо и механически последовала за ним. Молча побрели по улице.

Стало чуть прохладнее, она ощущала, как слезная влага просыхала, испарялась с ее лица и из глаз, будто ее выпивали звезды.

– Прости, – тихо сказал Федя.

– За что?

– Я тебя не защитил. Ну… Когда он тебя ударил. Слушай, не путайся ты с ним!

– А я и не путаюсь!

– Зря ты так… переживаешь…

– Я и не переживаю!

Они достигли квелого, грустно пованивавшего, вросшего в землю колодца и вышли на широкое звенящее поле.

Кочки, обычно сырые и жирные, стали за эти дни жесткими, жилистыми. Под ногами зашептались не пойми какие травы и цветы: клевер, душица, ромашка, зверобой, лютики, иван-чай. Таня хорошо знала растения, в младших классах собирала гербарий, но мрак примирял все различия. Она чихнула и нервно рассмеялась.

– Будь здорова!

– Насрала корова! – находчиво отозвалась она. – Не веришь? Вон лежит! Вон! Не вляпайся!

Из травы скользко чернели свежие лепешки.

– Пойдем туда… – сказал Федя, прозревая что-то во тьме, и потянул Таню за локоть.

Они подошли к невысокому, небрежно накиданному стогу, источавшему аромат еще живых растений.

– Тебе у нас нравится? – спросил Федя осторожно.

– Где – у вас?

– Ну, у нас, в нашей местности…

– Я здесь всю жизнь… у вас, – сказала она презрительно.

– Не, ну правда? Мне Рита говорила, тебе Москва нравится, твои, мол, раньше в Москве жили…

– Плевать мне на Риту твою! Плевать я хотела, что она тебе несла! Ясно? – Таня начала опять заводиться. – Все вы – сволочи, издеваетесь надо мной… Что, самый умный? – В глазах у нее снова защипало.

– Москва – страшный город, – мягко сказал Федя, обходя стог и похлопывая его по круглым бокам. – Люди злые, бегают, суетятся. В метро заходят, двери не придерживают, женщину одну по лбу дверь ударила. Я в Москву постоянно езжу, – он продолжал ходить и, отдаляясь, чуть повышал голос. – Позавчера на чертовом колесе катался, всю Москву видел, как с высоты вертолета, но я даже за деньги туда бы не переехал.

– Даже за миллион? – Таня усмехнулась, вспомнив лотерею “Миллион”, которую без конца рекламировали по телевизору.

– Жизнь дороже… В Москве война будет.

– Война?

– Война! – повторил он серьезно.

– Хорошо бронежилет иметь… – отозвалась она машинально.

– А если из гранатомета долбанут?

Таня не нашлась что ответить, да и не особенно хотелось разговаривать; мальчик выхаживал, белея головой и майкой. Она не вслушивалась в его слова и думала о темной машине, в которой слиплись Егор и Рита, и о том, как в этой же машине ехала с Егором.

– Не будет никакой войны, малыш. – Окунув растопыренные пальцы в стог, она пошевелила ими в покалывающей гуще, словно ища упавшую, затерявшуюся там звезду.

– Я не малыш.

– А кто ты? Тебе сколько?

– Пятнадцатый пошел.

– Кто на нас нападет? – Она плавно вытащила руку, пропуская травы сквозь пальцы. – Ты трусишь, что ли?

– Я за всех боюсь, – сказал Федя строго. – Ты в Радонеже была?

– Неа.

– Почему? Это же недалеко от нас. Там красиво. Поле еще больше нашего. Отец меня часто возил туда. Про святого Сергия знаешь? – Федя не прекращал ходить вокруг стога, повышая голос, который ломался. – Сергий на поле святым стал. Он когда ребенком был, много ходил, шел и на поле встретил старика, и тот ему молитву сказал, и Сергий святым стал. Может, на этом поле. Мог он сюда дойти? Мог, конечно. Его родители в Хотьково переехали, там в церкви они лежат, их тела под стеклом завернутые, и не гниют даже. А он в Сергиев Посад уехал. В честь него так и назвали город. К нему медведь приходил и из рук хлеб ел.

Приблизившись, он прерывисто дышал ей в шею.

– А зачем мы живем, если умрем? – Таня повернулась с такой резвостью, словно надеялась взять врасплох, и они чуть не стукнулись головами.

– Чтобы дышать! – сказал Федя без запинки.

– Чего-о?

– А ты попробуй не подыши, зажми рот с носом. Вдохни – и сразу поймешь, зачем живешь. Или – если тебя обидят, ты уйди, где никого нет, и вдохни, один раз, второй, третий… И станет нормально.

– Помрем, дышать перестанем.

– Зато в Могильцах похоронят, возле леса. Ты не дышишь, зато земля за тебя подышит…

– Зато, зато… – передразнила она и скорчила ему рожу, всё равно едва видимую в темноте.

– Мы с тобой на поле дышим, – Федя стоял, похожий на букву Ф, заложив руки за голову, – а в Москве в эту минуту люди жарятся. Ты что думаешь? Они как на сковороде. В Москве воздуха нет. Ты Риту ругала, но походила, подышала, легче стало, правда?

– Неправда, – Таня взяла из стога пучок, оказавшийся худосочным, и кинула ему в лицо – бледное пятно под белыми волосами.

Сухие травинки пролетели, не достигнув цели, и осыпались.

– Ты в кого такой белый?

– У меня бабка была с Вологды, мамина мама. Я ее не видел, только на фотографии. Она была добрая вроде, и батя у меня добрый был, зато сестра – гадюка. Когда батя разбился, она совсем распустилась. Мамка ей всё позволяет. Таня! – он назвал имя с какой-то ласковой болью.

– Чего?

– Таня! Ты книги читаешь, Рита – никогда. Ты добрая, ты ей не подражай. Что ты ее ревнуешь? Ты радуйся, если он ей достанется. Повозит и выбросит.

– А с кем мне водиться, по-твоему?

В согласии с ее вопросом откуда-то из стога со звучной бесстыжей искренностью чирикнул кузнечик.

– С другим, – Федя не сходил с места.

– Кто это, интересно?

– Ну…

– Кто?

– Не знаю, – промямлил он и хлопнул по стогу, вероятно, огорчаясь, что не в силах ответить прямо, и сразу же, решившись, обморочным голосом сказал: – Ты мне всегда нравилась.

Раньше его смущение передалось бы и Тане, но теперь она ощущала странную власть, какое-то перед ним порочное преимущество, и холодно осведомилась:

– И что дальше?

Он подался к ней, взял за руки:

– Тань…

Ее вялые руки раскачивались в его пульсирующих, шершавых и неожиданно цепких. Двое стояли и молчали среди запахов травы, накрытые, как стеклянной крышкой, августовским небом, и, кажется, были готовы немедленно пуститься в танец.

Таня подняла глаза к звездам и тотчас закрыла, но свет продолжал мерцать в ней, оставляя острый мгновенный отпечаток на изнанке век, на сетчатке глаз, и ей почему-то представилось, что ее веки – это проколотые билетики. Такие билетики они пробивали с мамой в Москве, когда ехали в троллейбусе… В троллейбусе… В троллейбусе сгорела баба Валя… Как всё ужасно! “Я – пробитый билетик”, – подумала неизвестно откуда пришедшей фразой и ощутила все родинки своего тела – дырочками, сквозь которые беспрепятственно текут звезды. Голубоватый свет тек сквозь нее, и этот свет был тоской.

– Отпусти! – она легко освободила руки.

– Почему? – Федя, привстав на цыпочки, всматривался в ее лицо.

– Я Егора люблю!

– Что?

– Что слышал!

Ночь поделила мир – веселое чудаковатое сверкание небес и густой наваристый мрак земли.

Отчаяние захлестнуло Таню, она пошла вслепую с поля, опустив голову, не разбирая пути, мимо чьих-то горящих окон, чьей-то красиво освещенной террасы, отражение которой ложилось на дорогу светлыми квадратами как бы тонко намазанного сливочного масла. Им встретился дым табака, огонек сигареты пульсировал у ворот, кто-то хрипловато сказал: “Доброй ночи”. Федя ответил: “Здрасьте”, Таня не откликнулась. Она стремилась домой и одновременно чувствовала, что некуда идти.

Федя растерянно бормотал:

– Тань… Ты не обижайся. Я… Я просто… хотел тебя утешить… Ты красивая. Я вижу, что красивая. Очень. Вот я и хотел…

Таня опять и опять вспоминала Егора с Ритой в машине, представляла, как они перешли к нему в дом, лежат на перине, представилась перина, вычитанная из книг, – белая и высокая, обнялись и сплелись на перине, и, разлепив поцелуй, смеются над ней, говорят про нее гадости. Они будут всё время вместе, и всем в поселке будет известен ее позор. И в школе всем. И все будут считать ее жалкой. Она никому не нужна. Только родителям нужна немножко. Зачем она идет с этим мелким? Может быть, теперь ей надо ходить с ним всегда, с придурком таким? Еще увидит кто, совсем засмеют.

Федя неловко схватил ее за запястье. Она отдернулась и на ходу топнула босоножкой. Где-то впереди раскатисто громыхнуло, Таня остановилась, и Федя быстро поцеловал ее руку.

– Слышала?

И сразу, не оставляя сомнений, что это не был гром, посыпались выстрелы, длинно, хлестко, очередями…

Пауза. Бу-бу-у… Новый гулкий удар в землю, еще удар, и новые многократные очереди, наложенные друг на друга. Тишина… Взрыв… Стрельба очередями…

– Софрино, – сказал Федя.

– Да, оно… Давно такого не было, – Таня поняла, что это и впрямь армейская бригада в трех километрах отсюда.

– Пушками стреляют. И автоматами, – со знанием дела уточнил он.

Ее чуть-чуть отпустило чувство отчаяния. Бу-бу-у… Тупой удар. Звуковое эхо распустилось в небе, две взъерошенные звезды пролетели в разные стороны, как трассирующие пули.

– Я же говорил! – вскрикнул Федя.

– О чем?

– Про войну.

– Да что ты врешь!

– Не вру я! Я был там. С ребятами гильзы собирал. Там дыра в заборе. Нам там офицер один, друг отца, сказал: будет заваруха…

Взрывы прекратились, но теперь с перерывами палили автоматы, звук был слабее, возможно, стрелял один автомат, замолкал, и тогда включался другой…

Постояли, двинулись дальше. Миновав перекресток, не заметили стоявшую машину, одновременно вздрогнули, когда зажглись фары, и замерли на скатерти яркого света.

Дверца распахнулась, вывалился Егор. Загремели очереди вдали.

– Здорово, земляки! – их обдало водочной вонью. – Чо не спится, а? Здоров, малой. – Он поднял мясистую пятерню, то ли великодушно, то ли карающе, пристально вглядываясь в Федю, но Таню как будто не замечая. – Или ты чо, борзый, а?

– А чо? – неожиданно четко и звонко сказал мальчик.

– В жопе черно! – Егор приблизил к его лицу сложенные пальцы, резко схватил за плечо левой рукой и отвесил несколько быстрых щелбанов, издавших какой-то пластмассовый подлый звук.

Таня решительно шагнула вперед, но Егор тут же перегородил ей путь.

– Пропусти! – сказала она независимо.

– Куда-а? Кто тебя ждет, ведро? С этим дятлом пошла… Тебе по хер ваще, с кем, а? Ты! – Он говорил путано и злобно, покачиваясь и заслоняя свет фар.

Опять застрекотали автоматы, сразу несколько, трескуче и ожесточенно, наперегонки.

Федя тонко взвыл, бросился на Егора и, будто нырнув, головой ударил его куда-то в живот. Егор шатнулся, протяжно зарычал: “Тва-а-р-рь!” – и огромными руками схватил мальчика за светлые вихры. В следующее мгновение Федя, уронив слабый вскрик, полетел в крапивную темноту канавы.

Автоматная стрельба прервалась, и Таня опять ощутила запах водки, густой, как запах зверя. Мальчик со стоном завозился в канаве.

Егор с силой зажал Таню в объятиях.

– Не надо…

– Нада-а… – он душил ее всей победной мощью молодого мяса, буграми мышц, тельняшкой, пахнущей мокрым потом, горьким куревом, сухой рыбой и сладкими Риткиными духами. – Нада-а…

“Враг, враг, враг”, – сердце мучительно колотилось в Тане. Лицо любимого врага наплыло, горячее. Он шлепал слюнявыми губами по ее губам, которые она держала сомкнутыми, знакомым крепким языком пытался раздвинуть их, наконец присосался, затягивая губы целиком.

– Эй, говно, – позвал из темноты Федя бесстрашным голосом.

Егор разжал объятия:

– Ты кому? – Он качнулся в темноту.

Таня побежала.

…Она лежала под бубнеж телевизора и, притворяясь спящей, вспоминала с закрытыми глазами счастливый день.

В тот день они не купались. Она была рада. Море, в котором она чуть не захлебнулась, нравилось Тане, если в него не лезть. Море пузырилось, сорило белыми брызгами. Море звучало так, как будто слева направо с огромного здания снимают шуршащую завесу. В тот день в Ялте было облачно, но безветренно и тепло, синяя и голубая вода сменилась белесой и сероватой.

Они отправились в Ботанический сад – мама предложила, папа не хотел, но согласился. В конце набережной возле платанового пятачка желтел автобус, который, набившись пассажирами, затрясся узкой дорогой мимо гор. Остановились на широкой площадке у гранитного постамента с гипсовым бюстом Ленина, вошли в роскошные ворота Ботанического сада и спускались в сторону моря, лестница за лестницей, за садом сад. Сложный многослойный аромат, люди, как призраки мелькающие в прорехах зелени, таблички с названиями, гигантские стволы в коричневой шерсти, голые карликовые деревца, грубые волокна пальм, тяжелые бархатные розы в гудении пчел, бамбуковые сквозные чащи, журчание поливочных шлангов среди зарослей, щебетание птиц, и повсюду, Тане казалось, панически тренькал звоночек невидимого велосипеда, бесконечно срывающегося вниз по ступеням… Это были не птицы, не журчание, а именно звонок, железно дребезжащий, обгоняющий их. Посредине сада они, поплутав и понюхав растения, другими лестницами пошли обратно наверх. А звоночек велосипеда всё острее и больнее звенел вниз, против их движения…

Таня пыталась идти быстрее, как будто на самом верху она увидит велосипед (ей давно обещали подарить), мама поднималась не так резво, она хватала дочь за руку, тормозя, и оглядывалась на папу с беспокойным смехом: “Идем уже, Вить! Прекрати этот маразм!” Папа, едва ступил в сад, начал внимательно читать таблички. Сначала мама читала вместе с ним, они смеялись диковинным названиям, Таню смешил их смех, потом маме это надоело, теперь она покрикивала, папу торопя, но он слушался только с третьего раза, недовольно мотая головой.

– Если пришли, так просто, что ли, уходить? Когда еще здесь будем? Как в сказку попал! Дай почитать…

– Читатель нашелся!

– Ты бы Таню не тащила так. Кто ее читать научит?

– Ага, плавать уже научил.

На самом верху, на площадке, куда вышли из ворот, их встретил панический звон. Толпа звенела и дребезжала, как один велосипедный звонок. На белых рубашках, огромные, во все детские туловища празднично и тревожно расплывались алые галстуки.

– Пионеры! – закричала Таня, вырвала руку и забежала в звенящую толпу.

Ее оглушило хоровым гомоном, который через несколько секунд разделился на отдельные настойчивые голоса: пионеры по двое и по трое болтали между собой, девочки, мальчики, худые, плотные, у какого-то заморыша подбородок был в зеленке, как в нарисованной бороде, и этот заморыш вскользь ущипнул ее за щеку, словно мстя за свой вид.

Отовсюду понеслось:

– Ты что забыла?

– Иди отсюда, ты не наша!

– Ребза, это шпионка!

– Не обижайте ее…

– Девочка, как тебя зовут?

Засмеялись одинаковыми тугими хохотками два негритенка, похожие друг на друга, словно шоколадки “Белочка” и “Мишка”. Таня уставилась на них зачарованно, не находя отличий, переводя взгляд с черных мордашек на красные галстуки. Мягко закружилась голова, голоса запрыгали, удаляясь, взлетая выше, туда, где белела круглая, как у снеговика, голова Ленина, и выше, где было сероватое небо, перед глазами заспешила лиловая рябь, и ей показалось, что она снова тонет…

Отец с силой выдернул ее за плечи.

Косой луч пробился из облачной мути, жаркий и живой.

– Пионеркой хочет стать, – докладывала мама какой-то улыбчивой принцессе в черной юбке, белой рубашке и с маленьким багровым значком.

– Молодец!

– Вы из Артека? – мама понизила голос.

– Из Артека, – девушка улыбнулась шире и показала ровные зубы.

– А я буду пионеркой? – спросила Таня с мольбой.

– Будешь, будешь… – сказали мама и принцесса разом.

– Сначала в школу, там октябренком станешь… – обещала принцесса. – Веди себя как следует, папу с мамой слушайся, и приедешь в наш Артек…

Таня доверчиво смяла мамину руку, просительно потянула папину и выровняла родителей, оказавшись между ними. Слегка разбежалась, сжала их руки покрепче. Подобрав ноги коленками к животу, рванула вперед: ка-а-ч…

Она раскачивалась вперед и назад, выворачивая им руки и звеня. Не просто смеясь, а звеня откуда-то изнутри себя, панически и восторженно. Мама и папа были в ее власти, она их сейчас соединяла, как главный орган, через который шел их кровоток. Они любили ее. Им было, наверное, больно, когда она качалась на их руках, но они терпели, а значит, любили. Она вернулась на асфальт, разбежалась, взлетела снова и почувствовала себя почти пионеркой.

“Банке… Сеабека… Подписи… Счета и подписи… В банке «Сеабека»…” – внезапный громкий, как из репродуктора, бубнеж донесся из неизвестности. Таня забарахталась ногами, в ужасе, что накликала беду.

– Ну… Им же тяжело… – пионервожатая, еще улыбаясь, спрятала зубы.

Таня, перестав качаться и отпустив родителей, смотрела на ее рот в прозрении. Рот набухал, выворачивался, серебрился пеной. Рот приближался с неумолимым заклятьем.

– Сука. Ты что сука, а? Ну чо? Чо ты врешь, а?

Бритый наголо Егор Корнев смотрел на нее не жмурясь и тянулся мясными мокрыми присосками, и никого больше не было, ни отца, ни матери, ни пионеров, один его уродливый рот.

Она неожиданно поняла, что спит.

– Чо врешь ты, а? – повторили над ухом.

Таня открыла глаза.

– Смотрите: вот подпись господина Руцкого. Деньги переводились в швейцарский банк через фирму “Сеабека”, – рассказывал из телевизора чей-то голос.

– Сука, – громко сказал Виктор. – Зачем врешь, сука?

– Тише ты, – одернула Лена. – Не разбуди ее.

– Не, токо послушай, чего мелет…

– Дело излагает…

Таня, отчаянно зевая, села на кровати.

 

Глава 13

– Гулена! Пришла на ночь глядя. – Лена гневно смотрела на заспанную, растиравшую лицо дочь. – Сегодня встать не может!

– Ты им всем веришь, да? – перебил Виктор. – Кому ты веришь? Ты подумай, зачем это по телевизору показывают? Чтобы дураки верили!

– А кому, усатому твоему верить? Я с военными работала. Хуже людей не бывает.

– У меня и дед, и дядя военные.

– Вот поэтому и ты такой!

– Какой?

– Сам знаешь какой…

“Сведения, полученные от Дмитрия Якубовского, требуют незамедлительного вмешательства президента…” – вещал телевизор.

– Изменяшь ты Родине, Лена, – сказал Виктор с чувством.

Таня слезла с кровати и, прижав одежду комом, поплыла по гостиной, ногой задела ножку стола, отчего он зазвякал разнокалиберными банками, выставленными для близкого сливового варенья.

– Полегче! – прикрикнула мать.

Таня стояла под душем и чистила зубы. За ночь горе не притупилось. Наоборот, вернулось с новой силой, как бы посвежевшее. Таня подставлялась под воду, полоскала рот, выплевывала на себя, на живот и на лобок белесую пену, которую тут же смывало, снова водила щеткой во рту, задавая одни и те же вопросы. Как он мог, Егор? Предатель. Чертов предатель. А Ритка… Ну чем она лучше меня? Чтоб она его СПИДом заразила!

Когда Таня вернулась из ванной, родители по-прежнему сидели перед телевизором. Кажется, их занимала только картинка, звук они заглушали своими голосами.

– А что? – возмущался Виктор. – Ему поручили разобраться, кто ворье. Он копнул немного и сразу чемоданы на них собрал! Чемоданы, Лен! Всех на чистую воду вывел. Они струхнули и давай его топить: “Сам ты вор!”

– А кто он? Недавно его мамашу показывали. В Курске на улице пивом торгует. Бабища в три обхвата. Такая, помнишь, старая липа у нас росла? Которую ты в том году спилил? Такой же толщины.

Таня вымученно хихикнула от дверей.

– Что встала? – обернулась Лена. – В магазин иди! В доме хлеба нет!

– Какого?

– Никакого. Купи батон, буханку и яиц десяток. Деньги на холодильнике. И спичек три коробка! Всё время спички куда-то деваются! Три дня назад покупала, а снова нету. Ты куришь, что ли?

– Не курю.

Выйдя на улицу, Таня заставила себя не смотреть в сторону дома Корневых, точно за ней наблюдают и ее долг пройти гордо. Однако на повороте не удержалась и, обернувшись, бросила мгновенный испытующий взгляд сквозь всю улицу: красного “опеля” не было.

Поддувал ветер, с жужжанием мелькали мухи, цеплялись комары, в небе, всё еще высоком и голубом, темнели дымные облачка и слышался беспокойный рокот.

Возле магазина лежала большая серо-желтая собака, которая дернула ушами, заворчала, подражая небу, и тут же успокоилась. На ступеньках в осколках багровела, как ковер, подсыхающая лужа то ли крови, то ли вина.

Таня бочком вошла в магазин, где возле прилавка стояли покупатели: в белом платке прямая восковая баба Настя и мордастый дядя Боря, хозяин лошади Зорьки (он часто катал детей на телеге).

– Поле-то наше продают. Под эти… ёкарный почеши… коттеджи! – рассказывал он куражливым голосом. – Племянница в поссовете секретарша, сама бумагу печатала. Со следующего, девяносто четвертого. Будут коттеджи вместо поля нашего.

– Не будет им счастья на несчастье, – сказала твердо, как прокляла, старуха.

– Времена пошли – тушите свет! Кобылу мою чуть не свистанули… Дня три назад было. Я ее привязал у ворот и дома вздремнул. Проснулся: ржет. Думал, снится. Неа: ржет. В окно смотрю: уже отвязали. Я как заору. Они побежали, двое…

– Кому-то, значит, конинки захотелось, – игриво заметила продавщица, взвешивая три сосиски старухе.

– Ты что, не знаешь, Рая, сколько лошадь стоит?

– Кто они, хоть разглядел, Борь?

– Неа, спросонья. Да чего гадать? Цыгане.

– Наши, что ли, местные?

– Или наши, или навели других каких.

– Говори, – ледяным тоном приказала продавщица Тане, на нее не глядя, словно это она конокрадка.

Таня не любила ходить в магазин из-за Раи. Продавщица почему-то обращалась с ней всегда недоброжелательно.

Покупки – в пакете; “До свидания!” (“Еще свидимся, дочка!” – отозвался дядя Боря) – вышла и едва не наступила в багровую лужу, но, вовремя остановившись, спрыгнула вбок, минуя ступеньки.

– Таня!

Из тенистой зелени с толстого бревна, облюбованного алкашней, взметнулась знакомая фигура. Собака гавкнула и вскочила. Раскатисто рыча и срываясь на гавки, она нюхала воздух между ними – застывшей Таней и приближавшейся Ритой.

Внезапный удар ветра нагнул вокруг кусты и деревья, и даже псина присела, скрипуче заскулив.

Рита подошла вплотную: лицо ее, подпухшее, было намазано ярче обычного и вдруг напомнило пластмассовый цветок, который вечно стоял на подоконнике в школьном кабинете.

– Что тебе? – Таня отступила на шаг, сжав кулаки.

Вместо ненависти она чувствовала только опасность и внутренне готовилась к отпору. Вероятно, Рита выследила ее, шла по пятам, а в драке победит. Надо бить первой, первой бить в этот алый, широкий, как будто уже раздавленный рот.

– Что?

– Не отнимай его у меня! – плачуще сказала Рита.

У нее заплясал рот, заплясал подбородок, затрепетали ноздри, даже уши, кажется, зашевелились.

Таня отступила еще на шажок и тихо выплюнула:

– Подавись!

– Где он? – Рита искательно заглянула ей в глаза.

– А ты поищи! – Таня со зловещим артистизмом подмигнула ей и побежала, подгоняемая ветром.

Она приближалась к дому, когда сверкающими гвоздями зачастили тяжелые капли. Открыла калитку, пронеслась по двору. Ася издала грустное блеяние, привязанная в огороде. Таня подскочила к козе, вынула клинышек, дернула за веревку в сторону сарайчика – коза упиралась. Таня пыталась подтолкнуть ее, взяв за бока, но, остриженная и намокшая, коза скользила под руками. Забежав вперед, Таня сжала ее за рога и, превозмогая сопротивление, с ощущением, что тянет деревце, которое вот-вот вырвет с корнем, втащила в загон.

Родители обедали на кухне, из “точки” на стене слушая “Радио «Парламент»”. Таня положила буханку на стол, налила тарелку супа.

– Мать в Москву уезжает, – сообщил Виктор.

– Кларка Слепухина позвонила, заболела. Подменить ее надо, – быстро сказала Лена, не глядя на дочь. – Пообедаем, и поеду.

– Сколько раз ты ее уже заменяла! – вздохнул Виктор.

– Второй раз.

– Некому ей больше позвонить? Как будто не знает, что тебе из загорода переться.

– У нас отношения хорошие. Почему не помочь человеку?

– Если не на работу едешь, лучше сразу признайся.

– Не веришь, позвони в аварийку.

За окном всё уже было седым от густого ливня, который звонко дребезжал о стекло и с шорохом молотил огород. Виктор захлопнул форточку – шорох стих, звон остался.

Вела радиопередачу Танина тезка по фамилии Иванова, говорившая четким и ободряющим голосом. Это был высокий голос юнги, слезшего с мачты и рапортующего об увиденной полосе земли.

– Глушат, что ли, не пойму, – сказал отец с надеждой.

– Прям. Больно надо… – сказала мама. – Гроза.

Если Виктор был на работе, Лена никогда не включала ни телевизор с “Парламентским часом”, ни “Радио «Парламент»”. Но при нем радио она слушала даже увлеченно, перекрывая голос ведущей своим.

За окном блеснула серебристо-синяя молния, похожая на взлетевшую в вышину волшебную рыбину.

– Не горбись, доча! – сказала Лена. – Спина кривой будет.

– Я не горблюсь!

– И хлеб не ломай, нож возьми!

Виктор поморщился, косясь на радио: мол, не мешайте слушать.

Раздался гром, оглушительный и просторный, и эфир захватили хрип и шорох.

Спустя три секунды Иванова вернулась как ни в чём не бывало: с романтическими паузами она пересказывала постановление Верховного Совета в поддержку Российского флота в Севастополе и особого статуса полуострова Крым. Потом, окруженная помехами непогоды, она заговорила о происшествии в Белом доме: у депутата Константинова взломали кабинет и похитили документы.

– Сам, небось, напился и не помнит, – поняла Лена.

– Что ты брешешь!

– На тебя насмотрелась. Забыл, как на радостях паспорт потерял?

Потом Иванова рассказала о судебном иске мэра Москвы Лужкова к лидеру комсомола Малярову, заявившему: “Лужков – мафиози, у него это на лице написано”.

– На лице… – подхватил Виктор, довольно посмеиваясь. – На ряхе!

– Ты себя в зеркало видел? А если бы про тебя такое сказали?

– Разве я жулик? Я ученый вообще-то. Это я теперь должен под землей ползать, чтобы вас кормить.

Лена встала, подняла сковороду и принялась накладывать в мокрые после супа тарелки рис с тушенкой.

В эфире появился митрополит Кирилл, говоривший въедливо, как бы обсасывая каждое слово. Он благодарил парламент за постановление против сект. Следом возник артист Бурляев. Сквозь отдаленный походный марш барабанов и труб он гортанно и громко, точно полощет горло, читал стихотворение Пушкина “Клеветникам России”.

Лена убрала тарелки в раковину, разлила чай по чашкам, выставила коробку овсяного печенья.

Передача закончилась, и сразу началось обычное “Радио России”, врубившее песенку, исполняемую лихими молодецкими голосами:

                        Нам запоры нипочем,

                        Вышибаем дверь плечом…

                        Русские идут!

– Издеваются! – Виктор повернулся вместе с табуретом и погрозил кулаком то ли радиоточке, то ли ливню.

Лена в коридоре, согнувшись, уже натягивала резиновые сапоги.

– Хочешь, провожу, – сказал он неуверенно.

– Да сиди, куда тебе, – она вжикнула молнией куртки, зашуршала полиэтиленовым дождевиком. – Побежала, электричка через десять минут. Тань, посуду помой. Козу подоите. Ну всё, покедова!

– Осторожней! – крикнул Виктор и, вскочив, приник к окну – за стеклом сквозь брызги воды промелькнула темная голова жены в прозрачном капюшоне.

Потом он заперся у себя наверху, и до Тани долетел сердитый железный стук. Она хотела забыться телевизором, щелкая каналы, но думала о Егоре, сильном и свободном, скотине полной. “Лучше бы он меня убил”. Экран телевизора начинал расплываться. Почему-то она думала о двух ртах – розовом, жадном, чудовищном Егора и Риткином, который безобразно накрашен и красив. “Их рты подходят друг другу, а мой рот – урод”, – думала она, пальцем ощупывая маленькое сердечко своего рта.

Отец спустился, напомнил:

– Ужин готов?

Она пожарила яичницу, нарезала помидоры с огурцами. Когда сели за стол, он спросил:

– Почему посуду не вымыла?

– Я вымою. Пап…

– Аюшки?

– А чем ты там гремишь?

– Вещь одну делаю.

– Какую?

– Важную вещь. Твой папа всё умеет. Мне время дай – я танк соберу. Жизнь такая у нас сейчас… Опасная. Куда Россию ведут, знаешь? Куда нас всех ведут? На убой – вон куда. “Предупрежден – значит, вооружен”, – я так считаю.

– Козу доить будем? – тихо спросила Таня.

Дождь кончился, она сошла по мокрому крыльцу в сад, виновато блестящий на прищуренном солнце. Вывела Асю, оттащила через грязь на веранду. Подоили быстро. И снова со второго этажа раздался решительный стук.

Таня легла, как обычно, в гостиной и долго не могла заснуть, перебирая в памяти свое горе.

Она проснулась, словно бы кто ее толкнул. Не сразу поняла, где находится. Голубые блики пульсировали на стенах и потолке. “Что это? Молния?”

– Убили? – заорал мужик.

– Убили, блядь, убили! – заорал другой.

– Увезли?

– Увезли!

Сильная вспышка озаряла темноту: стол, шкаф, телик, икону в окладе, шевелились тени, в распахнутое окно врывались крики и голоса:

– Долго вы ехали!

– Кто звонил? Ты?

– Я, а что? Убили, точно?

– Нет, мать твою, ранили…

– Слышь, Женек, мы все говно, а ты ментом стал.

Свет метался по какому-то заданному плану, яркий и нереальный.

– Долго вы ехали, – Таня узнала возбужденный голос соседа Никиты, работавшего сторожем в правдинском доме отдыха. – А я ночами дышу. Иду, он лежит. Зажигалкой посветил…

Голубой свет рябил, скользя круговым движением. Вся гостиная скользила по кругу.

– Застрелили?

– Ну!

– Застрелили, точно?

– Да пошел ты на хер!

Таня на дрожащих ногах подскочила к окну, высунулась. Милицейский “козел” стоял под безмолвной мигалкой, которая вращалась, отражаясь в лужах. Возле машины темнели несколько силуэтов.

Утром к ним заглянула Ида Холодец и сказала стреляющей птичьей скороговоркой: “Хи воз килд, ду ю андерстенд?”, обращаясь к Тане и делая страшные глаза. В это время как раз вернулась, отдежурив, Лена.

– Мама, Янса убили! – встретила ее Таня с порога.

– Господи, твоя власть! – выдохнула мать ошалело, легонько хлопнула себя по лбу, словно воображая удар пули, горестно обнялась с Идой и пошла наверх отсыпаться.

– Иду, дышу… – рассказал Виктору через забор сосед, к которому днем опять приехала милиция. – Дай, думаю, курну. Чиркнул, смотрю: темнеет. Посветил, а у него башка в кровище. Вся башка – пузырь кровавый.

Янса застрелили возле собственного дома. С близкого расстояния. Никто не видел, что случилось, но, возможно, он знал убийцу, подпустил к себе в темноте, поэтому хватило одной пули.

Несколько дней поселок гудел: такого убийства здесь еще не было.

По слухам, хоронили в Москве. Макуриха, соседка кирпичного дома с темной крышей, сама жительница бревенчатой избы, похожей на древесный гриб, рассказывала, что вдова приезжала один раз, неделю спустя, одна. Приехала поздно, и всю ночь окна дворца горели. С рассветом, в тумане, она завела мотор и долго стояла возле гудящего авто. Села в машину, растворилась в тумане, а дворец остался пустовать.

 

Глава 14

Как-то, зависнув над тарелкой ярко-красного борща и нарезая туда маленький месяц чеснока, Виктор сказал задиристо:

– А помнишь, с ним здесь жрали?

– Это ты жрешь. И с кем?

– Здрасьте, память девичья. С любимым твоим. Утица Центральная, дом одиннадцать.

– Вспомнил человека. Я за упокой свечку, между прочим, поставила. За Андрея новопреставленного.

– Конечно! Можно сказать, сглазила!

– Почему это?

– Забыла разве, что пела? Обещала ему: Андрюша, никто вас не тронет, лет до ста расти вам без старости!

– Замолчи.

– Как говорится, первая ласточка. Поселок нищий, он здесь один богач. Сейчас другие богатеи на нашу землю нацелились, тоже хоромы строить будут.

– Пап! – повинуясь внезапному порыву, сказала Таня. – А ты оружие уже сделал?

– Какое еще оружие? – вскинулась Лена.

– Какое оружие? – медленно спросил отец, остро глядя Тане в глаза, едва заметно мигнул, и она похолодела.

– Да там… Для огорода…. Косу новую…

– Дочь, ты часом не перегрелась у меня? – сказала Лена с насмешливой тревогой, а отец засмеялся, дробно и ласково.

В это самое время и раздался кашель. Негромкое “кха-кха” прозвучало от дверей.

Они увидели мужчину, который проник в дом незаметно и, как призрак, материализовался в их гостиной.

Большой, с опущенными плечами, в мятой одежде, он был похож на мешок с картошкой. Лицо его, бугристое, серое, в розовых рытвинах и седой щетине, напоминало клубни.

Это был Корнев-отец, Василий.

Он стрельнул шальным взглядом подростка из-под тяжелых век и выпустил глухие звуки виноватой речи:

– Извиняюсь… Я это… Хожу… это… По улице нашей… Людей спрашиваю… Моего потерял…

– Кого? – нахмурился Виктор.

– Сына моего… Вдруг вы его где видели. Дней десять как пропал…

Василий потирал коричневатые руки, будто их намыливал, на левом запястье неясно синело слово-тату.

– Не знаем, – сказала Лена. – Да вы не переживайте. Загулял где-то.

– Машина его тоже с ним пропала.

– Не знаем мы ничего! – сказал Виктор убежденно.

– А вы разве вместе жили? Он же вас прогнал! – выдала Таня звонко и, мгновенно испугавшись, услышала свой голос чужим, как сквозь воду.

– Прогнал? Меня? Куда меня гнать? А ты с чего взяла? Что ли, дружишь с ним? – Корнев впился глазами в ее побледневшее лицо.

– Это мне Рита сказала, – нашлась она.

– Ну, если где увидите, дайте знать! – Он надсадно, как-то подпольно закряхтел, очевидно, кряхтение, сопровождавшее его появление, было необходимо и при расставании. Скривил губы, переминаясь и отступая к дверям, и, легко кивнув куда-то мимо сидевших, исчез.

– Старый бандит и молодой, – сказал Виктор. – Вы слышали, как он входил? Домушник настоящий. И мамаша их тоже бандитка была, померла с перепою…

– От воспаления легких, – возразила Таня быстро.

– С чего это ты так много про них знаешь? – спросила Лена подозрительно.

…Дни цеплялись за дни, Таня разлучалась с летом, физически ощущая, что теряет прежнюю жизнь и началось что-то совсем другое; последние ночи августа она проплакала в подушку, беззвучно, почти без слез.

Наступило первое сентября. Подойдя к школе, она встретила Риту. Та стояла на каменном крыльце в окружении нескольких пацанов: все они курили, пуская дым сквозь детишек, с шумом и цветами спешивших в двери.

– Привет! – неожиданно дружелюбно сказала Рита, выдохнув дым вверх и на миг обзаведясь седыми усами, но Таня быстро прошла мимо, ее как бы не замечая.

Она села рядом с Аней Камышовой, застенчивой двоечницей, а к Рите подсел улыбчивый раскованный Омар, афганец с длинными конечностями, несколько лет назад переведенный в их класс (Зеленку населяла целая колония беженцев из Афганистана).

На перемене Рита подошла к Тане, залезшей на подоконник и уткнувшейся в “Тетрис”.

– Что? – спросила Таня, не поднимая головы, увлеченно выстраивая линии на экранчике.

– Разговор есть.

– О чем?

– Пойдем!

– Куда?

– На улицу.

На школьном дворе Рита завернула за угол, Таня следом.

Сделав несколько затяжек, Рита отбросила сигарету, которая ударилась об асфальт, рассыпая искры:

– Нам делить больше некого! Не стоит он нашей дружбы! С очередной загулял, небось… Ты мне подруга на всю жизнь! Он… Он брату моему ключицу чуть не сломал… Трещина ключицы…

Таню начали душить слезы, и она слабо крикнула:

– Он вернется, и всё обратно…

– Даже если вернется, не приму! – Рита взяла ее за руку, Таня вырвалась. Рита опять взяла и сжала теплыми пухлыми пальчиками.

Уже через неделю они сидели за одной партой.

В середине сентября в солнечный вольный денек, когда шли из школы посадками, Рита сказала:

– Блин, по секрету. Этот урод…

– Какой урод?

– Ну, какой?! Егор, блин. Не слышала о нем ничего?

– Ничего…

– Ну, вдруг… А?

– Может, смотался он куда? Отсиживается… На море уехал? Нет? – Таня взяла у Риты бутылку портвейна.

Горлышко было измазано красной помадой.

Запрокинулась.

Портвейн втекал мягкими толчками, с негромким чпоканьем, и она всё не отрывалась с таким взволнованным ясным лицом, как будто пьет за здоровье Егора. Или это просто солнце делало лицо таким, обильно проникая сквозь поредевшую листву.

– Блин, Майкл Джексон в Москву приезжает. – Рита закатила глаза. – Вот бы билет достать.

– Где ты его достанешь? Знаешь, сколько он стоит? Моим не купить. Да еще отец заорет: “Обезьяну привезли”…

– А мне моя скажет: “Денег на еду не хватает”…

Может быть, Тане и Рите предстояла растянутая на годы мнимая скользкая дружба, но Таня часто огорченно думала о том, что у нее нет настоящей подруги.

Между тем она упросила мать купить ей косметический набор Lancome. “Красься под ненакрашенность, не как твоя Ритка, – заговорщицки научила Лена, показав несколько приемов макияжа. – И крем тональный тебе ни к чему, только кожу твою хорошую портить. И чтоб папаня не проведал!”

Слабый запах духов, голубые тени в углах светлых глаз, легкий румянец – всё это в сочетании с веснушками, молочной кожей и рыжиной волос сложилось в химическую формулу и дало тихий взрыв, превратив Таню в какое-то нежное, не обжигающее, манящее пламя.

В ту осень Таня стала нравиться. Мальчишки вились возле нее, заговаривали, пытались проводить или зазвать куда-нибудь. Особенно Омар. Однажды на перемене он наскочил с белозубым кличем: “Позор!”, и Таня успела сообразить, что он крикнул: “Позырь!”, пока, кудлатой головой в пол, афганец шествовал сквозь коридор на руках.

Но она не обращала внимания на сверстников. Всё это время ей казалось, что ненавистный Егор наблюдает за ней откуда-то со стороны. Она хотела бы встречаться лишь с кем-то равным ему или его превосходящим, кто бы мог вызвать у него реальную ревность. И еще ее почему-то подташнивало, лишь только она представляла, как будет возюкаться губами о чьи-то губы, не говоря уже об остальном. Ее мутило и из-за того, что она частенько прикладывалась к Ритиной бутылке, и от этой осени, слишком быстро обрывавшей листья и сушившей травы.

По вечерам продолжалась канонада из Софрина. Раз вечерком военные разошлись не на шутку: грохотало и ухало без перерыва. Отец резко задернул шторы и чертыхнулся.

– Пап, что ты? – спросила Таня. Она сидела за заданием по алгебре.

– Узнаем, чья возьмет.

Через несколько минут из его комнаты донесся металлический стук.

Таня запуталась с уравнением, вырвала тетрадную страницу, подошла к щели между шторами. Мимо их дома, сея добавочный шум, неслась электричка, набитая вечерними людьми. Они угадывались червячками за сверкающими желтыми квадратами.

Почти всем этим людям было всё равно, кто победит в будущей гражданской войне.

В тот сентябрь круто изменилась судьба Аси.

Коза с наступлением осени совсем испортилась. Если раньше она изредка выбиралась из сарайчика, то теперь постоянно поддевала рогом щеколду и выбегала в огород. Иногда она выбегала под дождь, бывало, что и ночью, и кто-то из Брянцевых обнаруживал ее утром промокшую насквозь.

Виктор повесил на сарай железный замок. Ася стала кричать громче и сумела вылезти, выбив несколько досок. “Уймите вы свою тварь, я ее застрелю, жить не дает!” – грозил из-за забора сосед Никита (Таня подумала, а не он ли застрелил Янса, но быстро оставила детективные домыслы).

У Аси обострился главный давний страх – быть оставленной. Лена, уходя из дома, каждый раз выбиралась через окно, лишь бы не потревожить чуткое животное. В итоге она начала покидать дом всё реже и по серьезной надобности, обычно на работу. Коза в любое время простодушно впадала в истерику, когда слышала шаги уходящего. Пускай другие оставались в доме, она всё равно принималась орать. Таня, отправляясь в школу, не без удовольствия выбрасывала из окна ранец и вылезала на подставленную скамейку. Виктор от подобных трюков отказался. Вдобавок коза перестала подпускать к себе кого-либо, кроме Лены, и доить ее стало просто невозможно.

Однажды, выгуливая Асю в роще, Лена встретила лесника Севу.

Коренастый, соломенные волосы, он вел за собой нескольких козочек. Он был известен в поселке как трезвенник, хитрован, муж грудастой Нади и отец пятерых сыновей: двух мальцов, двух подростков, одного взрослого.

– А где Сократ? – поинтересовалась Лена, натягивая веревку с Асей, рванувшей к соплеменницам.

– Подох, – меланхолично сказал Сева. – Я теперь красоток себе завел.

– А меня моя достала! Сил больше нет ее терпеть!

– Вы с ней обращаться не умеете. Дайте, – лесник перехватил веревку, обронил ее в желтую листву, нагнулся к козьей морде и обратился, сюсюкая, как к ребенку: – Ну, сьто ти, сьто ти! Тисе, глупыська… Не сали!

Коза зачарованно сморгнула и пожевала губами. Всё так же зачарованно она побрела среди берез и опустила голову, пощипывая травку.

– Как вы с ней! Как волшебник… – восхитилась Лена.

– Молока много дает? – спросил Сева деловито.

– Четыре литра.

– После какого окота?

– После первого.

Он причмокнул.

– Так она у вас золотая!

– Прям! Говенная! Все нервы разбила!

– Да ну, – Сева почесался за ухом.

– Чистая правда!

– А мне б она здорово пригодилась… Мы бы с ней общий язык нашли. Мы с козами столько всего прошли… К козе подход нужен… А с козами я дружен… – Он засмеялся противным, но добрым смешком. – Беру!

Лена с жалостливым сомнением посмотрела на Асю, кротко пасшуюся невдалеке, и как-то само собой сказалось:

– Согласна.

– Без молока вы не останетесь. Литр в день – ваш. Вы только сейчас тихонько уходите. Тихонько, ладно?

“Наверно, так лучше будет, – с облегчением подумала Лена. – И для нас, и, главное, для Аси. Вон как он с ними умеет!”

На цыпочках она выбралась из рощи на размытую дорогу и, не оглядываясь, пошла к дому.

Коза не обронила ей вслед ни звука.

 

Глава 15

Это были тяжелые сутки.

С утра работали под открытым небом, на ветру: Виктор, слесарь Клещ и сварщик Кувалда. Докапывались до трубы в Варсонофьевском переулке – сами, своими силами – в том месте, где пошел горячий пар.

Низенький Клещ отложил лом и с усмешками, влажно всхлипывая, сообщил историю, к которой все были готовы. Двое ломали асфальт, пока он излагал:

– Электрик один… Другая аварийка. Вроде на Университетском всё было проспекте. Давно еще. Короче, ломом бил, бил, как вы сейчас, и наткнулся на кабель силовой.

Кувалда разогнулся, подкинул лом, как бы оценивая его вес, и продолжил долбить.

– И? – спросил Виктор.

– И! Лом, короче, как снаряд, улетел. За облака ваще… Может, пришиб кого, не знаю… А сам мужик испекся, конечно. Кучкой пепла стал. Там напряжение – мама не горюй… Вы чего думаете, в Москве под землей столько всего перемешано: трубы, провода, черт его знает, куда чего идет. Ладно, если шарахнет, испугаться не успеешь… – Он дунул на пальцы, поднял свой лом и принялся стучать по асфальту, уверенно, точно дятел по сосне.

– Не каркай, – сказал Виктор, тоже ударяя, но не так ритмично: то резче, то слабее. – К чему это ты вспомнил, что он электриком был?

– Так, к слову пришлось, – весело отозвался Клещ.

Виктор сплюнул, вдарил точнехонько по плевку, превращая место удара в черное крошево.

Закончив долбить, они принялись орудовать лопатами. Земляная куча росла поверх обломков асфальта.

Кувалда мрачно заметил:

– А помните Корзинина, как он собаку укусил? Тоже ведь землю рыл.

Эту историю любили все. В прошлом году слесаря Корзинина задержала милиция. Они рыли на Тверской, когда к ним привязалась собачонка. Ее впечатлили их головы, торчавшие из ямы. Она кружила, тявкала и не замолкала, как Корзинин ее ни гнал. Корзинина мучило похмелье, он потянулся к ней и ухватил за хвост зубами. Собачка дико завизжала, ее схватила на руки подоспевшая хозяйка, вскоре явилась милиция. Корзинина повязали, но отпустили на месте: делом человек занят. “А что она лаяла?” – повторял он обиженно. “Собакой закусил”, – пошутил тогда их начальник Абаев, человек одутловатый, вечно в темных очках.

Бывало, начальник ездил с ними на вызовы. Однажды в тепленьком ЦТП, где постоянно попадались пьяные, они обнаружили заснувшего милиционера. Раздели его до трусов. Тот не возражал, ибо был пьян мертвецки. Абаев, сам навеселе, нарядился в милицейскую форму, больше того – на Тверской вылез из грузовика и подошел к проституткам, в своих очках и при чужих погонах.

Долго шатался возле них, шугал, денег требовал или сразу натурой, потом мамка их появилась, о чем-то с ним суетливо беседовала, успокаивала: все-таки милиция их крышевала. Никто не догадался, что мент фальшивый. Бригада наблюдала из грузовика и хохотала…

Виктор, Клещ и Кувалда, оставив лопаты, снова взялись за ломы. Прорвавшаяся труба, хоть и сообщила о себе паром и даже лужей кипятка, была спрятана в бетонном коробе. Они разбили короб и еще час потратили на сварку.

Вернувшись в аварийку, Виктор выпил с напарниками за обедом стакан “Рояля” с водой и растворенным оранжевым порошком “Yuppi”.

В первом часу, когда все уже закемарили, поступил новый вызов. Позвонил обходчик с жалобой, и диспетчер, жилистая седая Лида, похожая на мальчика, которую не очень любили, разбудила всех зычно: “Подъем, ребята, подъем!” На улице Марины Расковой прорвало трубу, вроде серьезное дело, всем надо туда.

Валерка Белорус довез их, заехали во двор, встали вокруг грузовика. Труба рванула в подземном ЦТП. Виктор открыл железную дверь в небольшое бетонное здание и посторонился. Белесые тугие клубы пара повалили в темноту, их с наслаждением подхватил, разрывая, ветер: кипяток затопил подземелье и ступеньки до самых дверей.

Ветер разыгрался, как почему-то бывает именно ночью. Да, это был ночной ветер. “Болезни обостряются ночью, – размышлял Виктор, – и погода в темноте становится наглее. Или так кажется?” Дом, заслонявший двор, был темным, спящим, только одно окно горело почти под крышей, красновато-воспаленное, словно предназначенное оставаться бодрствующим и наблюдать за этой неуютной ночью. На ветках нескольких тополей чернели гири спящих ворон. “Ночью ночь, ночью ночь”, – думал Виктор тупо, ощущая, что очередным наскоком ветер выдул из него все мысли и унес за собой – клубиться с пылью, листвой и мусором по дворам и закоулкам.

Ночь осени – это ночью ночь. И никак иначе.

Можно было справиться втроем, поэтому Валерка и другие спутники, Мальцев и Дроздов, заснули в машине: не уезжать же. Клещ бережно погрузил насос в кипяток на ступеньки, удлинитель протянулся до ближайшего подъезда в доме, где Виктор воткнул кабель в электрощит. Через полчаса Клещ спустился по ступенькам и опустил насос ниже, на дно подземелья. Кипяток выливался из шланга позади бетонного здания, там, в пару, образовалось целое озерцо.

Когда ЦТП осушили, потащили в подземелье сварочные аппараты – газовый и электрический: оба понадобятся. По-настоящему тащили Виктор и Кувалда, Клещ больше суетился и вздыхал, да он всё равно мешался на узкой лестнице. Сначала справились с газосварочным – снесли два увесистых баллона по отдельности. Следом, задыхаясь, понесли электросварочный, “гроб на колесиках”, как его называл Виктор, – железную коробку, приваренную к тележке. В подземелье было сыро, душно, тесно. Виктор привычно сказал: “Баня!” – и заправски вытер лоб рукавом. Он посветил фонариком, отыскивая на стенах электрощит. Нашел, умело вскрыл ножом, щелкнул кнопкой, – загорелась большая запотевшая лампа в железной сетке.

– Вот ты где, моя родная, – донесся угрожающий голос Кувалды.

Толстая труба тянулась среди других привычных для глаза заржавелых труб, но отличалась от них безобразной дырой, почти разорвавшей ее пополам. Кувалда простучал вокруг нее, и звук вышел глухой. Значит, сильно ржавая труба. Если звук звонкий – значит, еще прочная.

– Резать будем? – спросил Клещ радостно, так что Виктор поморщился.

– Будем, – сказал Кувалда, глядя перед собой.

Виктор снова осознал, что никак не привыкнет ни к дырам, ни даже к дырочкам в трубах (последние называли свищами). Он всегда смотрел на них с каким-то мистическим удивлением, с отвращением, влечением, тоской. Когда валил пар и хлестала вода, ему представлялась война и он казался себе солдатом.

Клещ сбегал за подходящим стальным куском. Кувалда переоделся в брезентовую куртку сварщика: натянул рукавицы, надел маску, скрывшую его голову.

Он прощально постучал молотком по трубе. Настало время резать. Он прицелился. Подвел газовую горелку – раздалось шипение. Из трубы медленно и неотвратимо изымалась ее мертвая дырявая часть.

Отрезанный кусок упал Кувалде под ноги.

– Дальше поехали, – сказал он, подняв маску.

Виктор протопал к электрощиту. Достал из кармана индикатор, похожий на шариковую ручку, повел среди медных громадных проводов, проверяя напряжение. Потом подтянул провод от сварочного аппарата, аккуратно прикрутил клеммы гаечным ключом.

Он всегда, пусть подсознательно, помнил случай с крепким стариком Гавришем, который дал ему несколько практических подземных навыков, когда Виктор только пришел работать в аварийку. Так было положено – пройти курс подготовки.

Как-то в подвале дома этот его наставник вскрыл щит и копался в нем, бодро и уверенно повествуя о своей злой партизанской юности под Орлом. Виктор почтительно постоял рядом и отошел рассеянно к другой стене в то время, как старик положил гаечный ключ на два провода. Контакт… Искры взвились бешеной россыпью, мгновенно расплавив стальной ключ и окатив Гавриша.

Виктор бросился на вспышку.

– Зажги свет! – хрипло попросил старик.

– Свет горит! – Виктор тронул его за плечо.

Тот обернулся, дергаясь закопченным лицом, в черных нитях спаленных усов, таращась безумными розовыми глазами, и Виктор вдруг понял: ослеп. Он взял старика под руку, по-прежнему наивно просившего: “Свет зажги! Свет включи, не дури, Витек!” Он вел его по улице, покорного, как кукла, и громко стонавшего. Лишь через трое суток к Гавришу вернулось зрение, и то не полностью. Виктор с тех пор больше всего боялся расслабиться возле щита.

Подтянули электрический аппарат к трубе, и Кувалда, перчаткой придерживая стальную заплату, начал строгое дело сварки, заново соединяя трубу. Раздалось возмущенное жужжание, посыпали искры, которые из ослепительно-белоснежных на лету становились красноватыми. Виктор всякий раз украдкой бросал взгляд на их первые брызги и отворачивался, преодолевая детский соблазн – смотреть, смотреть, подсматривать, сладко слепнуть… Еще он вспоминал сварщика Диму Тучкова, которому в прошлом году искра умудрилась залететь в ухо и прожечь барабанную перепонку.

Виктор поднялся наверх. За ним вышел Клещ.

– Помощь не нужна? – спросил Мальцев, выходя из грузовика.

– Не, спасибо, – сказал Клещ. – Кувалда варит… Труба поганая.

Порыв ветра выхватил у Мальцева сигарету: она пробежала мимо него в темноте, кувыркаясь и пылая.

– Хреновая ночка! – сообщил Клещ счастливым тоном, отведя свою сигарету в сторону, окурок закраснел на ветру, раздуваясь и трепеща, как маленький флажок.

– Ночью ночь, – сказал Виктор тихо.

– Чего?

Он не знал, что ответить, но ему на выручку откуда-то сверху – в ночном небе не разберешь, где тучи, где просто сгустки мрака, – пришел косой зябкий дождик, отвратительно, с мелочной дотошностью зашуршавший в листве под деревьями. Мальцев спрятался в машину, Виктор с Клещом спустились в подвал: там всё еще жужжала сварка, летели искры, Кувалда горбил свою великолепную спину…

Закончили часам к трем ночи. Заплата отливала свежим блеском, словно вцепившись в старую трубу многочисленными лапками швов.

Когда приехали в аварийку, Валерка, Мальцев и Дроздов продолжили сон на тюфяках. В предбаннике на диване свернулась калачиком диспетчер Лида, во сне еще более мальчиковая. Виктор, Кувалда и Клещ, негромко матерясь, сели за стол. Виктор выложил тарелку с нарезанными колбасой, сыром и хлебом, новую бутылку “Рояля”, открутил золотистую пробку: “Ударим по клавишам?” – разлил в стаканы по половине, плеснул себе воды из графина, передал графин Кувалде. Клещ ловко выловил в банке красную помидорину и, морща ее пальцами, поднес к лицу, как будто клоунский шарик-нос.

– Замаялся я, – с трудом известил Кувалда сквозь огромный зевок.

– Говорят, кто ночью не спит, до шестидесяти не доживает, – Клещ выжал в себя мякоть помидорины, отбросил кожицу в пепельницу.

– Правильно, – кивнул Кувалда, словно бы соглашаясь с мудростью создателя. – Кто по ночам работает? Только последние люди. Мы с вами… Хороших дел ночами не бывает. Разбой, грабеж…

– Любовь, – сказал Виктор.

Ему не ответили.

– А как же любовь? – заупрямился он.

– С блядями, – подхватил Кувалда.

– Любовь… – передразнил Клещ. – Ты чего, в любовь веришь?

– А нельзя? – Виктор нахмурился.

– Ну, за любовь! – выпалил Клещ.

Опрокинули. Напиток знакомо попахивал жженой резиной.

– Хоть из танков пали, они не проснутся, – сказал Клещ и затянул издевательским голоском: – Любовь… Ой, любовь… Не забуду я эту любовь… У меня первую жену Любовью звали.

Его звали Сергей Крехов, но в аварийке он был для всех Клещом. Невысокий, северного типа, с залысиной и чем-то неуловимо мышиным в облике, он всегда разговаривал насмешливо. Трезвый сохранял невозмутимую спокойную иронию. Выпив, впадал в юродство, повышал голос, брал ноты пронзительные до писклявости, по-бабьи вздыхал, а еще, кривя рот, прихлюпывал в завершение какой-нибудь фразы.

– Рассказать? А чо? Значит, про любовь заказали? Молодой был, из армии пришел, в техникуме учился. И однажды весной на соседку загляделся. Ну буквально, да. Она напротив жила. На балконе стоит, озирается, а я маманины цветы поливаю. Блондинка, плечи голые, вроде стройная. Издалека особенно хорошая. Лучше бы она вдалеке и оставалась! Крикнул ей: “Привет!”, рукой помахал – засмеялась, тоже машет: “Что там у тебя, аленький цветочек?” – и дальше смеется. Тогда романтики еще все были!

– Ничего, романтику вернем, – пообещал Виктор твердо и начал снова разливать.

– Ты какой коммунизм ни построй, бабу не переделаешь! – Клещ сунул руку в банку и проворно извлек очередной помидор. – Никого они не любят. Они и тогда не любили, и через сто лет не будут. Раньше я эту девочку особо не замечал. А тут как очнулся! Стою на балконе, она с книжкой сидит, полбашки ее видно. Жду, жду… Она встала, я сразу: “Привет! Тебя как зовут?” – “Люба”. – “Меня Сережа!” – “Ась?” – “Сережа!” Она: “Ха-ха! Что ни рожа, то Сережа!” – “Хватит кричать! Пойдем гулять, солнце светит”. – “Я не могу, у меня уборка”. Через полчаса она в другом своем окне в купальнике и в полный рост мокрой тряпкой по стеклу водит. Короче, через неделю мы с ней вовсю гуляли. Гуляли, но в гости домой не ходили, и даже телефона не дала. Через балконы друг дружку засечем: “Привет!” – “Привет!”, и идем гулять. Ходим, помалкиваем или болтаем о ерунде. Первое время даже руку из моей вырывала, не то что целоваться.

– Строгие нравы были, – Виктор расстегнул рубаху.

Новые порции спирта и воды уже дожидались по стаканам.

– Вблизи она хреновей вышла, чем представлял, – Клещ явно увлекся. Когда он увлекался, остановить его было трудно. Разговорившись, он даже забывал о выпивке. – Бока толстоватые. Да не хотелось разочаровываться, старался не замечать, как будто этого и нет. У нее мать в Министерстве внешней торговли работала, и ее по этой линии в институт торговли пристроила. А я кто? Слесарь. Семья полная, дачный домик есть, но все работяги, и дед рабочим был, и бабка на ткацкой фабрике всю жизнь. Потом очередные выходные, родители мои на даче, гляжу: не выходит Люба, пустой балкон, окна пустые. Заболела, что ли? Вдруг звонок в дверь. Открываю. Женщина на пороге. “Ты Сергей?” – “Я”. – “Я мама Любови Соколовой” (а я и не знал, что она Соколова). – “Здрасьте”, – говорю. “Слушай внимательно: оставь мою девочку в покое. Ты что, неприятностей хочешь? У нее есть жених, учится с ней в институте. А ты к ней не лезь. Она тебе это прямо сказать стесняется. Ты понял?” Я растерялся маленько и начал чего-то лепетать. Мол, я вашей дочке не навязывался, прогуливаемся по взаимному согласию… Развернулась, и по лестнице: тук-тук-тук. Утукала она, дверью подъезда хлопнула, и вот тогда до меня всё и дошло.

– И просрал ты свою любовь, – Кувалда опустошил стакан в три стремительных глотка. – Ваше здоровье!

– Погоди! – замахал руками Клещ. – Погодите! Через несколько дней вечером вижу: Любины полбашки над балконом. “Люба!” – ей кричу. Она головой качнула, но не поднимается. “Люба! Темно читать! Ночь скоро!” – “А я не читаю! Я чай пью!” – “Пойдем погуляем!” Тут у Любы на балконе ее мамаша появилась и давай лаять, милицией грозить. Люба с балкона смылась, отец мой на крик вышел, и начали они вдвоем ругаться… Мать моя выскочила, тоже вопит, батю за собой тянет. После этого скандала я решил о Любе забыть. Но чем больше старался, тем хуже получалось. И тем лучше она мне казалась. Какую песню ни услышу, какой фильм ни увижу – почему-то на нее намеки всюду. Думал, изводился: я роста небольшого, а у нее жених, наверно, высокий. Просто жизнь не мила стала.

Клещ наклонил стакан и, сжав зубами стеклянный край, втянул немного с цедящим стрекочущим звуком.

– Ну, втюрился, ясно. Молодец, – сказал Кувалда.

– Погоди, не спеши… – Клещ многозначительно загнул указательный палец. – Через несколько дней она белье на балконе собирала, потому что дождь пошел. Я тут как тут. “Люба!” Она не отвечает. А между нами дождь. “Люба!” Она последние тряпки снимает. “Эй!” – я ей крикнул и не знаю, что на меня нашло, перелез через перила и повис. К ней поворачиваюсь: “Эй, смотри!” Руки вывернул, скользко, ну и с этим “эй” полетел я вниз. Мое счастье, второй этаж, под домом куст сирени. Я в сирень упал, переломал ветки и себе ногу заодно. Очнулся, и первым делом лицо ее мамаши вижу. Злобное и испуганное. “Ты живой? Сейчас скорая приедет!” Люба наклоняется, плачет, слезы на лицо мне капают: “Сережа! Держись! Пожалуйста! Любимый!” А я рядом ветку сирени нашарил, поднял и ей протягиваю.

– Красиво, – покачал головой Виктор.

– Красиво? – Кувалда сделал глаза шире обычного. – Чего красивого? Задницу разбить красиво? Много таких по малолетству подыхает…

У Кувалды, Александра Пирогова, было грубо сколоченное, красноватое лицо, с высокими скулами, квадратным подбородком, выступающими надбровными дугами и голубыми навыкате глазами. На лбу у него красовались две продольные морщины, похожие на крылья парящей птицы. Говорил он голосом мясистым и недовольным.

– Тебе сколько тогда было? – спросил он.

– Двадцать, – всхлипнул Клещ. – Я бы вырос повыше, если б не упал. Говорят, люди до двадцати пяти растут.

– А дальше что было? – тихо спросил Виктор.

– Люба в больнице каждый день навещала и дома со мной сидела, пока нога в гипсе. Мол, полюбила, когда с балкона окликнул. И раньше, когда во дворе встречала, в детстве уже нравился, хотя внимания не обращал. И никакого у нее жениха нет. В общем, целовались, обжимались… – Клещ мягко прихлопнул ладонью о ладонь. Кувалда разинул рот и весь превратился в гигантский протяжный зевок. Виктор поместил сыр и кружок колбасы между двумя брусками черного хлеба, понюхал, откусил. – Не мог без нее, а она без меня вроде бы. Она из-за нашей любви чуть сессию не завалила, я-то на больничном, несчастный случай. Полтора года встречались – с поцелуйчиками… Потом жениться захотел. Вся родня была против, и ее мамаша, и мои, даже спелись: “Куда вам? Рано! Учиться надо!” Ну а мы тогда сообразили дружить по-взрослому. Помню, лежу и думаю: “Какое счастье!” Залетела она… Тут уж мать ее сразу: “Когда свадьба? Когда свадьба?” Свадьбу сыграли. Поселились у них, места-то больше. Дед мой, пока жив был, часто говорил: “Добра до брака, а после – собака”. Короче, трения у нас еще на свадьбе пошли. Поскандалили за столом. Мальчик у нас родился. Я себя первые годы уговаривал: ради сына живу. Постепенно она собакой стала, одну истерику закатила, вторую… Такое вот счастье! То я кран в ванной свернул, то денег мало, то на психа похож, машинным маслом воняю, ходить со мной стыдно… А свекровь на ее стороне: если жена – сука, эта просто волчицей смотрит, кажется, вот-вот завоет. Потом Люба другое придумала. Что я ни скажу, ко всему придирается, во всем обиду находит и на меня в ответ нападает. Потом первая начала издеваться. Всё с подковыркой: то меня унизит, то родню мою, иногда сдохнуть пожелает. А я терплю… Раз не выдержал. Это когда я “оно” услышал.

– Что? – внимательно спросил Виктор.

– Оно.

– Домино… – хохотнул Кувалда.

– Оно, оно, оно… Так меня звать начала. “Вот и оно!” – когда с работы пришел. “Оно уже легло”, – через стенку слышу, мамаше своей говорит. Я из кровати вылетел, оделся и убежал. У родителей остался ночевать. Встал покурить пораньше, пока все спят. А она как почуяла, вышла на балкон и сообщает: “Сереж, я опять беременная!” И прожили мы еще семнадцать лет. Не жили, мучились. И чего ради? Ради сына и дочки… Сын со мной не разговаривает, так она его настроила. Дочка общается, но тайком.

Клещ с притворным задором всхлипнул, рот его скривился, светлые глаза залучились.

– Я ж потом на другой женился, – продолжил Клещ. – Птаха Натаха. Всем была на первую похожа. Видно, тянуло… Не искал легких путей… Начала она хамить – я ноги в руки… Ума хватило разбежаться, детей хоть не настрогал.

– Ты что, один сейчас? – спросил Виктор сочувственно.

– Да есть у меня разведенка одна. Встречаемся то и дело.

– Наливай, – прогудел Кувалда. – Руку не меняем.

Виктор добавил всем спирта и воды.

Чокнулись, опрокинули.

– Зато мы с Брянцевым семейные, – Кувалда потер кулаком лоб. – Правильные мужчины.

– Жалко мне тебя, Клещ, Сережка бедный ты мой, – задумчиво напел Виктор.

– Себя жалей! – Клещ пошарил рукой в банке и на этот раз ничего не выловил. – Мой случай еще легкий. И не такие фокусы бывают! Я с мужиком в пивной разговорился. Женился, говорит, души друг в друге не чаяли. Бабах – жене диагноз ставят: рак мозга, последняя стадия. И такая была у них любовь, что решили с собой покончить. Наглотались каких-то таблеток. Его откачали, а она померла, не воскресишь. Только когда ее вскрыли, оказалось, не было у нее никакой опухоли – всё врачи-козлы напутали. Его даже к уголовке хотели привлечь. Проходит время, он влюбился в бабу с ребенком, а потом она тоже заболела, только не раком – рассеянным склерозом. Умерла на его глазах, он с ребенком остался. И растит теперь чужого сына. Судьба… – Клещ хмыкнул. – И знаете, чего он мне сказал? Мальчишку на ноги поставлю – и отравлюсь. Окончательно, говорит. Та, первая, снится ему, зовет, упрекает… – Клещ хмыкнул опять.

– Чего смешного? – не выдержал Виктор.

– А кто смеется?

– Ты!

– Заткнитесь! Я вам другое про отравление скажу! – Кувалда, высоко подняв кулаки, потянулся. – Я на заводе работал. В литейном цеху. И там, на заводе то есть, с одной поварихой сошлись.

– С поварихой? – переспросил Клещ.

– Ну. Чего такого? В столовке нас кормила. Груди – во! Аппетит вызывала.

– Красивая? – спросил Виктор.

– Сойдет… – Кувалда говорил неторопливо, весомо. – Щеки розовые. Здоровья в ней было много, вот чего. Здоровье ее распирало. И никогда не грубила никому. Как-то стою, спрашиваю: “Рассольник съедобный?” – “Нормальный”. В следующий раз спрашиваю: “Котлеты вкусные?” Она в глаза посмотрела: “Больно любопытный”. Я ей тоже что-то сказал. Шутки-прибаутки, очередь ругается: задерживаем. На следующий день она меня сразу узнала: “Всё свежее, всё вкусное, сама ела! Вот, с мясом хороший!” – и пирожок кинула. Я поймал. Ну, сговорились, после работы встретились. И в первый вечер она меня к себе завела. Накормила, напоила, уложила. Я обалдел поначалу от такого приема. Жила она отдельно, Жанна. Жанна, ага. Холодильник ломился – из столовки еду носила, и вообще у них, которые едой заняты, между собой связи серьезные. Потом оказалось, она меня старше – лет на пять. А выглядела моложе. Это потому что такая была… налитая…

Он рассказывал сумрачно, даже трагично, как, впрочем, всегда, но Виктор и так был готов к плохой развязке.

– Достала она меня! Никуда от нее не спрячешься. Перекормила, перепоила, перелюбила. Не знаю… Сердцу не прикажешь. А тут я с завода решил уходить. И заодно от нее. Вдобавок девушку одну заприметил – сама не лезет, но и не отказала, отношения начались, она потом моей женой стала. Нормально живем, уже лет пятнадцать вместе, две дочки у нас. Да я не к тому! Я ж про повариху. Пошла у меня любовь на два фронта, с перевесом на новую. Смекнула Жанна, что я от нее тикать хочу. На проходной как-то вечером встретились. Спрашивает: “Расстаемся, да?” Я в несознанку. А она говорит: “Всё знаю. Тебя с другой видели. Что скажешь?” Что сказать? Говорю: “Видели, значит, видели”. Она повернулась и пошла от меня, а я не стал догонять…

– Так с ними и надо, – одобрил Клещ.

– Слушайте дальше. На следующий день в столовке Жанна суп мне наливает. Грибной! Молчит, не смотрит. У меня свиданка была назначена после работы с моей новой, а эта как будто догадалась. Съел я тот супчик, даже облизнулся. Ближе к вечеру чувствую: вроде крутит в животе, но не придал значения. Пришел к невесте в коммуналку, выпили вина, легли… Тут меня и начало курочить! Не выдержал – пукнул. Вскочил, на простыне – пятно говенное. Еле трусы натянул. В животе кошмар! Скрючило! Выбежал в коридор, к туалету, там заперто. Ручку дергаю, старуха вылезла из соседней комнаты, на меня смотрит и орет: “А-а-а!” Когда в туалет прорвался – час не выходил. Там уже вся коммуналка собралась, дверь ломать хотели. Поняли, в чем дело? Повариха, я потом сообразил, мне в суп касторки намешала… Такая вот месть.

– А девушка что? – спросил Виктор, смеясь. – Новая-то?

– Ничего, простила. Говорят тебе, женой стала. До сих пор живем.

– А с женой вы нормально, значит, живете? – сказал Клещ недоверчиво.

– Нормально. Нормуль. Но правильно ты говоришь: женился, и она уже другая. У меня знакомый один, решительный парень, прямой, вместе на заводе работали, после первой ночи увидел жену без косметики, морда – серый блин, и сразу бросил. Так и сказал: “Ты меня обманула! Я думал, ты красивая, потому что ты накрашенная была, но теперь вижу: красота твоя – обман. Если начала с обмана, дальше один обман с тобой будет”.

– Мужики, а у кого сколько баб было? – спросил Клещ визгливо, с каким-то внезапным жужжанием, и его голос напомнил Виктору звук сегодняшней электросварки. Он посмотрел на Клеща пристально, словно ожидая, что из того вылетит несколько искр.

– Вроде за десяток перевалило, – отозвался Кувалда. – Иногда начинаю считать, кто-то из памяти выпадет, потом вспоминаю, снова считаю… так сосчитать и не могу.

– Да не трусь, мы Ленке твоей не скажем, – Клещ смотрел на Виктора. – Скажи! Вот у меня сорок три! А у тебя?

– Мало, мало… – Виктор смутился.

– Расскажи давай! С тебя рассказ… Лида спит. Мы ж все свои…

– Чего пристал к человеку? – заступился Кувалда.

Виктор отмалчивался, и совсем не потому, что с ними работала его жена. Просто особенно нечего было таить. Он удивлялся их жизни. Где они цепляли баб? Откуда находили? Кроме Лены, давнего пьяного знакомства в метро с мадам в шляпке, от которого в памяти остался провал, и нескольких встреч с сельской продавщицей Раей, у него ничего не было.

– Ну, про свою расскажи… про Лену… Где познакомились? – Клещ подмигнул и потянулся к бутылке.

“Вмазать бы тебе”, – подумал Виктор утомленно и бросил, вставая:

– Пойду умоюсь, скоро рассвет…

Он вошел в туалет и стал горстями пить холодную воду из-под крана. На минуту ему показалось, что он плывет в реке, подхваченный течением. Замер, опершись о раковину, с пьяноватой отстраненностью и в то же время пытливо глядя на свое отражение: бледный, помятый, глаза дикие, растрепанные волосы, на подбородке спекшийся порез: вчера рано поутру неловко побрился, опаздывая на электричку. Как это было давно! А порез вот он, можно потрогать, корочка свежая.

В предбаннике диспетчер Лида на диване выводила жалобные раздвоенные трели, как будто одна птичка кличет другую; Виктор широким шагом вышел на улицу. Ветер улегся, дождь кончился, но веяло ледником. Во дворике густел вероломный непредсказуемый мрак: не светили ни фонари, ни звезды. Впереди была тьма, в которой боязно сделать лишнее движение, потому что любое движение – лишнее.

Лицо его остужалось. Сейчас, после застолья, оставившего изжогу и смутную неловкость, Виктор исцелялся темнотой. Здесь было его будущее. Сквозь эту тьму осени девяносто третьего он вдруг увидел прошлое: арену цирка, себя и Лену, молодых, в первом поцелуе, мальчика, кричащего “Адисабеба!”, – и невольно мягко улыбнулся.

Он вернулся, всё так же улыбаясь. Собутыльники заснули, точно бы, покинув их, он впустил к ним сон. Кувалда уложил голову на выставленные локти, щека его малиново горела. Клещ откинулся на стуле, под желтой майкой вздымался животик.

Виктор пошел в предбанник, порылся в ящиках, извлек тугую стопку несвежих газет: в каждой на последней странице были заполненные им квадратики кроссвордов. Он помнил: там затесалось несколько, которые он не успел решить. Нашел их, взял ручку дежурной, вернулся к столу, сдвинул стаканы, начал разгадывать.

“Река в Серпухове – Нара. Текстовая основа оперы – либретто. Придорожная канава – кювет. Княжество в Восточных Пиренеях – Андорра”.

Зазвонил телефон – как всегда, пронзительно. Один звонок, второй, пятый… Кто-то завозился на полу, Кувалда застонал тяжким стоном. Наконец раздался голос Лиды, спросонья неестественно напористый:

– Алле, алле! Слушаю! Где? Щас! Ой, минуточку…

Вбежав, Виктор протянул Лиде ручку, которую она цепко схватила и принялась записывать в тетрадь:

– Старопименовский! Дом одиннадцать! Дробь какой? Одиннадцать дробь шесть! Есть! Строение три! Так! Подвал! Воду перекрыли? Всё понятно! Ждите!

Но это была головная боль уже следующей бригады.

Аварийка начала пробуждаться. Копались, вставали, бранились, кашляли, что-то пили, шли в туалет. Хлопнула дверь – пришел первый сменщик.

Виктор торопливо надел свою темно-синюю куртку, пожал всем руки.

За порогом в лицо ему ударило восходящее солнце, он замер, зажмурился, чувствуя, как погружается в теплый апельсиновый сок. Он усилием воли поднял веки и заставил себя поспешить: хотелось идти к метро одному.

Он вспомнил, что так же усыпляюще, как этот яркий свет, почему-то действовал на него кофе – не бодрил, а наоборот. “Протестный у меня организм”, – подумал он.

На вокзале он медленно шел мимо кучковавшихся бомжей, радуясь, что и их пригревает, стараясь поддержать своей мягкой улыбкой и ласковым таинственным прищуром, как будто был соучастником самого солнца.

В поезде он сел у окна, думая о родных. Как там Лена? Он на ней срывается, это зря, надо бы с ней подобрее. Дома сперва поесть, вечером после сна выправить забор со стороны соседки Полины… Таня взрослеет, надо узнать: как она успевает? Сложная сейчас школа, он, взрослый, не всегда понять может, что им задают… Лена отдала козу, давно пора…

Он заснул и проснулся с обмирающим сердцем. Прочитал в окне залитую солнцем табличку “Заветы Ильича”.

– Следующая “Правда”, – каркнул машинист.

“Какое сегодня? Двадцатое? Годовщина свадьбы. Шестнадцать лет. Наверно, Лена и не вспомнит. Пить мне хватит, вот что”. Он смотрел в нагретое окно, где мелькали, золотясь, кусты и деревья. Улыбнулся робко девочке-подростку с рыжими змеями кос, сидевшей напротив, нога на ногу, и чем-то напомнившей ему дочь.

Позади кисло заиграла гармонь, и расхристанный голос затянул песню. Песня была длинная, тонувшая в грохоте колес.

Это был бывалый, черствый, но всё же молодящийся голос, выводивший что-то неразборчиво-блатное.

 

Глава 16

Виктор проспал до вечера.

На душе была приятная расслабленная ровность. Он обнял Лену, прижал, потряс, дунул ей на лоб, сбивая прядь.

Таня сидела перед телевизором: по экрану скакали патлатые гитаристы, похожие на ожившие метлы.

– Светка моя звонила, – сказала Лена, мягко высвобождаясь. – Гонят их, говорит.

– Откуда?

– С Чистого переулка.

– Кто?

– Те самые… Абреки. Помнишь, рассказывали? На поминках. Или ты всё забыл тогда?

– Ну, помню. Так это ж коммуналку расселить хотели.

– Квартиры рядом тоже отбирают. Пришли и говорят: не хотите по-хорошему – будет вам по-плохому. Такой разговор.

– А Светка?

– А что она может? Людей в доме уже вовсю выживают. Или на окраину, или деньги смешные. Августа съехала. А ЖЭК и милиция в сговоре. Депутатам твоим писали любимым. Никакого ответа.

– Депутатам… Спасибо Ельцину пусть скажут. Раньше такой бандитизм во сне не мог присниться!

– Угомонись ты. Это всё от большевиков пошло. На собственность плевали. Небось, они чеченцы, бандиты эти. Твоего Хасбулатова дружки…

– А Игорь? Он же весь из себя деловой. Ничего не может? Кишка тонка?

– Не знаю. Света говорит, этажом ниже половину уже выперли. Одна старуха доупиралась – с концами пропала.

– Правда, что ли?

– Света рассказывает… Вот ведь Валентина… Чуть-чуть не дожила до беспредела. Хорошо хоть у Светы с Игорем своя квартира есть.

– А в Чистый кто въедет? Шумейко? – Виктор насупился, подошел к телевизору, переключил канал.

– Пап! – обиженно вскрикнула Таня.

Заканчивался “Парламентский час”. В студии у блондинки Нины сидели двое военных: пожилой и средних лет. Виктор мгновенно и с изумлением почуял предгрозовую напряженность. Того, кто помоложе, он узнал. Это был подполковник Терехов, глава “Союза офицеров”, подтянутый, щеголеватый, в очках, с гусеницей усиков. Он держался прямо и неприязненно чеканил: “Мы предупреждаем: если есть желающие посягнуть на власть Советов, у нас хватит сил дать отпор”. Заговорил другой, весь какой-то виновато-печальный, со впалыми щеками, голова склонена набок. Загорелась подпись: “Михаил Титов, генерал-лейтенант”.

– Родина наша в опасности. – Голос был тонок и взволнован. – Она… Она – это самое дорогое… – звук пропал.

Генерал открывал рот, начал жестикулировать небольшой изящной рукой, но слышно не было. Так продолжалось минуту.

– Станислав Николаевич, пожалуйста, поправьте у Михаила Георгиевича микрофон, – попросила ведущая.

Терехов наклонился к Титову, завозился среди его планок.

– Никудышные, – сказала Лена.

– Давайте я сама, – красные ногти скользнули по лацкану мундира.

Камера дала лицо генерала крупно. Он снова тонко заговорил, вздрагивая головой:

– Я вам скажу… Я фронтовик… Родина… Родина – это само…

Раздался истошный писк, на экране возникла заставка из радужных линий.

– Ну, всё уже? – насмешливо спросила Таня.

Виктор шикнул на нее и махнул рукой. Его переполняло смутное предчувствие.

Вдруг на синем фоне загорелись желтые буквы: “Обращение Президента РФ к гражданам России”.

Появилось тяжелое лицо Ельцина под белесым, чуть скошенным хохлом волос. Он выглядел напряженным и властным.

– Я обращаюсь к вам накануне событий чрезвычайной важности, – наклонился к бумаге, вскинул взгляд исподлобья, выдержал паузу. – Последние месяцы Россия переживает глубокий кризис государственности. В мой адрес потоком идут требования со всех концов страны остановить опасное развитие событий.

Потянулся знакомый гундосый голос, временами с пронзительными нотами, будто терзают резиновую игрушку.

– Чего хочешь? – задиристо спросил Виктор у экрана.

– Большинство Верховного Совета проводит курс на ослабление и, в конечном счете, устранение президента, дезорганизацию работы нынешнего правительства…

– Правильно говорит! – Лена взяла с полки затускневший кубик Рубика и, сдув пыль, поставила обратно.

– Нынешний законодательный корпус утратил право находиться у важнейших рычагов государственной власти…

– Рожай уже! – Виктор поманил экран, вызывая на драку. – Чо те надо?

Ельцин медленно, с заторможенным достоинством поднял чашку ко рту, отпил. И тут же, очевидно, прислушавшись к требованию электрика Брянцева, выговорил неожиданно четко и стремительно, резко нажимая на слова:

– С сегодняшнего дня прерывается осуществление законодательной, распорядительной и контрольной функции Съезда народных депутатов и Верховного Совета. Заседания съезда более не созываются. Полномочия народных депутатов прекращаются.

Виктор перевел глаза на жену:

– Ты слышала?

– Не глухая.

– Он сделал это! – Виктор повторил раздельно и с восторгом: – Он сделал это! – За окном в меркнущем воздухе мелькнула бабочка, белая и легкая. – Да ему капут!

С экрана звучало монотонное, в нос: “Обращаюсь к руководителям иностранных держав… Ваша поддержка значима… Призываю вас и на этот раз понять всю сложность обстановки…”

– И что теперь будет? – сказал Виктор тихо.

– А что может быть? Теперь подчиняйся!

– Кому? Тебе, что ли?

– Делом всем пора заняться. И ты у нас не исключение. На кухне свет второй день мигает – проводку посмотри. В саду яблоки падают, гниют уже…

– Издеваешься? – Он вскочил.

– Почему это?

– Тут такое, а ты…

– Что еще стряслось? – Таня бросила на отца нетерпеливо-снисходительный взгляд.

– Война! – Виктор в отчаянии махнул рукой, грохнув об пол невидимую стопку. – Съезд на каникулах. Они даже повода не давали. А он… Он права не имел… Ну они ему покажут!

– На войну собрался… – Лена с полуулыбкой, словно залюбовавшись мужем, покрутила пальцем у виска. – Тебе-то до них какое дело?

– А ты… змея! – сказал он сбивчиво. – Ты никогда мои интересы понимать не хотела!

– Напьешься, да?

– Не дождетесь!

– А я здесь при чем? – вскрикнула Таня.

Виктор быстро вышел и шумно затопал наверх.

Таня подошла к телевизору, перещелкнула, попала на рекламу.

Три мультипликационных лимона в черных очках, синие пятерни и синие башмаки, маршировали с надтреснутым гимном:

– Сделать былью сладкий сон сможет “Лотто-Миллион”.

Переключила, снова – реклама. Зал с колоннами, за длинным столом – хорошо одетые молодые люди. Над ними некто немолодой начальственного вида, в синем костюме, с голубым платочком, торчащим из нагрудного кармана, и прической седин, как у Ельцина. “Самое главное – это наша твердая вера в возрождение России. – Он говорил торжественно, сжимая карандаш в кулаке. – Каждый день мы должны осознавать, что миллионы людей доверили нам свои ваучеры! Ассоциация «Петр Великий»”, – раскатистый голос за кадром возвестил имя конторы, сотрудники которой сидели, благоговейно окаменев.

Остаток вечера и половину ночи Виктор, запершись, проторчал возле транзистора, внимательно роясь в радиоэфире, ощущая себя опытным грибником, который шарит палкой среди лесной травы.

Завтра Лену ждала работа, ему предстоял выходной. Утром он уже был в Москве.

Он вышел из метро “Краснопресненская” и уверенной походкой пошел в сторону здания, откуда ветер доносил обрывки микрофонного клекота и дым костров.

День был прохладный, но яблочно-желтый от осеннего солнца. За ночь случилось многое.

По пути ему попался открытый бак, заполненный мусором доверху, на котором мелом было печатными буквами написано: “ДЛЯ ЕБН”. Виктор вслух засмеялся, а какой-то гражданин бросил, озорно сверкнув глазами: “Ему теперь крышка!”

– Давайте, давайте туда, люди добрые! – заговорили идущие навстречу осоловевшие тетеньки. – Мы всю ночь провели! Теперь ваш черед!

Вскоре Виктор наткнулся на небольшую баррикаду. В конце улицы, где раскинулся парк, были навалены куски асфальта, оградки, деревянные ящики, срезанные ветки, и в разные стороны смотрели арматурины. Поверх растянулась простыня с черными буквами: “Прости, распятая Россия!” – и трепетал андреевский морской флаг: две синие скрещенные полосы. Перед баррикадой прохаживался казак в курчавой папахе, с серебряными погонами, как будто со старинной открытки. Лицо его было вдохновенным и кротким, золотились борода и подкрученные усы. Он поигрывал нагайкой, щелкая по высоким начищенным голенищам.

– Это Морозов… Сотник… – донеслось из толпы женщин, глазевших чуть поодаль. – Застава… Казачья застава… Всю ночь ребята камни носили!

Пройдя дорожкой между баррикадой и стеной стадиона, Виктор вышел к костру. На ящиках сидели лысый бородач в бушлате и по бокам от него двое в черных куртках с красными нарукавными нашивками, на которых что-то узорчато белело. Подле костра, потрескивавшего досками и рассыпавшего искры, важно покоился большой топор.

– Откуда вы, мужики? – спросил Виктор, нагнувшись.

– Приднестровье, – ответил бородач, грассируя, и вскинул оценивающие желтоватые глаза.

– А что это нарисовано? – Виктор тронул нашивку одного из парней.

– Коловрат! – с веселой охотой объяснил тот.

– Маскарад, – лысый снова вскинул глаза. Картавость странно придавала ему мужественность. – Ты в армии служил?

– Как положено, – сказал Виктор.

– Давай к нам, здесь взрослых не хватает.

– Сейчас… Малость погуляю и вернусь… – Виктор подставил лицо ветру, смывая печать жара, и поспешил дальше.

Ему встретился щит для объявлений, заклеенный свежими листовками. Он пробежал глазами черневшие шапки: “Трудовая Россия”, “Фронт Национального Спасения”, “Российский Общенародный Союз”, “Указ исполняющего обязанности президента”, “Русский Собор” с размытым и вытянутым портретом генерала Стерлигова. Бросились в глаза несколько желтых от клея картинок, приделанных наспех и косо: “Ходоки у Ленина”, “Ждут сигнала”. И еще картинка с рабочим, который поднимает красный флаг с мостовой возле трупа товарища, – Виктор не помнил ее названия.

Он заскользил вниз по траве невысокого холма мимо людей, которые жевали, шелестели бумагами, дремали, завернувшись в палатки. Бледная девочка лет четырех сидела на картонке в изголовье сопевшего человеческого свертка и самозабвенно играла с трехцветным котенком: тот кружил за ее пальцем и своим хвостиком. Звук митинга был уже ясен и громок.

– Говорит Москва, говорит Москва! – сипло донеслось из микрофона. – Простыл я, друзья мои. Встал из кровати и приехал к народу!

Площадь отозвалась ликующим кликом и хлопаньем, как будто большая птица заволновалась и сейчас взлетит.

– Кто там? – спросила женщина из травы за спиной у Виктора, и он остановился.

– Уражцев, – сказал другой женский голос.

– Первый демократ был. Армию разваливал. А нынче вон как орет.

– Ой, да успокойтесь вы уже! Хватит провоцировать.

– Это я провоцирую?

Виктор, не дослушав женщин, но слыша каждое жестяное слово оратора, заскользил снова. У подножия холма он обнаружил еще один костер, почти погасший, скудно дымивший над малиновой россыпью углей, которые озабоченно ворошила обрезком трубы круглая блондинка в телогрейке. Возле костра, следя за этим ворошением, сидели несколько мальчишек и девчонок, по виду не сильно старше его Тани.

– Вы кто такие? – спросил Виктор дрогнувшим голосом, чувствуя, что его притягивает их круг.

– Мы – ПОРТОС, – девушка передала трубу светловолосому юнцу, готовно продолжившему ее дело, и, выпрямляясь, одарила Виктора улыбкой, ласковой, но монашеской.

На высоком стальном флагштоке, врытом в землю, шевелилось большое знамя зелено-красно-черного цвета с белыми латинскими буквами.

– Поэтизированное общество разработки теории общенародного счастья, – звонкой скороговоркой перевела девушка. – Слыхали таких? Гриценко, погодь! – Она отобрала у юнца трубу, опустилась на корточки, достала из-за пазухи смятую в ком газету, накрыла угли, и через мгновение засверкали веселые кудри огня. – Деревяшки кидаем! Деревяшки! – запричитала она, все вскочили и принялись подносить и подкладывать ветки и палки, сложенные рядом в кучу.

Костер разгорался, жадно давясь.

Девушка опять встала, посмотрела на Виктора в упор светло-голубыми и какими-то отчетливо девственными глазами.

– Скоро подкрепление с Украины приедет. Вы не с Украины, нет? У нас в Харькове много ребят, в Одессе тоже. Мы считаем, что каждый человек может стихи писать, у нашего костра все желающие стихи читают.

– А еще устную газету выпускаем, – подхватил черноволосый увалень, бесстрашно поправляя руками сучья в огне.

– Правильно вспомнил, Пряников! Устная вечерняя газета. Каждый рассказывает, чего хорошего за день сделал.

Площадь опять закричала и захлопала.

– Решение Конституционного суда обязательно для исполнения, – кто-то грозно завывал в микрофон, как ветер в печной трубе. – Ельцин отрешен от должности, и отныне все его указы незаконны.

Виктор мелко сплюнул в костер.

– Не плюйте! – обидчиво вскинулась одна из девчонок. – Себе дороже! Кто плюет – силу расходует. Там, где тратится слюна, начинается война.

– Ладно, уговорили, – усмехнулся он и двинулся на площадь, в которую перетекало подножие холма.

– Возвращайтесь, будем стихи читать! – донеслось ему в спину.

Первые ряды были свободными и разрозненными: люди бродили, общались друг с другом, но ближе к зданию народ плотно стоял под флагами, то и дело подхватывая хором новую кричалку.

Дворец, белый и огромный, со множеством поблескивавших на солнце окон, нависал над площадью, весь словно из снега и льда. На длинном балконе было темно от ораторов. Ветер наискось тянул мимо них дым костров, похожий на отдельное главное знамя.

– Их проклинают матери! – Виктор узнал горделиво-грудной голос чеченки Сажи Умалатовой. Прищурившись, увидел ее коричневое кожаное пальто, медную копну волос, дирижирующий кулачок. – Они врут про нас из своего Останкина, которое империя лжи! Вчера у костра молодой человек спросил меня: “Сажи, как нам победить? Куда нам надо идти?”

По площади прошла судорога. Внезапно – от нижних стеклянных стен до подножия холма – полетела разрозненная перекличка.

– На Останкино!

– На Кремль!

– Останкино!

– Куда? В Останкино, куда!

– Мэрию сначала!

– Кремль!

– Даешь Останкино! – истошно выдохнул Виктор, повинуясь неведомой силе, потянувшей из его души крик.

– А я сказала ему: иди к людям. Иди к другу, соседу, брату, свату. К незнакомому человеку иди. Набери незнакомый телефон. Найди простые слова… – Сажи задела по микрофону кулаком, и на всю площадь хрястнуло, как будто кто-то бросил трубку. – Банду Ельцина под суд!

Толпа впереди замахала флагами, заголосила хором.

Невдалеке от Виктора покачивалась ухоженного вида румяная пара. Мужчина в коричневом свитере грубой вязки обнимал сзади женщину в красивой розовой куртке. Ветерок прибил к Виктору смешанный запах вина и духов и сочный, с задыханием голос:

– Ой, Дань, мы же его прогоним? Бориса, Дань! Ха-ха-ха!

Справа от Виктора крепенький, но облезлый мужичок, видно, себе на уме, крутил колесико транзистора с выставленной антенной.

– Что слышно? – поинтересовался Виктор, распознавая родственную душу.

– Дерьмом нас мажут, вот что, – ответил мужичок неожиданно жарко. – “Радио «Парламент»” прихлопнули. Вместо них музыку крутят. Я раньше только их слушал. Когда “Радио России” начиналось – я сразу выключал. Мы теперь как подводная лодка. Митингуем на дне, а страна не слышит. Сигналов больше не подаем.

– Это потому, что марксизм не усвоили, – размеренный голос принадлежал старику с пергаментной кожей, в толстых очках, зеленоватых, как бутылочное стекло. – Матанализ незнаком, диалектику и не нюхали.

– Еще одна ересь жидовствующих! – бросила, отшатываясь от него, маленькая востроносая женщина в черной газовой косынке.

– А вы кто по профессии? – осведомился Виктор у мужичка, подумав, не работали ли они когда-то вместе.

Тот, приложив приемник к уху, блаженно жмурился, будто, припав к земле, внимал неотвратимому топоту татарских губительных коней.

– Я кто? Философ. – Старик тихо рассмеялся, решив, что вопрос ему. – Доктор наук, представьте себе. Кирий Михаил Захарович.

Виктор увидел протянутую руку, протянул свою; пожатие было тряским, но цепким.

– Меня спрашиваешь? – Мужичок досадливо сложил антенну. – Из такси. Механик. Здесь под мостом у нас автопарк. Зимой уволился. Безработный пока. “Радио «Парламент»” – хорошая передача, честная. Жалко, что закрыли. Татьяну Иванову знаешь? Ага. И я слушал. Голос у нее… Душу щекочет. Не знаешь, как она выглядит? Есть она здесь, нету? Не знаешь? Жалко.

Площадь подалась вперед, закурлыкала и захлопала, вновь превращаясь в птицу, желающую взмыть к балкону, где Виктор, напрягая зрение, увидел синий костюм, шевелюру, рыжеватые усы.

– Граждане России!

Виктор протиснулся поближе.

– Я клянусь, что живым этим подонкам не сдамся! Я буду сражаться до последнего патрона! – Отрывистые взрывчатые фразы тонули в аплодисментах. – Ваучер – филькина грамота! Заводы продают за копейки! Экономицки и политицки курс президента ведет страну к катастрофе!

Площадь замерла, делая вдох, и от стен до холма, от человека к человеку полетело:

– Что?

– Какого?

– Какого президента?

– Ты – президент, мать твою!

– Бывшего!

Выступающий сбился, а толпа под флагами уже скандировала отчаянно, точно от этого сейчас решится всё: “Быв-ше-го! Быв-ше-го!”

Оратор растерянно брякнул:

– Бывшего.

Толпа захлопала с бешеной силой, флаги взметнулись, как крылья, и тысячи глоток лихо завопили, вколачивая новую реальность в башку усатому, который немо глотал воздух перед микрофоном: пусть не забывает, кто он есть, пусть держится до последнего патрона:

– Руцкой – президент! Руцкой – президент! Руцкой – президент!

Виктор кричал со всеми, и окна сверкали перед его глазами слюдяной, солнечной, сказочной надеждой.

Он стал пробираться, поглядывая под ноги: преобладала бедная обувь, затертая и запыленная.

Впереди торчали еще четыре палатки. Обогнув одну из них, где на полянке, освобожденной от асфальта, удивительно ладно пели “Катюшу”, он подошел к огромному стеклянному подъезду. Люди в костюмах, очевидно, депутаты, окруженные внимающей теснотой, о чем-то рассказывали, хотя над их головами продолжал греметь балкон. Внутри здания голубели рубашками милиционеры из охраны парламента. Поверх стекла были вывешены листовки, постановления и аршинная цветная карикатура, изображавшая Ельцина: чуб, багровый нос, скобы рта вниз, стрелы бровей, великанья бутылка, к которой тянулась изуродованная ручища без трех пальцев.

За столиком с табличкой “Медпункт” крупная женщина в белом халате постукивала по коробке с красным крестом. Стол с табличкой “Добровольческий полк” занимал молодцеватый дедок в камуфляже, над ним высился статный невозмутимый парень, тоже в камуфляже, с автоматом на плече и копной каштановых волос; у этого стола мялись несколько мужчин, и дедок, придирчиво сличая паспорта и лица, вносил их в толстую тетрадь, вроде той, куда записывали вызовы в аварийке. На третьем столе с табличкой “Для защитников Конституции” под надзором двух бабуль лежали яблоки, батон хлеба, связка бананов и стоял квадратный прозрачный ящик, наполовину заполненный деньгами. Виктор засмотрелся на них, как на рыб в аквариуме, а потом, пошарив в кармане, без жалости сунул в прорезь купюру, за расставание с которой Лена убила бы его на месте.

– …базируется европейская демократия, – поймал он обрывок речи и, привстав на цыпочки над теснящимся людом, увидел у стены худого мужчину с широким бирюзовым галстуком, золотыми очками и скупой темной порослью на лице.

– Кто такой? – спросил Виктор у стоявшего впереди сутулого юноши.

– Румянцев, – сообщил тот умным шепотом через плечо.

– А-а-а, – об этом депутате Виктор слышал.

– Сильный парламент, контролирующий исполнительную власть, есть признак любой уважающей себя демократии. – Депутат говорил лихорадочно, потирая длинные пальцы, как будто что-то раскатывая между ними.

– Чего ж Запад-то за Ельцина? – раздался чей-то немолодой ехидный голос. – Они ж демократы дальше некуда…

Румянцев нервно усмехнулся, порывисто развел руками.

– Вы погодите, люди дорогие, – вступила какая-то тетка в деловом темном костюме, возможно, сотрудница аппарата, – в конгрессе подписи уже собирают. Хотят Клинтону импичмент сделать. Чтобы нашего подлеца не поддерживал.

Вокруг недоверчиво зароптали.

– Свежо предание, а верится с трудом, – протянул всё тот же ехидный голос.

Следом загудело возмущенное:

– Своим умом проживем!

– Правильно! Нашли, кому верить! Врагам!

– Им волю дай, они нас всех здесь прикончат. На посольстве ихнем снайпера видали.

– Это, наверное, был журналист с камерой, – Румянцев улыбнулся быстрой дежурной улыбкой. – Давайте все-таки думать, что до снайперов дело не дойдет, да? Я считаю, задача простая… – Улыбку смял мокрый напор слов, и он снова зачастил: – Ельцин отменяет свой одиозный указ, дальше одновременные перевыборы президента и парламента и референдум, на который будут вынесены несколько вариантов Конституции. Согласны, да?

– Да! Да! – дернулось несколько неуверенных голосов; громче других поддакивала, энергично кивая, женщина в костюме.

– Не согласен! – выкрикнул кто-то, и тотчас остальные загудели:

– Какие выборы, если телевизор врет?

– Судить беспалого надо! И потом повесить!

– Кремль надо брать!

– Кремль успеем! Останкино!

– Останкино даешь! – выдохнул Виктор, вдохновенно, но некрепко ударив пятерней по сутулому плечу перед собой.

Потом двинул правее. В окружении публики стоял депутат Бабурин, благообразный, с аккуратной испанской бородкой, внимательными лукавыми глазами и седой прядью в шевелюре. В нем был столичный артистизм, речь круглилась сибирским говорком:

– Они сами себя загнали в угол. Ночью нам отключили все телефоны. Утром сюда, в Дом Советов, пришли наши режиссеры Михалков и Говорухин. Депутаты едут со всей страны, их задерживают, снимают с поездов и самолетов, но кворум мы соберем.

– Сергей, Сергей, – настойчиво позвала девушка в платье, голубевшем из-под брезентовой штормовки, с увесистой русой косой, стекавшей на грудь. – Вас бы вместо Хасбулатова!

Люди зашумели, перебивая друг друга, выплескивая заветное:

– Дело говорит!

– Сереженька! Возглавьте съезд!

– Давно пора!

– Уберите Хаса! Сразу победим!

Депутат зарозовел, сделал шажок назад, прислонился к стене, его бородка, казалось, чуть посинела:

– Это на усмотрение корпуса…

Виктор взял еще правее и уткнулся в толпу под знаменами: митинг продолжался, речь с балкона держал легендарный Анпилов. Тут было красным-красно от знамен. Все замерли, высоко запрокинув лица, как будто кровь пошла носом. Виктор тоже поднял голову, и красная материя накрыла ему лицо.

– Товарищи! – Виктор мотнул головой, отгоняя знамя, и увидел на балконе приземистого человека в боксерской стойке. – Да здравствует вооруженное восстание, товарищи! И я говорю Руцкому: Александр Владимирыч, не томи ты народ, раздай оружие! – Оратор тянул звуки натужно и исступленно, точно бы что-то наматывая на свой кулак, крутившийся бесперебойно. – Товарищи! Но и пока не теряем время! Готовьте коктейли Молотова! Ничего и никого не бойтесь! С нами шахтеры, чернобыльцы, моряки! С нами Ленин, с нами Сталин, с нами Молотов, Пушкин и Маяковский!

Вокруг захлопали, заревели.

– Ав-то-мат! Ав-то-мат! – кричал и подпрыгивал, словно надеясь взлететь, мужичок в застиранной хэбухе и ржавой каске, похоже, времен Великой Отечественной.

Виктор выпутался из объятий знамен и начал обходить толпу. Он пробирался по опушке митинга, где ему вручали листовки, быстро наполнившие все карманы, а заросший волк из “Ну, погоди!”, пахнущий каким-то сладким алкоголем, отдал за горсть монет брошюру-летопись “Откуда есть пошла русская земля”, которую пришлось сложить вдвое.

Он вышел в конец площади к длинному зданию типа спортивного комплекса с белым первым этажом и шоколадно-коричневым вторым. Под крышей гнездились узкие окошки, вдоль фасада чем-то черным и острым, будто углем, были ровной прописью начертаны заклинания. Виктор прочитал справа налево, медленно проходя: “Душа не в США”, “Мэр – вор!”, “Ерин, кому ты верен?”…

Угол дворца уходил ввысь, в космос, массивный и фантастический, как опора древнего величественного храма, и закружилась голова, когда глазами пополз по мрамору к небу. Вырываясь из головокружения, заставил себя сделать несколько сильных глубоких вдохов наперекор потерянности и недосмотренным снам.

Его захватило церковное пение, такое простое, что он с облегчением начал подпевать. Это из-за угла вытек поющий крестный ход: бордовая хоругвь, батюшка со смоляной бородой в черном подряснике, никлые женщины… Может быть, от усталости, перенапряжения, перенасыщения красками, но Виктор вдруг выпал из времени и пространства. Он затесался в крестный ход и побрел, неумело крестясь, спотыкаясь. Ему выдали глянцевитую бумажную икону, золотисто закрывшую всю грудь. “Это царь Николай, держи”. Вцепился – и не столько видел, сколько ощущал, что перед ними расступаются – недоуменно, насмешливо, одобрительно, суеверно – и ему было хорошо, он отдыхал и пел вместе со всеми одно и то же:

                        Спаси, Господи, люди Твоя,

                        И благослови достояние Твое,

                        Победу на сопротивныя даруя,

                        И Твое сохраняя Крестом Твоим жительство…

Они обходили бесконечное здание, иногда останавливались, и тогда Виктор озирался, распознавая местность словно со стороны и словно всё происходило не с ним. Парадный вход во дворец, жидкая баррикада из камней, горстка людей с помятым черно-желто-белым флагом, большая пустая лестница, солнечные равнодушные буквы “Верховный Совет”… Гранит реки, кусок осеннего серого тела реки, мост… Стеклянная книжка мэрии, бывшего СЭВа, книжкой называют, похоже на книжку открытую, красно-белый рекламный щит: “Sanyo. Сделано в Японии”… Бибикают машины, ползет троллейбус с прилипшим изнутри белым пятном лица Валентины Алексеевны…

Снова запели, снова потекли, слава Богу! По опавшим листьям… И опять остановка. Под ногами – брусчатка, темный памятник героям Пресни с каменным флагом, низкий горбатый мостик… Воняет дым, ржавая бочка гудит возле мостика, над бочкой жирные языки огня – что-то не то бросили (пластмассу, резину?), поэтому такой дым.

Священник, прикрыв глаза, произнес молитву, сосредоточенно, сердобольно, нараспев, глянул красноватым голубиным глазком и стал давать крупный крест, который сжимал твердо в маленькой руке. Виктор подступил последним. Даже не подглядывая за остальными, догадался, что делать, – впился с сиротливым всхлипом, стылая медь встречно запечатала губы. “Христос воскресе!” – окликнул командирский голос из вьющейся бороды, Виктор увидел бороду подробно, с тонкой сединой понизу, словно опущенную в соль, и светлые линии на темной ткани, мгновенно – нюхом и взглядом – распознанные как соляные следы въевшегося походного пота. “Христос воскрес”, – пробормотал невпопад, подумав: “А вроде не Пасха”.

Отошел, пошатываясь. Сел на брусчатку рядом с бочкой.

– Чего с тобой? Плохо? – спросил круглый гололицый мужчина.

– Устал просто.

– Накурился, дядя? – пацан с зеленым гребнем пристально и бесцеремонно разглядывал его.

– Да не, он с этим попом мотался. Фанатик, наверно, – раздалось нагловатое, ребячливое.

– Махно Нестор Иваныч попов не трогал, – сообщил круглый. – Главное, чтобы поп за нас был, – звонко цыкнул зубом.

– Прохожий, а ты чьих по взглядам будешь? – спросил басом мглистый мужчина, одновременно закопченный, грязноватый и загорелый, напомнивший Виктору дружка времен его флотской юности Амана. – Ты за кого вообще?

– Ну что вы прицепились, дайте ему отдохнуть! – вступился другой.

– Эй, слышь, ты как к анархии относишься? – настаивал бас.

Виктор сказал (чувствуя: нагреваются ступни):

– У нас и так анархия в стране. Бардак… Чо-то горло пересохло. Водички не будет?

– Заслужить надо такое счастье, чтобы при анархии жить! – басистый передал ему термос.

Вдохнув ароматный пар, он втянул в себя терпкую горячую жидкость, мгновенно оросившую нутро грубой лаской. Сделал еще один глубокий жадный глоток, заливая травяной настой прямо в сердце.

Вернул термос владельцу, который повторил:

– Так ты за кого?

– Я ни за кого. За Россию.

– Здесь все за Россию, – резко перебил пацан с зеленым гребешком; вспыхнуло в памяти слово “ирокез”.

– За Россию. Вот. Я народ наш жалею. У меня жена… – Все замолчали и ловили его негромкие слова. – Она за Ельцина. А я всё понял. Я для себя целый мир открыл. Про политику всё-всё читаю. Я был электронщик высшего класса, космические приборы делал. И кто я теперь? Под землей с трубами. Червяк… Я всегда за правду был. Вот. Я всех хитростей не знаю, я на митинге первый раз в жизни. Но за наших я болею.

– А кто наши? – иронично спросил круглый.

– Руцкой нормальный – летчик, Хасбулатов тоже неплохой – образованный, профессор, клевещут на них много. Депутаты есть хорошие. Еще Анпилов толково говорит – чистит всех этих… Как цены взвинтили! Ничего не купишь. Зимой, говорят, новое подорожание на все продукты. Не слыхали?

– А мы здесь сами за себя! – бодро заявил юнец с гребнем; остальные участки его головы были выбриты и розовели под невесомым пухом. – Тут каждой твари по паре. Летом у музея Ленина мы с баркашовцами подрались: одному фашику бутылкой череп проломили. С тех пор они поквитаться хотят. Нашего воробья вчера зажали, – было непонятно, кого он назвал воробьем, – к стене поставили и давай кошмарить: уходи отсюда, иначе прикончим.

– Вам надо вместе… всем… всем… – забормотал Виктор. – Иначе глупо будет. Вы вместе, а у вас война. Это так у меня с женой. Вроде вместе, а вроде воюем.

– Разведись, – посоветовал бас.

– Дочь у меня.

– Дочь у него, – проблеял некто лохматый, в вельветовом пиджаке.

– И люблю я ее, – добавил Виктор так, что было понятно: о жене. – Люблю, прощаю. Со стороны если поглядеть – завидная пара.

В бочке что-то лопнуло с живым икотным звуком, дым заклубился выше и стал растекаться, темный и едкий, кусая за ноздри и царапая глаза.

– А ты ее убедить не пробовал? – Круглый встал: узкая сухая доска наперевес, криво торчащий ржавый коготь гвоздя.

Виктор не ответил. Он заметил, что вокруг лежали еще доски, вероятно, выломанные из какого-то забора, в облупившейся серой краске.

Круглый ловко сунул доску в бочку и отпрянул.

– Государство, церковь, семья, – откликнулся кто-то с другой стороны бочки.

– Как? – переспросил Виктор.

– Не нужна твоя семья, – объяснил бас.

– Моя? – Виктор сделал обеими руками хватательное движение, словно пытаясь вырвать по булыжнику.

– Вопрос, между прочим, дискуссионный, – встряхнулся лохматый.

– И моя не нужна, хоть я женат, и твоя, – поспешил с ответом круглый, усаживаясь рядом. – Миллионы семей отомрут. Всё государство – лишнее. Без власти проще будет. Собственность – это зло.

– Свобода тебе нужна и жене твоей, – бас наступал.

– Хороший левак укрепляет брак, – гоготнул пацан с гребнем. Его ирокез, кажется, был крашен зеленкой.

Круглый, хихикая, качнул воздушным шаром головы вбок и вверх, указывая куда-то. Виктор взглядом проплыл над брусчаткой и уткнулся в деревья сквера, желтевшие листьями. Между тополей стоял одинокий клен с более крупной и более густой листвой.

– Как это? – его пронзила догадка. – Все со всеми будут спать? – Он шлепнул ладонью по булыжнику. Шлепнул еще. Шлепки звучали нежно. – Может, вы и так, но меня не переделать. Ну вот, допустим, сейчас до женитьбы все кувыркаются. И никто слова не скажет. Мол, так и надо. А пятнадцать лет назад? Да всё по-другому было. Я считал, и не я один: если замуж выходишь – честной выходи…

Над бочкой вспорхнуло гневное пламя, и ворох искр прилетел ему на колени.

Виктор вскрикнул, вскочил, затанцевал, стряхивая жгучие алые земляничины и суетливо охлопывая себя по ногам. Постоял, изучая брюки. Усталость развеялась вместе с легким дымком, который шел от его коленей, как от грибов “дедушкин табак”.

– Так, ладно, не писай в рюмку, – пробормотал он девиз из детства, обращаясь к себе, отвесил общий щедрый поклон анархистам, бочке, памятнику героям 1905 года и пошел от них, не оборачиваясь.

На ходу он услышал многоголосое восклицание. Повернувшись, увидел, что в глубине сквера выстроилась какая-то шеренга. Он приблизился: это был небольшой строй человек из тридцати в черных куртках с красно-белыми нашивками и повязками на рукавах. В сторонке кучковались женщины, которые тревожно жужжали между собой:

– Молоденький, скажи, Мила?

– Они его Петрович называют.

– Воевал…

– Где, где?

– В Сербии!

– Баркашов?

– Баркашов!

Коренастый мужчина расхаживал перед строем с коротким автоматом.

– Мы здесь, братцы, не за депутатов, их кресла и “Волги”. – У него был немного расслабленный, как бы талый голос. – Мы сюда пришли за русских. Если победят демократы, умрут миллионы русских, а на наше место приедут миллионы нерусских.

Он был в темной кожанке, с русыми усами, серыми холодными глазами. От виска по скуле винными каплями тянулись родимые пятна.

– Россия без русских – это не Россия! – Он перехватил автомат левой рукой и небрежно выбросил перед собой правую: – Слава России!

– Слава России! – ухнули голоса, руки взметнулись и замерли, точно бы провода под током.

Виктор вернулся на площадь.

Одиночки и пары слонялись от костров и палаток к стеклянным стенам и обратно. Толкучка сохранялась у подъездов возле нескольких депутатов и стола с записью в добровольцы.

Он подошел к центру площади, где собралась внушительная группа слушателей. Немного раздвинув ветхих старичка и старушку, словно шторы, он заглянул внутрь круга. На гладком, очищенном от коры бревне сидел мужчина в белой рубахе и красной безрукавке и держал руки над вялым костерком. У него был мясистый рот с блестящей нижней губой, синели глаза, на лоб спадала желтоватая челка. Он о чем-то хрипло говорил, обаятельно гримасничая, пальцы его подрагивали над огнем, на правой руке странно кривые. “Переломали. Похищение”, – вспомнил Виктор, вновь признавая Анпилова. Асфальт был содран, здесь же торчала туристская палатка цвета хаки.

– Мы за советскую власть, но повторяю: эти господа депутаты нам не союзники, а попутчики. Это они посадили нам на хребтину Ельцина и должность президента ввели, это они придумали поганую независимость России и праздник поганый, это они одобрили сговор в Беловежье. Помните, мы сами их разогнать хотели? Поход на Белый дом. Декабрь девяносто второго. – Он повел глазами, вытягивая шею.

– Помним, помним… – раздались голоса.

– Как не помнить, Виктор Иванович, – наклонилась пожилая сухощавая женщина в защитных пилотке и гимнастерке, зазвенели ее ордена. – Виктор Иванович!

– Аюшки!

– Ты бы одевался капитальнее. Простудишься, куда мы без тебя?

– Виктор Иванович, нате поешьте… Теплая, не горячая, – мелодично известила девица, протягивая на ладони разломленную картофелину. Виктор сразу вспомнил ее темные косицы, которые видел у музея Ленина после поминок. – На соседнем костре испекли вместе с Пичушкиным. Уже соленая!

– Что, и Пичушкина запекли? – Анпилов широко улыбнулся.

– Нет, Пичушкин мне помогал просто, – девица искренне смешалась.

Анпилов взял клубень, похожий на камень, задержав руку девицы в своей, и Виктор увидел черный маникюр ноготков.

– Виктор Иванович, не надо тебе соль, вредно же! – подала ревнивый голос нарумяненная и красногубая старуха с сиреневыми кудрями.

Анпилов повернулся к ней, не гася улыбки:

– Не могу я без соли! Ну хоть убей! Товарищи родненькие, давайте лучше споем! Санек, ты где?

На край бревна резво присел, сжимая гитару, юноша с золотистыми космами и решительным вздернутым носом.

– Команданте Че Гевара… – подмигнул Анпилов синим, еще ярче заискрившим глазом. – Не выучил еще? – И хрипловато раздельно напел:

                        Десде ла историка алтура

                        Доне эл сол де ту бравура…

Юноша смущенно зачесал нос.

– А “Куба рядом” знаешь?

– Кубарем?

– Ну молодежь пошла… “Куба далека, Куба рядом…” Что, никто слов не знает? – Анпилов улыбался победной улыбкой космонавта, обводя всех веселым взглядом; остановился на Викторе – смотрел проницательно, словно бы подначивая.

– Я знаю, – не выдержал Виктор.

– Привет, Чубайс! – Анпилов выдавил в рот рассыпчатую картошку из пепельного мундира.

У кого-то жалобно замычала гармонь, предлагая себя вместо гитары.

– Я не Чубайс, – сказал Виктор с горечью.

– А что такой рыжий? Прости меня, товарищ! – Анпилов засмеялся с набитым ртом. – Петь умеешь?

– Вроде того, – сказал Виктор хмуро.

– А играл?

– Бывало.

– Да ты у нас бывалый! Ну-ка иди сюда. Как звать тебя?

– Тезки…

Виктор занял место паренька, который со вздохом передал ему гитару. Он перебрал разболтанные струны и, ощущая, что медлить нельзя, а кровь прилила к лицу, запел смело:

                        Дальняя даль никому не помешала,

                        Мы собрались со всего земного шара,

                        Мы собрались за чертою океана,

                        Здесь, на твоей молодой земле, Гавана.

Гитара была в многочисленных алых и желтых наклейках, надписи и изображения расплывались – Виктора всего захватила песня. Он пел залихватски, опасаясь показаться смешным, но слышал: получается.

                        Небо надо мной, небо надо мной —

                        Как сомбреро, как сомбреро!

                        Берег золотой, берег золотой —

                        Варадеро, Варадеро!

Он гордился своей памятью: Варадеро. Он даже знал, что это такое – курортный город на севере Кубы.

Упали капли дождя, липкие и одинокие, как капли пота.

                        Тысячи глаз на тебя глядят, Гавана,

                        Тысячу раз говорим мы неустанно:

                        Куба далека, Куба далека, Куба – рядом!

                        Это говорим, это говорим – мы!

– Здорово поет, чертяка! – Анпилов щурился затуманенными глазами. – Арина, дай ему картошки!

Девица с красной звездой на футболке качнула наливными грудями:

– Приходите к нашему костру, сегодня ночью еще испечем.

Капли продолжали падать, одна уверенно пробежала за шиворотом по спине, Виктор запрокинулся, и новая капля попала ему в лоб, крупная, как троеперстие. В небе расплывалась густая туча. Люди незаметно разбредались.

– Выручайте! – К костру подскочил изможденный мужчина, он был в изношенной куртке, напомнившей Виктору картофельный мундир. – На набережной полный провал! Там баррикада курам на смех. Стали нормальную строить, рук не хватает! Там тяжести таскать надо. Виктор Иванович, прикажи!

Костер фыркнул и зашипел.

– Я не приказываю, я только советую. Баррикада – дело святое. – Анпилов закатил глаза, которые вмиг потемнели, отразив небо. – Ну, кто у нас грозы не боится?

– А на кой ее бояться, – нахохлилась маленькая старушка в платке и сапогах и задергала морщинистой, уже увлажненной щечкой. – У нас газета называется “Молния”! В детстве моем в деревне шаровая молния в наш дом влетела. Мы с отцом стояли, не двигались, она сама и улетела в окно. Я с этих пор вообще грозы не боюсь. У моей соседки внук, хороший мальчик, смышленый, а боится. Только где загремит – он под кровать. Прадеда у него молния убила, видно, оно и передалось…

И тут начался ливень. Казалось, стеклянные стены пошли в наступление по всей площади. Или наоборот – стихия начала штурм дворца.

– Ура! – заорал кто-то, взбегая на холм, и исчез, как в атаке.

Серый ледяной поток оглушил, ослепил, заткнул рты. Паренек с золотистыми космами, вмиг обмазавшими голову кашей, ринулся к Виктору и выхватил гитару, чтобы тотчас уронить – хорошо, под ногами не было асфальта.

Площадь пустела стремительно, избиваемая водой, затянутая дымом гаснущих костров. Кто-то заползал в палатки, и они распухали от желающих спрятаться, кто-то жался под козырьки подъездов и стучал в двери, кто-то открывал предусмотрительно взятые зонты. Анпилов отмахнулся от лилового зонта, протянутого старухой с сиреневыми кудрями; он озирался, мокрый, неистовый, капля повисла на нижней губе, безрукавка слиплась с рубахой. Близкий сияющий разряд молнии наполнил его глаза чем-то потусторонним. Он развернулся и пошел к Белому дому, зачавкала вода в кроссовках, видимо, ему великоватых. “Чавк, чавк, чавк” – услышал Виктор, идя рядом, промокая и холодея до внутренностей. “Бабах!” – громыхнуло так, как будто взорвалась связка шумовых гранат, и ливень еще больше усилился, точно подогнали новые водометы. Чавканье анпиловских кроссовок потонуло в этом свирепом стрекоте.

Через несколько минут на набережной у парадного входа голый по пояс Виктор, паренек-гитарист (он, взбежав наверх по гранитным ступеням, положил гитару под мраморный навес, а заодно Викторовы свитер и майку), маленькая старушка, не боявшаяся грозы, и еще десяток промокших до нитки людей строили баррикаду.

Виктор с удовольствием напрягал мышцы под холодным душем.

Это лихорадочное строительство баррикады едва ли имело смысл, даром что в такую погоду им не мешала никакая милиция. Они по-муравьиному собирали из окрестностей всякие грузы, добавочно отяжелевшие: выламывали, волокли, катили, складывали в кучи. Они действовали наедине с потопом и проносившимися по лужам бездушными машинами, словно бунтовали против кого-то, желавшего их смыть.

Здесь уже стояли рядком перевернутые мусорные ящики, холодильник “Минск” без дверцы, полный воды, и прислоненные к ним отточенные кровельные листы, плаксиво сверкавшие серебром. Виктор помог толкать огромную деревянную катушку с нитями проводов. Докатили, и он сразу же побежал под раскаты грома на соседнюю улицу, к ткацкой фабрике. По тротуарам трое со скрежетом тащили старый рыжий музейный станок с выпуклыми цифрами “1937”, памятник сгнившему производству. Виктор впрягся спереди. Рядом пыхтел пожилой военный в промокшей форме, с красной железной звездой Союза офицеров. Виктор увидел себя с небес, из окон Белого дома или из темной тучи рыжим упрямым муравьем, прилипшим к рыжей иголке, и его это почему-то развеселило. Потом он ломом поддевал плитки, и маленькая старушка принимала их азартно, укладывая ровными башенками. Зацепив и подняв очередной каменный квадрат, он обнаружил дождевого кораллового червя. Червь беззащитно извивался под секущим дождем, Виктор оглянулся на старушку, передавая ей плитку, и напоролся на голубую вспышку, полоснувшую серое небо. Казалось, на том берегу молния ударила в шпиль гостиницы “Украина”, высветив всю высотку по краям. Ярко полыхнула река, выгорая до дна.

А потом, обессилев, ливень начал стихать, и вокруг моментально прорезались голоса.

– Идем во дворы! Качели, карусели, горки! – закричал высоченный человек в шляпе, с которой текли ручьи.

– Я детское трогать не буду! – закричал в тон ему отставной военный.

– Да ладно! Мы ради всех детей! И нынешних, и будущих!

– Теперь деревянные ставят горки. Их легко поломать, – оживилась старушка. – У меня во дворе с деревянной катаются. Еще избушки ставят из бревен. Такую быстро разберем.

– Детей пожалейте! – с мольбой сжал руки военный.

Виктор понял, что настало время уходить. Он взошел по гранитной лестнице, сделал несколько гимнастических рваных движений, напялил сырую одежду и отправился к метро под дождем, который слабел и шамкал, выдувая на лужах бледные пузыри.

– Чтоб вас разбомбили! – раздалось с застекленной остановки.

Кабанистый парень в потемневшем малиновом пиджаке сползал со скамьи, отхлебывал пиво из жестянки и обращался в никуда.

– Ты кому? – спросил Виктор строго.

– Я этим…

– Этим кому?

– Всем мудакам…

– Это кто такие?

– Эти… Поезд ушел. Жить не мешайте.

– А как жить?

– Как все живут. Жрать нормально, кино смотреть клевое, телок пердолить. Кремы-хрены, шмотки. Этот… Как его? Компьютер… Мир повидать… Ты чего под дождем встал? Иди ко мне, сушись.

– Страну продали. Народ в нищете.

– О, да ты оттудова! Не, папаня, ваши лозунги мне до лампочки! Вы чего мне дать можете?

– Бессмертие, – выдохнул Виктор и сам себя не понял.

– Не, отец, ты шагай давай, ты, я смотрю, больше моего бухой… Иди!

Виктор отвернулся.

“Обыватель”, – подумал он с презрением.

 

Глава 17

Он бы не поверил – Лена ему изменяла.

Он слишком часто обвинял ее в изменах, и она от него всегда отмахивалась, как от назойливого дуралея, поэтому про себя он давно не сомневался в ее верности.

Виктор бы изумился, узнай он правду.

Он угнетал ее с самых первых дней беременности. Но она боялась быть брошенной (навсегда ранила история с Костей, поселив в душу неуверенность), и это вызывало новые приступы нараставшей злобы. Она боялась показаться зависимой и слабой, хотела выглядеть королевой, а сама боялась.

Забеременев, она забыла и думать о любви – ее всё время подмывал страх. Именно подмывал. Теплыми мыльными волнами. И она стремилась вырваться из этой квартиры, с которой связывала неприятное. Пусть будет по Витиному хотению: вдруг за городом действительно легче. Она злилась на него, охамевшего и нелепого, на себя, что продешевила, вышла даже не за москвича, а за первого встречного детину, что стала по глупости женщиной, но не успела погулять, злилась на свой податливый организм, из-за которого залетела так быстро.

И она сказала Валентине, вроде в шутку, но скрипнув зубами:

– Ох, и тому ли я досталась? Может, обождать надо было с замужеством.

– Это тебя, Леночка, беременность твоя баламутит. Беременные, они всегда недовольные. От этого на соленое тянет. Соль – она ж к ссоре. Девчонка одна у нас, архитектор, в декрет вышла. Места себе не находила. Мужа видеть не могла, ее даже рвало при виде его. Он, бедный, переживал, трясся весь. А родила – и сразу успокоилась. Живут нормально…

– Пройдет?

– Пройдет… – раздольно, с высоты опыта произнесла мачеха. – Тебе радоваться надо. Другие забеременеть мечтают, и не могут, и носятся по докторам. Муж у тебя – человек хороший. Где он неправ – ты потерпи. Самая правая, что ли? От нормальной женщины муж разве уйдет, или она его бросит? – Мачеха осеклась, поняв, что сказала лишнее: это был как бы намек на Ленину мать Катю. – Нет, всякое бывает, конечно. Но без терпения никуда. Думаешь, другой лучше будет? Только хуже!

Слова Валентины немного утешили.

На пятом месяце она встретила дикую старуху. В женской консультации в коридоре, где ждали приема, старуха с белыми волосками на лице, которые она выдергивала с нитяным треском, говорила громко:

– Девочки, не берегите дырку! Дырку не берегите! Дырку беречь не надо!

Тон у старухи был наставительный. Что она забыла среди беременных? Нарочно затесалась? Или сидела к гинекологу по поводу опухоли?

Все смущались, прятали глаза, хихикали, заслонялись книжками, и только одна женщина лет сорока с измочаленными руками прачки, накрывавшими колени, потребовала:

– Прекратите хулиганить!

Услышав старухины трескучие фразы, Лена вдруг сказала себе мстительно и весело: “Ничего, рожу и буду…” – дальше матом. И добавила: “С кем захочу”.

Рожала она в Москве на Пироговке целую ночь, трудно. И жизнь с рождением Тани сразу стала гораздо труднее. Теперь, когда она, сидя на отшибе, в окружении желтеющих садов августа, держала у груди родного детеныша, беспокойство усилилось, но первое время, по совету Вали, она старалась не раздражаться. Она терпела газеты с заполненными кроссвордами (пылились на подоконнике и валялись на полу), терпела моряцкий запах пота и даже запах водки и самогона, терпела хмельную ревность и расспросы о ее прошлом, о тех, кого пока почти не было…

Иногда раздражал ребенок, часто просыпавшийся и плаксивый. Она гнала раздражение нежностью. Ребенок радовал, но в голове теснились мысли о том, что надо выходить на другую работу с меньшей зарплатой, зато с длинными выходными, в поселке она завязнет. Иногда вдруг накатывала любовь к мужу, как в ночь его ухода, она ждала, скучала, тревожилась, умилялась его шагам, словам и, наконец, самому голосу. Тем более за ребенком он ухаживал самоотверженно. Лена успокаивалась: вот и стерпелся-слюбился; но как только появлялась уверенность, что он никуда от нее не денется, ей почему-то начинало хотеться чего-то еще, яркого, и она вспоминала: “Я ведь красивая женщина”.

При этом с Витей ей было хорошо, даже запах его бывал кстати. Обычно она с охотой делила с ним постель, в отличие от поры беременности, и всё же время от времени ей казалось, что любви-то еще настоящей она не знала.

Виктор зарывался в чертежи, развел железный хлам у себя в комнате, редко мыл и причесывал голову, не пользовался одеколоном, говорил обрывками, чудовищно зевал. Главное – он изменился: оставил повадки ухажера, перестал трепетать вокруг нее. После первой ночи их отношения треснули. Как ни замазывай, трещина проступала: он больше не обещал водить ее по балетам или кормить одним мороженым и постоянно намекал на какую-то ее вину перед ним, продолжавшую его волновать. Или не намекал – но уже в обыденных, бытовых, самых мирных его словах Лене слышались намеки. Отомстить бы ему за это!..

Она качала коляску вечером в саду, дожидаясь мужа со станции, и начинала мечтать. Воображение рисовало романтического призрака, вероятно, из рода вампиров: элегантного, выглаженного, с пробором блестящих волос и блестящим, как лак, многозначительным взглядом. Ее второй муж любит и знает театр, говорит точно и ласково. Он щедрый и снисходительный. Он занимается внешней торговлей или дипломат. “А как он будет относиться к ребенку? Да и кому я нужна с ребенком? Да кому я вообще нужна?” Двадцать четыре года – и сидеть прикованной к коляске, пока молодость проходит электричками мимо “Платформы 43 км”? А там и тридцаха. А дальше – всё. Как шутила Оля с работы, “неликвид”. Пылись на складе.

За город переехала… А кто здесь ее видит? Специально сюда перетащил…

На самом деле она не могла ясно представить, какой ей мужчина нужен.

В школе нравился отличник Виталий Астраханкин, хрупкий, с надменной мордашкой и пшеном волос, благородный, холодный, летучий; во дворе жила его противоположность – хулиган Тема Гриднев, заторможенный, разваренный скот, казалось, булькавший кипятком, почему-то и к нему тянуло. Она ждала: кто обратит на нее внимание, – обращал лишь Лызлов по кличке Дохлый, диатезный троечник, презираемый и отличником, и хулиганом. В техникуме она целовалась с худым блондином Димой Зоммером (специальность – слесарь-ремонтник, по-немецки добросовестный), она давно наблюдала за ним, и, словно учуяв ее интерес, на общей попойке он первым подошел, шатаясь, – стал целовать губами вкуса портвейна. Через месяц он попал под поезд, чтобы (так представляла Лена) в железном свисте, гудках, ослепительном луче, снежном вихре сгинула частица ее самой.

Прошел год… Таня уже начала понемножку ходить, но днем Лена укладывала ее спать в ту же коляску и по-прежнему поскрипывала ею в банановых зарослях. В том августе на коленях лежал журнал “Наш современник” с романом Пикуля “У последней черты” (мачеха подарила дефицит). Лена научилась, не поднимая глаз, определять, какой поезд прошел: скорый, товарняк, электричка. Различала даже, по каким путям: ближним, из Москвы, или дальним. Правда, иногда поезда наслаивались друг на друга до неразборчивости. Недавно причалила, шипя, московская электричка, и Лена ждала прихода мужа. Из-за соседской ограды раздавалось загнанное “эх-эх-эх” и резиновые чмокающие удары.

Звякнула задвижка, хлопнула калитка, Лена перевернула журнал:

– Приветики.

– Здорово.

Виктор по-хозяйски навис над коляской, закрывая солнце, обволакивая густым запахом пива.

“Иэ-э-эх!” – вырвалось протяжное из-за ограды. Брянцевы разом повернули головы.

За серыми досками и колтунами оборванной малины, мелькая загорелой кожей и подпрыгивая, как лягушка, парень избивал подвешенную на турнике бордовую грушу.

– Нравится? – спросил Виктор.

– Спортсмен! – сказала Лена насмешливо, чему-то смущаясь.

– Хорошо тебе так сидеть: хочешь – книгу читай, хочешь – спорт показывают…

Виктор оскалился, и крепче пахнуло пивом. Ей показалось: кисловатый запах исходит от веснушек, сбившихся ему на блестящий нос.

– Скучно так сидеть, – сказала Лена.

– А как ты хочешь? Лежать?

– Никак я не хочу.

– Хочешь, собаку заведем.

– Козу еще скажи или корову! Сам видишь, я сейчас вся ребенком занята.

Он погладил круговым движением по зеленому коленкору коляски:

– Нагрелась! Как бы Таньку тепловой удар не хватил.

– Типун тебе.

– Солнце целый день жарит! А ты всё сидишь, сидишь… Кого высматриваешь?

– Тебя.

Они говорили отрывисто, под всхлипы и шмяканье за оградой.

– Ни с кем еще не познакомилась?

– А надо?

– Сама решай.

– С кем мне знакомиться?

– Тебе – и не с кем? Пока я на работе… Кого-нибудь в гости пригласи, не так скучно будет…

– Да не до знакомств мне.

– Как? Сосед вон какой у нас…

– Зачем он мне?

– Нужен, наверно, раз ты у забора села…

– Чего-о? – Лена опять перевернула журнал и наклонилась над буквами.

“С помощью солдат он туго пеленал Гришку для его последней колыбели, – писал Пикуль. – Распутина вязали столь плотно, что…”

– Как хоть его зовут?

– Я почем знаю, – зашелестела страницей.

– Не знаешь?

– Нет, не имею чести…

– Чести не имеешь?

Виктор пробрался сквозь строй крапивы к малиннику, оперся о перекладину, сухо захрустевшую, и призывно свистнул. Удары продолжались. Лена засмеялась. Виктор резко обернулся, пронзая ее острым взглядом, она сделала вид, что читает.

– Эй! Ты там оглох?

– А? – Паренек бросил грушу и в перчатках подошел к ограде.

– Как жизнь молодая? – Виктор не выпускал перекладину.

– Лучше всех!

– Ты живешь здесь, да?

– На лето к бабушке приехал… В институт поступил в этом году… На учебу скоро. – Запыхавшийся голос создавал впечатление, что он оправдывается.

– Первый курс? Не похож. Здоровый, как лось. А я чего тебя позвал… Как зовут?

– Денис.

– А я Виктор, Денис. Соседей надо знать! Мою-то, понятно, знаешь, она здесь день-деньской…

Паренек небрежно кивнул.

– Знаешь? – повысил Виктор голос.

– А?

– Лену мою знаешь, говорю?

– Не, а чо?

– А чо тогда киваешь?

– Мальчик, не обращай внимания, – сказала Лена громко. – Он у меня психованный. – И снова наклонилась над журналом.

– Как? – Виктор, забыв о пареньке, подскочил к ней.

– Так! – выдала она ему в тон. – От…бись от меня!

– Ты… – Он закинул руки назад, возбужденно щурясь. – При ребенке!

– Каком ребенке? Она понимает?

– Тварь!

– Ударь! Ударь меня! Только попробуй! Сразу с тобой разведусь!

Пискнула и заворочалась девочка. Паренек отхлынул от забора, испуганным бегом протопал по крыльцу, и наступила тишина.

Виктор не говорил с ней до вечера, утром убрел на работу. Вернувшись, заговорил как ни в чем не бывало. Значит, съел. С того раза она давала ему отпор. Войдя во вкус, стала вцепляться первая. Теперь они ругались всё чаще.

Виктор мог сгоряча убежать из дома, но быстро остывал и возвращался, а она от скандала к скандалу расставалась со страхом, что он ее бросит. Впрочем, завалы газет с кроссвордами, запахи пота и выпивки или привычка грубо хватать за волосы лобка – это всё осталось прежним и даже устраивало ее.

В ноябре их с Таней положили в пушкинскую больницу: у девочки несколько дней держалась непонятная температура.

Ближе к ночи в бокс зашел дежурный врач, рослый большеголовый кавказец. Двумя сжатыми пальцами потрогал спящей девочке лобик, перевел взгляд на Лену:

– Как дела?

– Укол сделали.

– Укол – это правильно.

Шагнул к другой женщине (развевались полы халата), похожей на изнуренную кенгуру, – она была с малышом, который ныл за сеткой и всё время выплевывал соску, погрозил ему пальцем, потом погрозил ей:

– Не спала, что ли, давно? Спать надо. На кого похожа! Ребенку не нужна мать-инвалид!

– Я не мать, я тетя.

– Тетя-инвалид! – И обратно к Лене: – Жалоб нету, мамаша? Голова не болит?

– У кого, у меня?

– Не у меня же. Себя не забывай, – заботливо окинул бархатным взглядом. – Давно болеете? Сколько температура уже? Пятые сутки? Ай-ай! Вирус такой поганый! Зайди в сто седьмой. Хорошие дам рекомендации. – Он лихо развернулся и вышел.

…Лена поскреблась в дверь, донеслось громовое:

– Да!

Вошла, попала в сумрак. Врач сидел перед красной лампой и что-то писал. Поднял голову, словно очнувшись. Выплыл из-за стола, роняя лохматые тени. Взял ее за плечи, усадил в дерматиновое кресло.

Впечатал ладонь в лоб и, не убирая, защелкал языком:

– Градусник не надо? Точно?

– У вас рука горячая.

– Нормальная рука. Нет, не нравишься ты мне. Смотри, заболеешь – домой отправлю. Я историю почитал. Значит, сыпь у нее?

– Сегодня… Покраснение. От антибиотика, сказали.

– А ты сама в порядке? Уверена? Хочешь, осмотрю?

Лена столкнулась с его глазами, мерцавшими на затемненном лице, и ощутила, как действительно покраснела среди сумрака.

Слабо сказала:

– Не хочу. Что с Танечкой, что-то серьезное?

– С какой Танечкой?

– Моей.

– A-а… Ты не переживай. Завтра будет лучше, завтра вспомни Сослана Эдуардыча. Я историю смотрел: там всё нормально, всё плохое у вас позади. Главное – ты теперь не подхвати ничего. Этот период самый заразный. Такая симпатичная… Тебе болеть нельзя. Больше кушать надо. Хотя… Что я говорю! Лучше не толстей. Вот сейчас в самый раз… Кр-расота! Слушай, ты расслабься… Будешь грустная – себя доконаешь. Дети любят веселых! – Лене показалось, что он говорит тост. – Кормишь еще?

– Да ей уже больше года!

– Меня мать до двух лет кормила! Поэтому вырос такой… всё выросло… не как у людей… Ха-ха! Много чего могу… Это всё молоко мамино! Зато грудь… Грудь как? Меньше не стала?

– Не знаю…

– А кто должен знать? Так ведь и не скажешь, что кормила. – Он равнодушно скользнул глазами по ее глазам и впился долгим взглядом ниже. Лена была обездвижена, сумрак тяжелил веки, глубже затягивал в кресло. – Не болят? Ночью не болят? Что молчишь? Бывает? Дай! Врачу всё можно, – буднично протянул большие руки и стал мягко поглаживать сквозь кофту, сразу нащупав соски.

Она, как в полусне, поймала эти руки, жаркие, покрытые жестким волосом.

– Не хочу…

– Не хочешь… Что ты не хочешь?

Он стоял, оглядывая ее сверху вниз, и сердито повторял:

– Не хочет… А кто кого хотел? Не хочет она…

– Я к вам сюда не для этого пришла.

Он отступил подальше и беспокойно залопотал с усилившимся акцентом, как сквозь зачастившее сердце:

– Я ж тебя не раздеваю. Я тебе вопросы задаю. – Зашел за стол, что-то уронил со стеклянным стуком и выкрикнул: – Свободна!

Температура у Тани прошла наутро, их выписали.

Лена то и дело прокручивала сцену в кабинете: сначала с брезгливостью, затем с усмешкой тайного удовольствия и озорства, позднее не без мечтательности; в конце концов, временами, озлившись на допросы мужа, стала жалеть, что не уступила, вспоминала находчивые опытные руки, пылкое хвастовство мужской силой. Но о чем тогда, в больнице, она могла еще думать, кроме как о болезни ребенка? Если бы Сослан встретился ей в другом месте, может быть, всё бы вышло иначе.

Однажды в постели она неожиданно для себя самой перевернулась на бок и с закрытыми глазами сказала:

– Я не буду.

– Месячные, что ли?

– Угу.

– Стой! На той же неделе были…

– Я спать хочу.

– Ну это новости! – Слышно было: Виктор сел, наклонился над ней; она плотнее зажмурилась. Тихо спросил то ли глумливо, то ли всерьез: – Ты чо, подцепила чего?

– Ага! – кончиком носа повела по ворсинкам ковра и чуть не чихнула.

– Лен… – он ущипнул ее за мочку уха.

– Не трогай меня! – Она рывком подтянула одеяло. – Будь ты человеком!

Он заворчал, как собака, которая грызет свою цепь, забормотал какие-то проклятия и недобрые обещания, и под эти звуки она со странной отрадой заснула.

С тех пор, когда просто взбредало, или хотела помучить, или в отместку за что-то – она отказывала. Он ворчал, грыз невидимую цепь, но смирялся.

…А в мае восьмидесятого случилось так, что она поехала из Москвы в Пермь.

Закадычная подруга Настя Авдюкова, геолог, три года назад попавшая на Урал по распределению, выходила замуж за инженера-пермяка. Таня оставалась на дневное попечение немолодой соседки Полины Алексеевны и вечернее Вити, благо ехала Лена всего на день плюс два дня в дороге.

Она едва не опоздала: рассчитывала быть раньше, до Ярославского вокзала прямиком, но электричка неожиданно встала на сорок минут после платформы Лось. Виктор не провожал – с работы сразу к дочке.

Лена ворвалась в купе, бросила сумку и краем порозовевшего, как и вся она, уха засекла: грохнули двери, лязгнул состав, поезд тронулся.

Она глубоко вобрала душноватый воздух и медленно выдохнула. Напротив нее, на вешалке, между полкой и дверью, висел военный китель, золотилась звезда на погоне. За столиком сидели двое: один молодой, в голубой майке, другой старше, в белой.

– Здрасьте, – улыбнулась смущенно.

– Евгений. – Румяный парень в голубой майке поднялся, сделал шаг, вагон дрогнул, и он схватился за верхние полки, показав небольшие миловидные мышцы.

– Лена.

– А мы, кажется, знакомы. – Голос второго пассажира прозвучал четко даже сквозь нараставший перестук, и она сразу же его узнала: часто встречала в Минобороны, когда работала в службе тыла. – Вадим, – человек коротко кивнул темной, с первыми залысинами головой.

Поезд с резвой насмешкой бежал в обратную сторону мимо станций, которые она недавно проехала на электричке. Знакомая березовая роща, свалка, мелькнул их вишневый дом, где муж, возможно, уже был с дочкой, через секунду – зеленый дом Никитичны: может, Танечка еще у нее.

– Белье надо взять, – Лена встала.

– Этточно, – сказав в одно слово, взмыл Вадим.

В коридоре они попали в маленькую очередь. Вадим обернулся, Лена оказалась с ним лицом к лицу. У него были серые глаза под черными вразлет бровями.

– Красивое платье, – сказал тоном заговорщика. – Ситец?

– Штапель.

– А я вас давно заметил. В столовке вместе стояли… Было? Еще на лестнице каблуками цокали… Цокала… А я… – сильная волна толкнула Лену ему на грудь, Вадим придержал ее, одновременно приобняв, – я хотел подойти…

Они посторонились, пропуская людей с бельем, сунулись к безмолвной размашистой проводнице. Когда понесли волглые, пахнущие тестом пачки, солнечная вспышка озарила коридор, и у обоих блеснули кольца.

Женя пошел за своей порцией белья, Вадим с Леной остались вдвоем, стали застилать: она – верхнюю полку, он – нижнюю, спинами друг к другу, тихо ударяясь локтями и нежно сшибаясь попами. Вокруг обильно летали пылинки с матрасов, мерцая на свету, как драгоценные. Вадим справился быстрее, сел поверх одеяла за столик, Лена, охлопав подушку, посмотрела в окно – и вдруг это вялое кружение светлой пыли отозвалось в ней сладким замиранием, предчувствием какого-то волшебства.

– Так ты где теперь?

– Недалеко, тоже в центре. Там график полегче. Тема всё та же: котельные, ЦТП…

– Жалко, что от нас ушла.

– Почему?

– Я бы с тобой познакомился, – сказал убежденно.

Вернулся с бельем сосед. Вадим достал из чемоданчика бутылку коньяка “Двин”, Женя палку колбасы из прозрачного пакета, откуда торчал еще букет колбас, Лена выложила плитку шоколада “Салют” и принесла всем чай. Вадим поднял стакан с коньяком “за нашу спутницу и за ее большое счастье, человеческое и женское, и чтоб больше было приятных минут”. – “Я обычно вино пью”, – Лена пригубила. Женя рассказал, что едет в отпуск к родителям в пригород Кирова, ему двадцать пять, барабанщик в Москве в оркестре при ДК “ЗИЛ”. Вадим сказал, что он до Глазова – инспектировать воинскую часть.

– Сейчас в Москве дурдом начнется, – он возюкал пальцем коньячную каплю.

– В июне, – сообразила Лена. – У меня муж говорит: радуйся, в Подмосковье сидим. Хоть спокойно всё, без приключений.

Женя развел руками, оправдываясь перед кем-то:

– Олимпиада! У нас – Олимпиада! Это же раз в жизни такое… Когда еще будет? В другой жизни, наверно. Я бы мечтал на Олимпиаду попасть! А так, вы знаете, я Москву что-то не очень… Дома тишина, рыжики зеленые, цвета иголок, вкус еловый, таких нигде нет… Обидно: отпуск кончится, они только пойдут. На Вятке жизнь особая, лесная… – Он мягко растянул губы навстречу своим словам.

– Слыхала, – сказала Лена. – Муж оттуда… Не скучно?

– Мне скучно не бывает, – перевел на нее улыбку: – Давно замужем?

– Три года.

– Этсрок! – Вадим поднял стакан.

– Не, я не женат… – Женя, влив в себя коньяк, мгновенно прибавил в румянце. Лена смочила губы, стала разламывать на обертке пористый шоколад. – Есть одна… вроде как невеста… Правда, старше меня и с ребенком. Да мне какая разница… Лишь бы хорошая была. У вас есть дети?

– Дочка.

– Сын, дочь, – Вадим звякнул кольцом по подстаканнику. – Взрослые почти. Я-то уже матерый, тридцать шесть. Но по мне: всё только начинается! Или старый я дед, а? Твой какой приговор? – Он обращался к Лене, шевеля крутой приподнятой бровью.

– Молодой, – мяукнула, прожевывая шоколад.

– У нас тишина, – поделился Женя, – и то, бывало, гуляешь по городу, тут к тебе мелюзган: “Ты с какого района?” – “Тебе какое дело!”, а за ним повыше подходят. Прическа у меня, – он встряхнул светло-русым каре. – От Москвы отъедешь – сразу огребешь.

– Часто огребал? – спросил Вадим поощрительно.

– Не, я карате занимаюсь. В Москве, в Сокольниках. Говорят, скоро его запретят. Карате страшнее пистолета. Сейчас по Союзу много случаев, когда приемами на тот свет отправляют.

Выпили по новой и увлеченно заговорили о боевых искусствах и драках.

Они сыпали историями, соревнуясь, будто бы угодив в азартную игру, и всё время посматривали на нее: то ли как на судью, то ли как на приз. Она тоже стала пить, уже не понарошку, глотками, смеясь звонко, всё звонче и звонче, крутя темной головой (вчера постриглась, челочка прореженная, сквозная, с ветерком – в купе душно, но челка с ветерком), даря блестящие темные глаза одному и второму.

– Мой знакомый по Ленинграду шел, – задорно сообщил Женя. – Прохожего просит: “Дай прикурить!” Тот ему в морду хрясь: “А пожалуйста?” Вроде ужасно, но вежливость тоже нужна.

Вадим усмешкой подавил зевок:

– Я когда служил, один боец посылки у нас в каптерке крысил: сахар, колбасу… Курево внаглую воровал. Мы его поймали – папиросы жевать заставили.

Лена кокетливо повела головой:

– Он так умереть мог…

– Не всю пачку. Две-три цигарки он у нас съел.

– А тебя что, никогда не били? – Женя заполз на стол румяными, как его щеки, локтями.

– Бабуся в детстве крапивой стегала.

– А в армии?

Они дрались, поняла Лена. Они дрались за ее внимание. Ее пьянила сама ситуация: двое желающих произвести на нее впечатление мужчин, замкнутое пространство, пролетающий май…

– В армии нормально было, – сказал Вадим задумчиво. – В армии вообще нормально. В армии всё на пользу… Я в Туве служил, мотострелковая дивизия. Вот кругом – да, было лихо. Если вдруг война – тувинцы первые к американцам перебегут. Я всегда с ними дрался, когда в увольнение ходил. Однажды трое пристали, пьяные: “Давай деньги!” Я говорю: “Даю!” – двоих столкнул лбами, третий побежал, но я его догнал – камнем. Поднял камень с дороги, швырнул и попал ему точно в копчик. Он аж согнулся, на землю лег и пополз от меня. С ними только так…

– Да ну… – Лена посмотрела на его кулак с теплотой.

Среди этого боевого трепа она была – слабая, безнадежно отставшая от них, не знающая риска и ярости, физических побед, боли, спелой тяжести мышц, счастья наносить удары – просто самка. Оба рассказчика очаровали ее и смутили, но втайне она выбрала ровесника Женю.

Женя широко улыбнулся, показывая расщелину зубов, в которой застряла чаинка:

– В деревне в клубе летом было… Я у бабушки гостил… Ребята вместо танцев стенка на стенку пошли.

– Из-за девушки? – спросила Лена.

– Девушки все поделены. Симпатичные заняты, их ягодками называют, остальные в стороне пасутся. Из-за музыки! Один заорал: музыка не нравится, ставь другую. Половина поддержала, половина несогласные. В итоге магнитофон сломали. Потом полгода музыки не было. Да-а, с такими негодяями сложно коммунизм построить… – Он длинно вздохнул, вскочил и крутанул радио: молчало.

Вадим, деревянно пританцовывая под голодную мелодию колес, пересел к Лене, так что теперь они все сидели втроем на одной полке.

– Паскудная, в сущности, штука жизнь, пока… – он говорил задушевно и заученно, – пока не повстречается какой-нибудь дорогой человечек… И всё летит к черту, всё прошлое в щепки, на осколки. – Взял ее за левую руку, пальцы были холодными и цепкими.

– Лишь бы какой подлец не обманул. – Женя легонько, почти невесомо погладил ее по правой руке. – Лена, у вас глаза… Смотреть бы в них и ехать… Ехать и смотреть. Сколько угодно суток!

– Никак нет. Тебе, друг мой, вечером сходить. Это мне еще ехать. Завидуй!

Лена посмеивалась, ощущая праздник. Слева и справа было внимание – то, чего ей так не хватало. Чье же внимание ей подходило больше? Вадим симпатичный, осанистый, просто красивый, но женат. Женя, хотя и похож на свинопаса, зато добрый и музыкант.

В окне она увидела рыжих тощих коров, выстроившихся вдоль насыпи, словно пародируя вагоны (вероятно, ржавого товарняка).

Все замолчали. Она ждала, что кто-то заговорит, но оба молчали, и она тоже не заговаривала, надув губы и ощущая себя пустой. Она встала и вышла в коридор.

В туалете перед зеркалом оттянула вырез платья, зачем-то вытащила коричневатый сосок из лифчика, показала себе язык. Заскрежетали тормоза. Ручку двери несколько раз дернули, застучали с настойчивым гневом. Лена провела по лицу полотенцем, открыла.

– Выходи! – Проводница стояла на пороге, синея формой и подглазьями. – Стоим!

Лена заглянула в купе:

– А где Женя?

– Один сошел, другой поехал дальше… Естественный отбор. – Вадим нервно усмехался.

Наконец поезд тронулся, погружаясь в сумерки. Чем дальше они отъезжали, тем непринужденнее делался майор. Он достал новую бутылку коньяка, кусок копченого сыра, доели оставшиеся кружки Жениной колбасы. Вечер незаметно втянулся в ночь, полную пролетающей первобытной темени и огоньков. На каком-то полустанке гуляли пять минут во тьме, рука об руку, прижавшись. Поднялись в вагон, Вадим травил анекдоты, смеялись, хмелели, вспоминали общих знакомых из Минобороны – военных, девчонок, теток. Лена совсем не противилась, когда он ее ненароком поцеловал. Сначала слегка, сухо, затем глубоко, мокро, тягуче. “А твоя жена? – выпалила она, храбрясь и поэтому развязно. – Ты ее любишь? Любишь ее?” – “Давно любовь была. Сейчас уважаю”. Он не стал в ответ спрашивать ее о муже. Запер купе, сомкнул занавески, несколько раз подергал, стараясь сомкнуть плотнее.

Они опять целовались, поцелуи стали объятиями, объятия – раздеванием. Он оказался безволосым. “Ты такой… ровный”. – “Бабушка – якутка”, – только тут она уловила что-то лукавое в разрезе глаз. Побеждая себя, она сорвала платье через голову, бросила на подушку, он нагнул ее, головой в пластиковую стену, и внезапно заломил руку за спину, больно и высоко, как крыло.

Так и держал. Так и держал. Так и держал.

Вышло быстро и грубо, да и алкоголь затупил ощущения. Разжав ее руку, он участливо подул на локоток и принялся осыпать до плеча фальшивыми поцелуйчиками.

Он сразу протрезвел, и она тоже протрезвела. Обоих накрыла неловкость, побежали по очереди в туалет, потом он, натужно шутя, убежал курить, она побежала с пустыми стаканами к проводнице – заперто; стаканы – обратно, “Найдемся! Заходи в министерство! Ты, значит, в аварийной службе? Я тебя разыщу!” – и вот уже оба, со страдальческой зевотой уклонившись друг от друга, забились в темноту на свои полки.

Ночью, когда он выходил в Глазове, Лена притворилась спящей, даже мерно посапывая для достоверности. Наверняка он бы поцеловал, но она лежала наверху, лицом к стене.

Днем была Пермь, залитая горячим солнцем, и от солнца как-то вызывающе шершаво-серая. Лена ни о чем не вспоминала – ни о доме, ни о случае в поезде. ЗАГС, ресторан, жара, теплые водка и вино, стеклянное остервенение взглядов, кричащие рты, из которых рвался наружу изнаночный яркий цвет… Школьная подруга Настя, по-прежнему хорошенькая шатенка, словно бы попала под увеличительное стекло: располнела, у нее подросли телесная родинка на щеке и горбинка на носу, но, оказалось, она была не толстая, а беременная. Ее худощавый муж говорил сбивчиво, в нем плескалось счастье. Праздновали с размахом и топотом, многолюдно, день и до следующего утра. Лена облилась вином, пела и плясала, затевала разговоры, подслушивала чужие, радуясь всему и своему веселью. Она отделывалась междометиями от приставал, ныряла в женские заводи, узнавала новости про щенков, сынков, внучков, поспевание кабачков, сговаривалась писать письма, ездить в гости к неким тете Маше и Варюше, верила, что так и будет, сама на эти часы сделавшись пермячкой. Близкие слезы щекотали нос, когда она над длинным столом говорила пожелания – любви, доверия, заботы, терпения, любви. Ой, уже было любви? Значит, еще раз любви! Пусть будет любовь от начала и до конца! Утром и вечером вам – любви!

Почти всю дорогу до Москвы она спала как убитая.

Но от Москвы до дома мысли, отогнанные куда подальше, накинулись сворой. Она стала думать о муже, дочери, измене, настоящем и будущем, вспоминала брови вразлет, первый деликатный поцелуй в купе и как через каких-то пятнадцать минут на скаку холодная офицерья ладонь шлепнула ее по заднице. Было противно от стыда. Муж всё равно не узнает. Стыдно перед собой? Стыд был за то, что всё случилось так унизительно, наспех. А может, случись всё иначе, с ласковым барабанщиком Женей, было бы и не так стыдно. Она скривилась от этой мысли. Какой Женя? Для чего? Она уже привыкла к Виктору: его запаху и его телу. С Вадимом было гораздо хуже, чем с Витей. Возможно, и Вадим неплох, но, чтобы это оценить, нужно время. Нужно? А зачем? Витя приходит усталый, наклоняется над кроваткой, Танечка морщит мордочку в дремотной улыбке и кричит ему залихватски: “Папуля!” – круглый носик, рыжие кудряшечки… Сквозь душную пелену стыда Лена нежно улыбнулась, пытаясь лицом и губами вспомнить улыбку дочери.

Измена прибила ее к мужу. “Ну что, сорока-ворона, кому чего дала?” – спросил он, вернувшись с работы, и внезапно услышал: “Всё для тебя берегла. Что-то я соскучилась, прям даже не знаю!”

Целую неделю после Перми она была кроткой. Но, вскоре поняв, что огню в семейном очаге не хватает масла, снова отвечала грубостью на грубость и начинала первая.

Нет, Валентина верно обещала: стерпелся и слюбился. Год шел за годом, и Лена яснее понимала, что лучше Виктора ей не найти. Она кляла мужа вслух и в мыслях, но, когда не виделись день, ловила себя на том, что соскучилась. Ей нравилось с ним скандалить и укрощать его норов. В главном он всегда ее слушался. Даже в постели она вела себя вольно, так, как ей было приятно.

И при этом она всё равно его немного побаивалась, точно сильного зверя: а вдруг чего учудит…

В восемьдесят третьем они поехали в Ялту. Они прожили семь лет вместе, но сейчас был как будто бы их медовый месяц, визгливое присутствие дочери не отменяло новизны. Они очнулись, словно изгнанные из рая, но милосердно сюда, на атласный песок, возвращенные, обнаружив себя почти невесомыми, почти прозрачными, разглядывая друг друга с чувством нежданной близости под солеными брызгами и тугим ветерком, под синими, уютными, совсем не давящими горами. Они словно бы впервые почувствовали себя одним существом.

В этом проснувшемся новом влечении был даже какой-то пытливый эгоизм. Накупавшись и нагулявшись, они запирались в пансионате на горе, где накопленное за день достигало верха. Таня мгновенно засыпала, а их легонько подталкивало взаимное притяжение. Они словно хотели обменяться дыханием, свериться, каково им тут, и для этого соединяли губы. Теперь вместе им было лучше, чем когда-либо раньше. Они мало говорили или о чем-то будничном трепались между поцелуями. Они целовались вечерами в меркнущем свете на балконе, в темноте, лежа в номере, охотливо и придурковато, как в первый раз, когда после цирка бродили по Москве; и вообще, оба как-то поюнели: во всех их движениях – в городе, в море и в постели – возникла безотчетность молодости.

Конечно, они не были свободны из-за постоянной оглядки на дочь, но и эта несвобода, сокращавшая время ласки, делала крымскую жизнь острее. Они почти не бранились. И даже брань звучала по-новому. Однажды ночью, после дивной текущей дыни и двух бутылок крепленого вина, он сначала шутливо, потом увлекаясь, утяжеляя слова, всё жестче, обиднее, кошмарнее, засипел над ней, она со стоном откликнулась, подтверждая, то обзывая себя, то его, и им было очень хорошо, лучше некуда. Больше они такого не повторяли. Это была их тайна, порыв, которого оба застеснялись.

И все-таки Крым не прошел бесследно. Они как будто выяснили, что в браке может быть второе дыхание, глубже, чем первое, а значит, возможно третье.

И всё равно Виктор не прекращал ревновать или делать вид, что ревнует. Он даже с потешными вздохами повторял ей то ли вычитанные где-то и заученные, то ли выплеснутые памятью народные присловья: “Муж по дрова, а жена была такова”, “Муж за волками, а жена за молодцами”, “У тебя, кроме Нестера, еще шестеро”… Сам-то он полагал, что просто так шутит, или считал, что это шутки для профилактики, а чаще не мог с собой справиться. Таня глупо смеялась и начинала повторять за отцом, Лена в ответ грубила, стараясь зацепить больнее: “Что, уже волки мерещатся? За волком он пойдет… Не за волком, а за водкой”. Всякий раз упрек в выдуманной измене звучал для нее упреком в верности. Если бы она была еще от него без ума, если бы верность для нее была чем-то святым… Но она продолжала раздражаться на его неотесанность и случавшиеся пьяные концерты, мучиться проносящимся мимо временем, сомневаться в их браке.

Как-то затемно, холодным утром в конце февраля, когда Лена перекусывала на кухне, прежде чем отправиться на электричку, Виктор спустился в трусах и майке, сел на табурет, почесывая макушку под спутанными волосами. Вчера он напился, что иногда позволял себе по выходным, но не буянил, а бахвалился: “На корабле тяжело без бабы. Зато как было в старину, так и в нашу службу… у моряка в каждом порту жена”. Когда он затянул под гитару “Наверх вы, товарищи, все по местам”, Лена увела Таню наверх, заперлась с ней и легла спать. Виктор, немного поколобродив, заночевал у себя. А сейчас он сидел на скромно поскрипывавшем табурете и буравил жену розовыми, запухшими, отчего-то хитрющими гляделками:

– Ты в чем это?

– Я? – Она смахнула крошки с колен и издевательски уточнила: – Что, идет мне?

Сарафан на ней был синий, в красный и белый горошек.

– Обморозить ничего не боишься?

– У меня поверх пять одежек. Я ж тебе говорила: у нас в аварийке топят, как в бане.

Он замолчал, не отводя глаз, тишину нарушал только звон ее вилки.

– Лен…

– Что?

– Ты зачем нарядилась-то?

– Отстань, я в нем всю неделю хожу.

Стекло запотевало от струек пара из закипавшего чайника, и, будто в результате сложной реакции, чернота в окне превращалась в синь.

– Значит, всю неделю смотрят на тебя, как на сумасшедшую. Лена, это летняя вещь…

– Сам псих. В аварийке лето настоящее, все мухи ожили.

– Раньше я тебя в этом не видел. Подарил, что ли, кто?

– Кто подарит? От тебя подарков не дождешься. В прошлом году купила. – Она торопливо доскребала картошку с остатками жареной колбасы.

– Не помню я что-то его.

– Можно подумать, ты другую мою одежду помнишь.

– Другую помню одежду, эту не помню. Ты меня знаешь, у меня память хорошая.

Он начал многословно о чем-то сокрушаться, она, плохо слушая, налила себе чаю, налила и подвинула ему. Прихлебывая, бросала короткие оборонительные реплики – не было времени собачиться. Окно блестело подтеками, синева становилась всё светлее.

– Отстань, из-за тебя опоздаю… – Подставила сковороду под холодную воду, бешено водя железной, мелькавшей как юла мочалкой. – Ты куда вылез? Спи, тебе с Танькой весь день нянчиться.

– Воскресенье, – сообразил Виктор. – Никакого садика.

– Никакого. Помнишь, чем ее кормить? Иди, еще дрыхни… Она всё равно скоро встанет. – Лена поплыла из кухни, задела голой рукой, качнула попой под пестрой тканью, пожала голым плечом: – Шатун…

Он развернулся вместе с табуретом, увидел спину, исчезавшую в темноте прихожей, наскочил, дернул лямку с плеча и вмиг, сам себе удивляясь, трескуче разодрал сарафан – вдоль позвоночника и до пояса.

Что это было – похоть, гнев, похмелье или всё сразу? Она завопила, как будто он полоснул ее ножом. Он испугался, что-то бормоча, зажимая разрыв дрожащими руками, неловко сводя цветастые половинки.

Сверху донеслось требовательное:

– Мам!

Разрыва не случилось, через день вроде бы помирились. Виктор достал ей белые чешские туфли, перестал пить на два месяца, но она всё равно злопамятно наливалась желанием мести.

В восемьдесят седьмом, погожим августом, Виктора навестил, с ним списавшись, сослуживец и дружок Аман. Он попал по делам в Москву. Чернявый, жилистый, он был малословен, но не от застенчивости, как сразу поняла Лена, а от чего-то обратного – от самоуверенности, возможно. Сели в саду. Лена недолюбливала мужниных гостей: нарочно не накрасилась, не приоделась и отделалась бедной закуской: картошка, огурцы, помидоры, редиска, зеленый лук, горка яблок. Огромная бутыль (ее в народе называли “четверть”) мутно желтела до стеклянной пробки. Таню показали гостю и уложили пораньше. Виктор разлил самогонку и скоро стал вспоминать о воде, о храбрецах: только двое решились прыгать… с мачты прыгали, с мачты…

Аман вел себя нарочно спокойно, точно слово “спокойствие” отчеркнуто в книге нервным ногтем, выпивал и не пьянел, и за его спокойствием Лена почувствовала скрытую, непонятную для нее, но чем-то заманчивую угрозу.

Виктор вспомнил, что у Грекова с верхней койки были босые грязные ноги: “Свесит их и на гитаре бренчит, а сыром пахнет”. – “Не за столом же!” – оборвала она брезгливо. “Это он меня научил на гитаре”.

Аман жил в городе Нижнекамске, работал на шинном заводе.

– Чего делаю? Шины делаю. Формовщик. Колесо, оно и в Африке колесо. Хуже, лучше, а все-таки катится. – У него был глуховатый, какой-то очень мужской голос, с первых же нот начавший пробирать Лену.

– Мы-то общим транспортом, – Виктор зверски сломал огурец пополам. – Утром – электричка, метро, вечером – метро, электричка. Моя всё плачется: ножки болят, увез ее от Москвы, далеко ездить… В Москву ее тянет жить. А чего в Москве делать? Снять штаны и бегать…

Лена заерзала в своих сатиновых огородных штанах, жалея, что не накрасилась и не нарядилась. Сходила в дом за небольшой компенсацией – банками шпрот и горбуши.

– Аман – какое у вас интересное имя.

– Татарское.

– А как переводится? – Подняла стакан, взболтнула, будто что-то загадывая.

– Это значит “живой-здоровый”.

– Неплохой у меня первачок? – Виктор сжал двумя пальцами длинное стеклянное горло. – Крепкий, скажи?

– Крепкий, – легко, с удовольствием кивнул Аман. – И я тоже крепкий, – в сумраке глаз проскочила веселая искорка.

– Сын растет?

– В третий класс пошел.

– Будущий моряк?

– Зачем ему море? Я за него уже отходил.

Лене вдруг показалось, что за краткими ответами гостя скрывается какой-то древний таинственный смысл.

– Это брат мой приехал, Лена! Он особенный. Он всегда таким был, молчуном. А поближе его узнаешь – настоящий человек, душа… Помнишь, брат, мы фильм смотрели… у нас, на “Верном”… “Полосатый рейс”. Вечно у нас старье крутили, из года в год одно и то же. Рядом с тобой сидели на лавке. Тогда слух пошел, что Марианну, буфетчицу, ну эту, Назарову, дрессировщицу, ее после фильма… через три года… на дрессировке тигр съел.

– A-а… Был такой слух, – подтвердила Лена.

– А сколько у нас про Саблина трещали! Помнишь?

– Помню, – осторожно согласился Аман.

– Саблин? – переспросила Лена. – Кто такой Саблин?

– Ты всё равно не знаешь! – Виктор отмахнулся возбужденным хватательным жестом, ловя и убивая ее вопрос на лету.

– На суше ничего не знали, – спокойно вступил Аман, глядя Лене в глаза из сумерек, – у нас весь флот гудел. Замполит на “Сторожевом”, в Риге они стояли. Короче, он подбил команду бунтовать, капитана заперли. Вроде они “Броненосца «Потемкина»” повторяли… Потом он к “Авроре” причалил в Ленинграде, и с ним лично Брежнев связался, а он его послал, и их тогда бомбить начали. Расстреляли его. – Гость делался неразличимым. – За наших жен. За наших самых хороших. У тебя хорошая жена!

Виктор, поперхнувшись, заколотил себя по спине, наклонился под стол, отфыркиваясь. Аман спросил предупредительно голосом верного джинна:

– Вы не татарочка?

– С чего вы взяли? – Лена засмеялась.

Она смеялась дольше приличного.

Запила смех, горло перехватило, потом снова стала смеяться и, смеясь, пожалела, что у нее короткая стрижка: сейчас бы распустить, рассыпать волосы, взметнуть длинными над головой.

– У меня отец с Украины, – сообщила, перебарывая смех, – а деда у меня Динарычем звали, мама мне говорила. Она казачка была, а прадед, получается, Динар… Это какая нация?

Зажегся фонарь на улице, и облик Амана проступил из тьмы.

– Точно наша! – он потирал руки.

– Да кто ее поймет: татарка, башкирка… Господи, баба обыкновенная… – Виктор облокотился о стол и одышливо спросил: —Ты чо думаешь, я сам ее нашел? Встретил где-то? Подсунули! – Он хохотнул, по-свойски коснулся бутыли, как будто это она устроила ему брак.

– Подсунули меня, говоришь? Ты что такое говоришь? – Лена привстала, потому что кровь смачно и обильно плюнула изнутри, заливая злой теплотой глаза, лицо, шею, грудь.

Ей вдруг стало ужасно обидно, захотелось уйти в дом, лечь с дочерью в комнате и не показываться.

– Зачем ссоритесь? Повезло тебе. Хорошая твоя жена. Очень хорошая… Вам двоим повезло.

– Тебе бы такое добро, – Виктор взял бутыль тряскими руками, словно она отяжелела, и, расплескивая самогон, чертыхаясь, но всё равно расплескивая, разлил по стаканам. Потом вдруг положил голову на клеенку и замолчал. Он мог иногда заснуть за столом, никогда не храпя, даже пьяный.

Лену не отпускал жар, кровь прихлынула и не уплывала, точно подскочила температура, она расстегнула рубашку на несколько пуговиц, Аман сбивал пепел с папиросы, было похоже – стряхивает жар с градусника. Докурив, пружинно встал и ступил в темноту, разминаясь, помахивая руками влево и вправо, как бы рисуя серым по черному.

– А что это такое? Как они называются? – донесся его негромкий голос, подзывая ближе.

Лена зачем-то выждала и отозвалась:

– Где?

– Тут.

Она поднялась, чувствуя мельтешение мурашек, ледяное покалывание поверх горячей кожи, сделала несколько шагов и попала в предательский мрак.

– Что? – обманутая этой теменью, она подошла к нему почти вплотную.

Она стояла на границе его запаха – острого, терпкого, сладковатого, перемешанного с запахом сивухи.

– Что, где, когда? – Голос его был насмешливым, возможно, из-за полной темноты. – Чего это такое растет?

– Бананы.

– Кто? Бананы?

– Бананы, – сказала Лена безразлично, а он спросил быстро и странно:

– А Витька что?

Она снова выждала и сказала просто, с усталым вызовом:

– Отрубился.

Теперь выждал Аман, чтобы сказать легкомысленно и ветрено, куда-то в сторону, всего одним словечком:

– Точно?

– Точно.

– Точно-точно? – спросил он с жадной силой.

– Точно, – ответным бессильным ветерком пролепетала Лена. – Я его знаю.

– И я его знаю. – Мрак дернулся ей навстречу и, безошибочно дотянувшись, погладил по волосам твердой, костяной, как гребень, пятерней.

Лена покачнулась, он чиркнул спичкой, желтая вспышка вычертила скулы, широкие ноздри, и по тому, как подрагивали его губы, она увидела: сам напуган своей смелостью.

– Хорошо здесь, хорошо. – То ли отступая от нее, то ли приглашая, он уходил в глубь огорода. – Всё хорошо…

Лена потерянно следовала за ним.

– Хочешь? – Он поджидал возле затаенной яблони августа.

– Хочу.

Папироса перенеслась из его руки в ее руку, мазнув по темноте огненной запятой. Лена сжала зубами бумажную гильзу, потянула дым, голова медленно, но с ускорением закружилась, будто раскручивают карусель; она выронила папиросу, прикрыла глаза, подставляясь под облапавшие ее вороватые руки.

Она схватилась за дерево, и он начал осыпать ее лицо и шею быстрыми поцелуями. Несколько яблок, прошуршав по листьям, стукнули в землю. Он, точно захватчик, впился губами в ее губы, одно яблоко хлопнуло ее по плечу, другое садануло по темени – оба вскрикнули разом, как если бы испытали одно и то же.

– Мама! Ма-ам! – услышала Лена (Таня? где?), оттолкнула Амана локтем.

По деревянной крыше летнего домика ходила с мяуканьем соседская черная кошка, угадываемая в темноте.

Аман ожесточенно чиркал спичками, отойдя шагов на десять.

Подошла плавно, ожидая поцелуя. Огненное многоточие пронеслось перед глазами – он сбивал пепел:

– Сам себя не узнаю… Вино в голову… Чуть друга не предал…

Лена угадала: ему было боязно возвращаться отсюда за стол, к Виктору, который, может быть, уже проснулся. Она почувствовала занимавшуюся тоску.

– Ты первая иди.

Он сел в траву, что-то выискивая в сорняках, воровато шаря, как недавно по ее телу.

– Всё хорошо?

– Хорошо… Всё хорошо… Окурок уронил, блядь… Муж проснется, спросит: откуда окурки? Вот он где, нашел, – разогнулся с загнанным смешком. – Эх ты, жена нехорошая…

– Какая я?

– Нет, не ты, самогон нехороший, башку мне снес. Был пьян, исправлюсь, блядь, – повторил мат так, словно теперь имел право ругаться при ней. – Ты смотри, не болтай…

Лена не ответила – памятливо уклоняясь от грядок, она прошла к столу, ожидая обнаружить мужнину голову на прежнем месте, но за столом было пусто, только стеклянная четверть, остатки закуси, тусклый отблеск фонаря.

– Вить!

Она на что-то наступила своим сланцем, отдернула ногу: муж беззвучной горой лежал на боку, накрытый темнотой, – видно, сполз на землю во сне.

– Помочь? – подойдя, неуверенно спросил Аман.

– Помоги!

Они вцепились, приподняли, Виктор, отпихиваясь, замычал, замотал головой:

– Спал? Давно сплю?

– Спишь, а мы не будим, – сказал Аман с искусственным смешком. – Спал, спал и вдруг упал.

– А вы чего? – Виктор подозрительно причмокнул.

– Спать пошли, – скомандовала Лена.

Ранним утром в коридоре он, с грехом пополам собранный на работу, стоял, склонив повинную голову, Аман ждал за калиткой (электричка через десять минут), Лена наспиртованной ваткой тщательно терла среди кудрей выпуклую шишку. Возможно, думала она, он упал и ушибся тогда же, когда на меня с Аманом посыпались яблоки.

Она радовалась, что у нее не дошло до большего с этим человеком, которого надеялась никогда не увидеть.

Но после отъезда Амана ее охватило знакомое по девичеству ощущение – загадочности противоположного пола. Раньше дурманное, а сейчас тоскливое… Вскоре во сне она изменила с поселковым жителем, сухоруким дедом Серовым, на которого без слез не взглянешь, испытав острейшее наслаждение от этого ветхого призрака, и сквозь сон беспокойно и мстительно подумала, что нагадила мужу. Иногда рядом с Витей ей было веселее воображать несуществующих или незнакомых людей, да хоть дикарей из кино – меднокожих, в перьях, голых индейцев. Весной восемьдесят девятого неопрятный художник, весь в чем-то голубом и безразмерном, встретился ей на Старом Арбате, предлагал нарисовать ее бесплатно; его язык двигался проворно, как змейка, облизывая уголки рта. Если бы не дочь и мачеха рядом – она бы остановилась. Позже, оказываясь на Арбате, бродя между крикливых поэтов и раскрытых мольбертов, она смутно надеялась встретить его вновь.

Аварийщики Лену не вдохновляли: вечно с руганью, темный народ, разве что один женатый великан Кувалда был ничего, а вот к их пьянкам в отличие от Витиных Лена относилась благожелательно – “Не перехряпают!” Бывало, нарезала для работяг закуску, особенно если возвращались с вызова. Сама с ними не пила, но могла посидеть, поболтать. Случалось, перехряпывали. Валерка Белорус ввалился пьяный в дым, извалянный в пыли, выдул полстакана водки и сказал, слизывая набегавшую кровь с костяшек: “Я его убил. Клянусь, убил. Пристал, падла. Тут, близко… Я его тремя ударами… Оттащил во дворы”. Как-то раз Лениной сменщице Варе Лесковой пришлось в одиночку запереться в общей комнате от набравшегося до одури сварщика Пахомова – тот ломился целый час, пока не скрутили; после той ночи толстая деревянная дверь была изрыта кратерами.

Однажды зимней ночью (морозы подкинули всем забот) Лена сидела у телефона, читая Агату Кристи, в соседнем помещении спал малопьющий электрик Киладзе (потом он уволится) и пил в одно горло Кувалда, всё громче звеня стеклом. Она читала про подкравшегося убийцу и вздрогнула, услышав близкое:

– Лен! – Кувалда навис над ней, громадный, мордастый, красный, с обезумевшей синью глаз: – Лен! Что читаем?

– Чего пристал?

– Это я пристал? Знаешь как пристают? – Обнял могутными ручищами, подхватил вместе со стулом и, удерживая на весу, потянулся к ней, как будто хотел засосать ее лицо целиком.

– Опусти меня! Слышишь? – Ногти ее цепанули по его тугой, с набрякшей веной шее – предупреждающе, неглубоко.

– Опускаю… – он поставил ее обратно. Икнул. – Как хошь…

Пошел в другую комнату, широкой спиной выражая смущение.

Виктор каждый год становился тише со своими ревнивыми подколками. Он не прекращал осаждать ее обвинениями, но произносил их, как актер-комедиант стародавнюю роль, будто издеваясь сам над собой. Лена больше не ждала, что он, как в первые годы, заявится среди ночи взъерошенным инспектором к ним в аварийку. Она ждала другого… Она ждала другого. И дождалась.

Был июнь девяностого, она брела с работы улицей Горького, недавно переименованной в Тверскую, осоловелая после дежурства. Иногда она наталкивалась на прохожих, пропускала брань мимо ушей и брала правее. В последний миг успела разминуться с багровым галстуком, но ударила коленом по черному дипломату и в заторможенной нечеткой съемке увидела: он падает и, распахнувшись, словно расколовшись, выпускает во все стороны множество бумаг, заплясавших среди тополиного пуха.

– Извините, – она инстинктивно наклонилась, растопырив пальцы.

– Бывает, – на корточки опустился загорелый мужчина, галстук стек на асфальт. – Я сам, сам, – и с невероятной скоростью, как будто давно репетировал, собрал бумаги, ловко цепляя их и ровняя в стопку, после чего уложил в картонную папку, виновато подставленную Леной.

Взял под локоть, выводя из толчеи. Это был крупный полуседой брюнет с решительным подбородком.

– Извините… – повторила Лена, уходя взглядом вверх по улице и думая о близости метро. – Ночь не спала.

– Всю ночь? – он блаженно раздул ноздри.

– Ага.

– Как романтично… Вот так, чтобы всю ночь, – последний раз у меня было в далекой юности.

– У меня постоянно!

– Неужели?

– Работа такая.

– Работа? – Догадка исказила щекастое лицо, покрытое золотистым загаром, и он стремительно, чуть надменно осмотрел ее всю, невысокую: от каблуков, по увесистым (под розовой блузкой) грудям до челки. Задержался на блестящей коричневой сумочке. – Здесь и работаем?

– За гостиницей “Минск”.

– Много платят?

– Сто тридцать рублей.

– За сколько?

– За месяц.

– Чего так мало?

– Обычно для аварийки.

– Для чего?

– В аварийке я работаю, на телефоне! – громко втолковала она, как глухому. – Всё, пора… – сорвалась с места, постаравшись снова не выбить тяжелый дипломат из мягкой руки.

Он догнал ее, спешившую, и пошел рядом неожиданно проворно.

– Вы так похожи на одну женщину… Вы верите в судьбу?

Она смолчала и свернула в метро.

– Вам куда? Я провожу?

Не отвечая, прошла турникет, встала на эскалаторе. Если бы не усталость, возможно, ей бы и польстил интерес солидного мужчины.

– В метро год не ездил, – вкрадчивый голос раздался над ухом, она решила не оглядываться. Вкрадчивый голос, но кудахчущий, забавный, с хохляцким хэканьем. Вместо “год” – “ход”. – А хород-то растет… Сколько народу! Еду за вами, зачем, не знаю. Вы случайно не Козловская?

Она потянула воздух за плечом: пахло дорогим одеколоном.

– Не Козловская.

На платформе она вскользь оценила его заново: одет дорого, ботинки чищеные.

В вагоне он навис над нею, севшей.

– Я не представился. Миша, – протянул твердую блеснувшую визитку. Лена взяла, прочитала золотое тиснение букв: “Смирнов М.H., специалист отдела топливодобывающих отраслей аппарата Бюро Совмина СССР по ТЭК”, – спрятала в сумочку равнодушно. Ей правда было маловажно. Ну, большой человек, и?.. – А вас как зовут? – Он отпустил железный поручень и, покачиваясь, сжал белесоватые виски. – Нет… Дайте угадаю! А… А… Алена?

Она засмеялась, немного взбодренная:

– Тепло.

– Алла?

– Лена.

– Лена! Вы вся задумчивая… Вылитая Алена. Аленушка. У речки сидит.

Он о чем-то кудахтал и всё больше напоминал ей откормленную наседку: клюв, выпуклый глазок.

На “Комсомольской” плыли вверх к барельефам, где белоснежные мужчины и женщины напрягали мускулатуру.

– Телефон у вас есть?

– Не провели еще, – ответила правду, ощущая, как властно обступает дремота.

Хочешь спать – и говоришь честно; бессонница – сыворотка правды.

На вокзале у дверей электрички он сказал просительно:

– Как бы нам еще увидеться? – Электричка похотливо фыркнула, словно огромная кошка на кота. – Рабочий адрес, Леночка!

– Ох… Тверская, двадцать четыре. Берегитесь, у нас аварийщики – ребята суровые…

– Всё будет в лучшем виде! – рассыпался воздушными поцелуями.

Она забыла о нем, едва села в электричку, – еще одно особое свойство бессонного мозга. Она не спала, чтобы не проехать свой Сорок третий, и думала о работе, о ночной смене, о Кувалде, который неделю назад бросил курить и всех затрахал, выгоняя курить на улицу. Брянцевы никогда не курили, надо, чтобы Таня однажды не закурила.

Спустя трое суток Лена дежурила возле телефона и второй чашки теплого паршивого кофе в опустевшей аварийке. Была только полночь, а звонков с вызовами набралось уже три. Задребезжал треснутый телефон – раз, другой, еще, еще, она неторопливо подняла трубку. На там конце ответно молчали.

– Говорить будете?

– Леночка, это вы? Вас расстроил кто-то? – Она мгновенно узнала приставучий голос. – Леночка, я сегодня тоже не сплю. После работы хочу вас встретить. Договорились?

– Спокойной ночи, – осторожно нажала на рычажок под внезапную тревожную аритмию.

Хотя ей и польстил его интерес, за домашними хлопотами она если и вспоминала о нефтянике, то мимолетно. А теперь он занял ее мысли на всю ночь…

Она вышла на бетонное крыльцо под раннее солнце, но никого не увидела. Спустилась, шаркнув о ступеньку, и поплелась по Дегтярному переулку к Тверской.

Справа железно хрястнуло: из открытой дверцы черной “Волги” выбирался он – с пышным белым букетом:

– Привет! Позавтракаем где-нибудь? Может, в “Арагви”?

– В такое время рестораны не работают.

– Ничего, скоро в любое время заработают. У меня там директор знакомый, нас уже ждут.

Лена взяла розы, воровато обернулась на дверь аварийки и следом за черным костюмом влезла на заднее сиденье. Сердце раскачивалось вверх-вниз, как в детстве.

Поднесла к лицу влажный и жирный, почему-то пахнувший салом букет, поймала в зеркальце отсутствующие глаза водителя – ей начинало нравиться. Она протянула замужем тринадцать лет и сейчас ощущала себя зрелым, уверенным бабцом. Нефтяника она не боялась. Тот добродушно кудахтал о том, как рад новой встрече. Ресторан – неплохо. Сто лет не была в ресторанах. Подарки тоже были бы кстати. Серьги, кулончик… “А может, замуж второй раз? То-то Витю уем. А что, рожу еще ребенка”.

Быстро доехали до ресторана. Приторный официант-грузин провел по вымершему залу на второй этаж в отгороженный уютный отсек за длинный стол. Миша заказал белого вина, тарелку сыра, салаты.

– Ешь! Я человек обычный: где было криво, жизнь обстругала. Всю цепочку прошел, от буровой до Москвы. Родился в Луганске, отучился, стал работать: на Сахалине, в Томске, в Нижневартовске. Бурильщиком, буровым мастером, всё выше и выше, главным инженером, начальником буровых работ, а потом Москва позвала. Если нефть не любишь – не берись. Да и газ… – Произнеся “газ” через “х”, он протопал вилкой, как железным солдатиком, накалывая несколько кусков сулугуни, и разом отправил в рот. – Нефть – она не всем по душе. Страстная она. Либо влюбился с первого взгляда, либо нет. У меня и с женщинами всегда так: с первого взгляда. Я когда на нефть смотрю, сам собой романс вспоминается “Очи черные”. Очи черные, очи жгучие… Ты мне сразу одну знакомую сильно напомнила. Она по комсомольской путевке приехала на стройку. – Звякнув бокалом о Ленин бокал, выпил весь. – Раньше я только водку признавал. Годы не те, сорок восемь. Аленой ее звали, Алена Козловская, мы с ней вместе Муравленко строили. Знаешь Муравленко?

– Не знаю.

– Ты ешь! Город такой. В честь одного мужика нефтяного. Там тайга была непроходимая, ближайший поселок Ноябрьск – сто двадцать километров. Оттуда всё везли: технику, дома сборные… Дорог никаких, речушки вброд пересекали. Сейчас там уже четыре школы, стадион, кинотеатр…

Лену осенило: наверно, ему не с кем поговорить.

– И что Алена? У вас любовь была?

– Почти любовь. Мы с ней по разной части работали: я за нефть отвечал, начальник управления, она простой строитель из Ростова Великого, моложе меня, конечно. Разговаривали много, за руку держались. Потом отозвали меня… На повышение, в “Коминефть”. Восемьдесят четвертый год. Вспоминал ее, ночами снилась. Однажды утром спохватился, стал звонить, выяснять, полетел в Муравленко, а ее уже нет… Во Фрунзе переехала… Искал – и не нашел. Может, ее и не было? – Он невесело засмеялся, наполняя бокалы. – Очи у нее были черные-черные, как твои. Может, это не девушка была? Богиня нефти? И в нефть обратно превратилась?.. Женился, развелся, всё не то, да и бездетный. Ты мне сразу Аленку напомнила! – Нахохлился, глянул испытующе, по-куриному. – Прости за вопрос: а ты как к нефти относишься?

– Нормально, – буркнула Лена.

Миша предлагал доставить ее на “Волге” до поселка, она отказалась, простились на пороге ресторана.

– С кем гуляла, чего так долго? – встретил ее Виктор, в одних семейных трусах, наклонился, деловито обнюхивая. – Вино пила?

– Дочери постеснялся бы… Голый ходит. У Маринки Болдиной день рождения, одноклассницы. (Она знала: подруга всегда прикроет.)

– Врешь небось.

Играя с судьбой, буднично посоветовала:

– Не веришь – проверь.

А нефтяник пропал. Первое время Лена вспоминала о нем с неприязнью. На работе нехотя поднимала трубку, предполагая, что это он. Спустя месяц Виктор полез к ней в кошелек за рублем, чтобы торжествующе закричать, выловив со дна сумки золотую визитку:

– Любовник твой?

– Разумеется!

– Ну, правда… Смирнов Эм Эн. Кто это?

– Смирнов? Ты забыл? Я тебе рассказывала… – Неожиданно из нефтяной пучины сознания вынырнула чумазая рожица. – Слесаря Смирнова помнишь? Он еще в том году ноги обварил, в больнице лежал.

– Есть у вас, говорила, ну.

– Это отец его. Смирнов визитку приносил, хвастал. Я случайно в сумку положила. Представь, какая драма: отец в правительстве работает, а сыну ни копейки не дает, пришлось в слесаря идти.

– Врешь, – успокоенно сказал Витя; было ясно: поверил.

– Отвянь! – Она вдруг отчетливо захотела увидеться с Мишей.

Она всё чаще мысленно возвращалась к нефтянику. Порой, выстояв очередь в сельмаг за недавно появившимися ножками Буша или яро поцапавшись с мужем, даже воображала, что потеряла клад. Надо было с этим Мишей нежнее…

Он объявился в конце лета. Позвонил чуть за полночь.

– Лена, ты? Хорошо, что я на тебя попал! Звонил, дозвониться не мог! В командировках закрутили. Что у тебя утром?

– Давай завтра. Завтра вечером.

Предложил “Метрополь”.

Назавтра она предупредила мужа:

– Маринка зовет на новоселье. Квартира в Крылатском. Если запозднюсь – у нее переночую.

– Опять Маринка?

– Опять Маринка, – ответила жестко, увлекаясь игрой. Смягчила игру и прибавила тише: – Вить, ты же знаешь, я никуда давно не выбиралась. И ты тоже… Ну что, ты со мной? У тебя ведь и завтра выходной. – Знала, что он не сможет: затеял домашнюю перестройку и доламывал стену между своей комнатой и чуланом.

Однако он замялся, и она, тревожась, отрезала:

– Нет, лучше оставайся. С Таней побудь.

В “Метрополе” в зале с фонтаном взяли красное вино и стейки из осетрины.

– Куда летал? – Подумала: уже тыкаю.

– Спроси, куда не летал. От Баку до Эр-Рияда… Катастрофа, Союз теряем, нефть падает. В пять раз упала!

– Больше она не поднимется? – спросила Лена, не очень понимая о чем, но как о сопернице.

– Почему? – Погладил указательным пальцем ножку бокала. – Вырастет когда-нибудь, народ расслабится, а она опять упадет… Нефть, она всегда опасная. Обманная, неверная… – Закрутил бокал, рассматривая вино на свет. – Забыл, а у меня для тебя… – Рука – во внутренний карман пиджака, закачалось на цепочке золотое маленькое сердце.

Он угадал ее тайное желание: кулон в мелких острых рубинах. Лена приняла сердечко в ладонь, впившись глазами и шевеля губами, точно бы читала визитку. Восхищенно присвистнула.

– Надень, пожалуйста, прямо сейчас. Да, да, вот так. Тебе очень к лицу. К глазам твоим…

Под красное он взял стопку водки, и еще одну. Рассказывал что-то забавное и лютое про Саудовскую Аравию, куда летал, про их порядки: запреты на выпивку, казни за колдовство, отрубание рук. С мороженым она выпила рюмку ликера.

Он махнул официанту, черканул по воздуху – посчитай, наклонился через стол:

– Давай останемся…

– Еще посидим?

– Наверху, – совсем перегнулся и раздельно сказал: – Я здесь снял.

В прохладном тишайшем номере, куда их доставил зеркальный лифт, Миша не дал ей и секунды опомниться.

Повалил, придавливая к широкой застеленной кровати, сдирая блузку, задирая юбку, крепко целуя в губы, что-то с хныканьем и хэканьем бормоча. Отпрянул, стряхнув пиджак на пол и распустив ремень. Животик, которого она опасалась, не был тяжел. “Харна… Харна дивчина!” – прошептав, задвигался быстро и бешено, целуя в шею с разных сторон. Лена закрыла глаза: “Засосы… Не ставь…” – он задвигался еще быстрее и застонал.

Она вернулась из душа, он лежа попивал вино из бокала (бутылка – на полу, рядом с открытым дипломатом). На соседней тумбочке стоял другой полный бокал – для нее. Был включен телевизор, где в программе “Взгляд” выступал какой-то красивый поп, вернее, старший поп с белой бородой и черным колпаком.

– У вас есть такое слово? – бойко спросил усатый ведущий в очках.

– Покаяние – вот это слово, – медленное струение речи. – И человек, и народ должны знать: покаяние никогда не бывает поздним.

– Питирим, – сказал Миша. – Вместе на приемах бываем.

– Владыка, – перебил, загрустив всем круглым лицом, второй ведущий. – По стране идет война между народами: Карабах, Сумгаит, Фергана… Может ли церковь здесь помочь?

– Национальная вражда – великое зло. Церковь говорит так: несть ни эллина, ни иудея.

– Нефть? – Миша вскочил. – Как он сказал? Нефть? – и, довольный, выключил телевизор.

– Нефть, – легко согласилась Лена, забравшись в кровать и прижимаясь щекой к его сдобному плечу.

– Сказано-то как! Ни эллина, ни иудея! Общая нефть! Общенародная! А сейчас отовсюду и эллины, едрить их в качель, и иудеи. Они нефти в глаза не видели, но всё захапать хотят. Налетай, подешевело… Иногда думаю: никогда она больше не поднимется, вся моя жизнь впустую. Новый век – новое топливо. Что упало, то пропало…

– Всё? – Лена пощекотала его хоть и полноватую, но пригоже загорелую грудь. – Больше не встанет?

– Упала… Дальше будет падать. И мы вместе с ней. – Бережно взял за голову, ткнулся курчавой и влажной сиськой в губы, потянул вниз, мимо живота, туда, где было заново напряжено. – А… А… Алена…

– Что? – откинула челку, подняла глаза: снизу вверх он был особенно похож на клювастую дородную куру.

– Алена!

– Ты как меня назвал?

– Слушай… Лена… – Он дышал прерывисто. – Скажи: “Я Алена”.

– Ты чего хочешь?

– Пошути… Со мной… Можешь? Скажи: “Я Алена!”. Говори, – надавил на слабое темя.

– Не буду.

– Я дам тебе денег.

– Я не Алена. Не Алена я! – Она села, спустила ноги. – Не нужны мне твои деньги! – Мимолетно заметила: низ его сдувается, становится крошечным, теряясь в сероватой поросли.

Он протяжно вздохнул, раскинул большие руки по всей кровати, застыл вверх животом, который, наоборот, казалось, подрос, будто в него переместился воздух.

– Не Алена я! – Юбка, тугая молния на бедре. – Не Алена! – Влезла в каблуки. – Я Аленой не буду, понял?

Миша лежал безнадежно, немо. Поправила сумочку на плече. Длинный взгляд от дверей, и – вхлест, автоматной очередью:

– Мне насрать на твою нефть!

Не дойдя до лифта, свернула на лестницу, побежала, застегивая ускользающие пуговицы блузки.

На Ярославском вокзале в сумерках купила в киоске жвачку “Кофейный аромат”. Витя говорил: “Говно говном, но перегар хорошо отбивает”. Повертев, развернула. Коричневый брусочек был какой-то обиженный и трогательный – советская жвачка, беспомощная подражательница западной. Лена шла, двигая челюстями, пытаясь принять независимый вид, ощущая, как жвачка утрачивает вкус и липнет к зубам.

Сквозь ходьбу что-то кольнуло ее выше груди. Она резко остановилась. Золотое сердечко болталось туда-сюда, как заведенное. Черт, надо было вернуть. Увидела урну, потянулась к шее – сорвать – и не смогла, жалко.

А потом был август, гулкая деревянная церковь с голубыми куполами в Новой деревне возле Пушкино, куда привезла соседка Ида Холодец. Утром перед литургией у деревянного аналоя священник отец Александр, похожий на древнего пророка, добрый и спокойный, но словно бы скрывавший внутри себя яростное пламя, слушал ее, наклонив голову и приспустив смуглые веки на карие глаза. Под глазами у него были коричневатые мешки. В открытое зарешеченное окно врывался шум экскаватора, рывшего землю на поле невдалеке, – не мешая общаться им, двоим, но хороня тайну исповеди от остального тесного люда.

– Вы, знаете, что такое грех? По-гречески – это “мимо”.

Лена сказала:

– У меня вся жизнь, как будто мимо.

Потом он деликатно, но ясно спрашивал о грехах и как-то нашел такие правильные, быстрые, непринужденные, серьезные слова, что ей стало жалко мужа и она тоже быстро, без стеснения и подробностей, рассказала всё.

Проговорив все свои измены, она спохватилась:

– Но ведь он обижает меня… Издевается всё время. Прозвища придумывает. Лена-мурена. Морская змея такая.

– А меня в школе дразнили “Мень-пельмень”, – круглые глаза сверкнули улыбчиво.

Лена выпорхнула из-под его теплой епитрахили с золотыми нитями, которая пахла почему-то козьим родным молоком.

Потом священника убили топором, и она всхлипывала в толпе на похоронах. Потом увлечение церковью миновало, стерлось воспоминание об исповеди и целебной епитрахили. Она снова воображала себе других, но других не было, и Лена дошла уже до того, что вспоминала, как поднял ее вместе со стулом Кувалда.

Начальной размытой весной девяносто второго, созвонившись с Леной, Кувалда приехал к ним с поклажей – четырьмя стульями, связанными между собой веревкой. Это был дельный подарочек – стулья, утащенные некогда Клещом из подвала прокуратуры, благодарность Лене за избавление от страшной смерти. В феврале она, как чуяла, не послала бригаду под кинотеатр “Пушкинский”, а полезшие туда двое из другой аварийки сварились в кипятке взорвавшейся позади них трубы. Кувалда давно не был в Лениной бригаде, но ведь благодарны ей были все.

Лена медленно резала веревку ножом на террасе, нагнувшись и соблазнительно, как ей казалось, выставив попу.

– Я сделаю, – Кувалда взял нож, рубанул разок и распутал стулья в два счета, затем расставил в ряд. – Витек дома?

– В Москву уехал. Для труб своих искать фигню какую-то.

– Каких труб?

– Да на звезды он пялится. Давно уже. Вечером будет. Хочешь – дождись. Дочка в школе. Придет, познакомлю. – Улыбнулась не глядя, и добавила: – Ты проходи, посидим…

– Пора мне! – дохнул перед собой, как кузнец на меха.

– А у меня настойка есть. На черноплодке.

– Витя делал?

Он.

– В следующий раз.

– Что, выпить неохота?

– Охота. Я бы с ним и выпил. А без него… Не, я поеду. Хозяину привет! – Кувалда развернулся, затопал по сырому крыльцу, снова, как и тремя годами раньше, всей широкой спиной выражая смущение.

 

Глава 18

Лена брала Асино молоко не каждый вечер, но с постоянством. Она подходила к сиреневой калитке, нажимала на звонок, отдавала пустую банку и получала назад полную белизны. Едва она приближалась к калитке, трагический запах козьего молока уже начинал щекотать ноздри – какая-то мозговая реакция. За калитку не заходила, чтобы Ася ее не засекла, но всегда интересовалась робко: “Ну, как она там?”

– Да как? Привыкает.

– Не привыкла еще?

– Шалит.

– Можно, взгляну на нее?

– Лучше вам пока не видаться.

Однажды молоко вынесла Севина жена, большая Надя, которая была более словоохотлива:

– Чо же вы ее так распустили, что она у вас такая безмозглая? Заберите ее! Прошу! Ничего не надо, заберите, и всё!

– А что она?

– Я из-за нее таблетки пить начала. Она скачет, и давление мое за ней скачет. Поганка она, всех у нас забодала… С веревки рвется, запуталась, аж кровь из хайла пошла, я думала, околеет.

– Заберу, заберу, – тревожно согласилась Лена, и в следующий раз спросила у Севы: “Хотите, заберу ее?” – но он тотчас забурчал, словно того и ждал, тускло синея васильками глаз, чуть запыленными пятидесятилетним возрастом:

– Надя, что ли, напела? Да выучу я ее, вашу козу. Что я, коз не знаю? Будет ходить по струночке.

От этих слов Лене стало еще тревожнее.

Она отступала от сиреневой калитки с плохим чувством и не могла пить молоко. Она стала посылать туда Таню, которая, пусть и нехотя, осушала перед сном стакан парного, по утрам ела с молоком кашу. “Жалко нашу Асю, – повторяла Лена. – Привыкли все-таки к ней”. – “Сама виновата, – отвечала Таня с каким-то злорадным спокойствием. – Не отдавала бы”. – “И заберу! Забрать?” – “Всех жалко”, – Виктор значительно вздыхал. “Что ты вздыхаешь? Скажи: забрать?” – “Ага… Чтоб она дальше всех доводила? Если тяжело, пускай зарежет”.

Это было в общий их выходной. Лена пришла с работы утром, переместила красный квадратик настенного календаря на двадцать третье сентября, легла отсыпаться и проснулась, разбуженная железным стуком: муж, закрывшись у себя, чем-то гремел. Она закричала ему через дверь, не обалдел ли он. Вместо ответа он перестал греметь, она отправилась обратно в кровать. Проснулась от неприятного писка и треска. Встала: у Виктора из-за дверей на полную мощь шумели радиоволны и бубнил диктор, которого, как щепку, мотал туда-сюда девятый вал помех: “Указ исполняющего обязанности министра внутренних дел” – это муж доискался до станции, вещавшей из Белого дома.

Лена сердито пнула дверь, спустилась, умылась, заглянула в гостиную: “Ты не одна! Потише сделай!” (у Тани играла музыка в телевизоре) – вышла во двор и сразу утешилась: было золотисто от палых листьев и переспелого предвечернего солнца. Глянула на Асин сарайчик: пустая деревянная конура, надо убрать с глаз долой. Представила, как Витя будет всаживать топор, как полетят щепки, как доски лягут грудой. “Молоко”, – вспомнила она. В этот момент из окна со второго этажа донесся снова железный настойчивый стук. “Что он там варганит? Звездолет?”

А Виктор делал самопал – поджигу. Первый самопал он испробовал в августе, когда в сумерках в лесу за железной дорогой, дождавшись накатившего скорого поезда, чиркнул спичкой по коробку и выстрелил в темневшую близко сосну. Трубку разорвало: то ли слишком широк был надпил, то ли слишком много оказалось серы. Его чудом не изувечило, осколки пролетели возле лица, один рассек щеку до крови. Лене, вернувшейся с дежурства, он сказал: “Накололся”. – “Накололся? На что, на вилку? Опять пил”, – она заклеила ему щеку пластырем.

После неудачи Виктор не дрогнул и решил сделать новую поджигу. Сгодилась медная трубка от радиатора, который он вытащил из ржавой инвалидной машины, покоившейся на помойке возле дальнего леса. Орудовал он то у себя в комнате, то в летнем домике. Выпилил деревянную ручку из доски. Укоротил трубку ножовкой, оставив где-то тридцать сантиметров, потом сплющил молотком и согнул. Согнутый конец трубки примотал к деревянной ручке стальной проволокой. Сделал ножовкой надпил для спички – узкий, аккуратный, чтобы всё опять не пошло насмарку. Очистил перочинным ножом серу со спичек (пальцы плясали, чуть не порезался) и начал засыпать в отверстие трубки – истратил два коробка. Затем сварочным электродом утрамбовал эту серу, мельча в порошок. Чтобы порошок держался плотно, оторвал клочок от газеты (рванул по названию “День”, красивая черная надпись), смял в шарик и тем же электродом вдавил внутрь. Кусачками отхватил шляпки больших гвоздей, ссыпал сверкающую горсть следом в трубку. Не патроны, конечно. Мог бы и свинец расплавить, пули отлить, достав пластины из аккумулятора, но ничего, пусть будут шляпки гвоздей – не убьют, зато поранят. Виктор и не собирался никого убивать – так, на край, пальнешь в какого-нибудь упыря, считай, победил. Приложил спичку серной головкой к надпилу, одно крошечное полушарие утонуло внутри, другим, если нужен выстрел, следует чиркнуть по коробку – примотал клейкой лентой.

Этот самопал он, не боясь за себя, опробовал там же, в лесу: чиркнул, бахнуло, трубка выдержала, острые брызги угодили в очередную сосну, а частью скосили узкие листья и красные ягоды рябины. Правда, из травы вскочил мужик, которого не тревожили поезда, но разбудил выстрел или даже само ощущение выстрела поставило на ноги, ласково чмокнул воздух сизым ртом и быстро исчез в чащобе, хрустя ветками, проворный, как дичь. Главное, самопал был исправным. Виктор водил внимательными ладонями по стволу сосны, радостно находя зазубрины.

Теперь, после баррикад у Белого дома, он взялся за очередной самопал. Держать пару опасных трубок по карманам, крича при этом “Вся власть советам!”, лучше, чем просто кричать “Вся власть советам!”

…Лена дошла до сиреневой калитки и, даже не успев нажать на звонок, снова почуяла гадковатый, но драгоценный дух козьего молока, как будто сиреневый цвет был этому причиной, и сразу спохватилась: не взяла с собой ни пакет, ни банку.

Ей захотелось уйти, оставив лесника в покое хотя бы на месяц – там, глядишь, Ася обвыкнется, но где-то в роще раздался знакомый молебный крик. Лена перемахнула канаву и заспешила по слежавшимся склизким листьям туда, где среди берез туманилось что-то шерстяное.

Она вышла навстречу процессии. Сначала брели, пугливо оглядываясь, козочки, две белые, одна серая, за ними Сева на веревке тащил загвазданную, в слежавшейся шерсти Асю. Его круглое лицо взмокло и играло малиновыми пятнами, а соломенные волосы потемнели, казалось, по-осеннему подгнили. Рядом был мальчик лет восьми, тоже соломенный, с прутиком.

Ася, от неожиданности потеряв голос, рванулась к хозяйке, Сева удержал ее, быстро наматывая веревку на руку, она упала, подогнув коленца, и тогда уже выдала звонкий крик, более птичий, чем козий. Мальчик свистнул прутиком перед ее желтыми остекленевшими глазами.

– Мне уйти надо? – волнуясь, спросила Лена.

Сева взял козу за рог, наклонил ей голову и угрожающе сказал:

– У, я те, у, я те… – Коза тряхнула головой. – У, я те! – Он сделал голос строже, коза неловко встала, не глядя на Лену, коротко крикнула, косясь туда, где рельсы наливались шумом поезда. – Гуляете? Мы тоже. – Он прикрутил Асю совсем близко к себе, стянув ей веревкой шею. – Все наши укатили… с мамкой на юга… один Антон со мной.

Лена пристально рассматривала других козочек, на свою стараясь не глядеть. Мальчик неизвестно на что отозвался хищным смехом и прутиком легонько ударил серую козу, зарывшуюся носом в целлофановый сверток.

Ася пошла смирнее, молча, словно в надежде, что ее отдадут обратно.

Сева открыл сиреневые ворота, козы под свист прута проследовали во двор, опрятный, залитый бетоном.

Лена увидела кирпичный дом и большой дощатый сарай. Ася застыла, запрокинув голову в небо, и вдруг почти завыла; козы тоже остановились, смущенно перемекиваясь между собой.

– У, я те! У-у! – Сева захлопал в ладоши перед Асиными обвислыми ушами слева и справа, как будто бьет мошкару, а мальчик стал стегать ее по бокам.

Коза орала бесперебойно и не опуская голову, как будто в ней что-то поломалось. Втроем они схватились за нее и стали двигать к сараю. Лена, огорченная тем, что делает, тянула за рога, лесник, грозно понукая, толкал сзади, его сын охаживал прутиком. Загнать следом остальных коз уже не составило труда.

Потом Сева опустился на деревянную колоду и оскалил желтоватые зубы:

– Я ж ее сначала убедил. Заговорил ее, помните? Она у меня ручной стала. Потом как опомнилась: бодать захотела. Меня, Надю, ребят… Ну, от этих шуток я ее быстро отвадил. Так она моих коз перебодала. Они сами теперь дурные. Она не жрет, не пьет – откуда только силы берутся? – и их на голодовку подбила. Только затихать начала, и вот те раз, вас сегодня встретила. Как бы всё по новой не началось… Ладно, пойдем молока дам, – он встал. – Идем, покажу, как у меня всё устроено, – крепко взял Лену за локоть, повлек по бетонной площадке, напоминавшей летное поле аэродрома, с огородом по краям. – Там мои покои. Мой подъезд, я один туда хожу… Никто туда… У меня там всяко-разно… Чучела зверей сам набиваю!

Лена хотела вырваться, но настойчивая речь завораживала, подчиняла, и она шла за ним к крыльцу.

– Что вы хотите? – заколдованная, она ощущала себя не только податливой, но и откровенной.

– Дом показать.

– Нет, другое…

Она попыталась притормозить, он заглянул ей в глаза:

– Лена, всё в радость будет…

Он нежно сложил в куриную гузку жирные губы с верхним ободком светлой щетинки. Лена заметила, как в окне вспорхнули занавески, мелькнула соломенная голова.

– У вас дети. Я не могу. Я не хочу.

– Приятное… Я приятное сделаю. Я умею… Такое… Такое-сякое… – похотливый бубенец звякнул в его горле.

– У вас жена. У меня муж… – Они подошли к крыльцу, крашенному в рыжий. – Муж у меня.

– А он что, без греха? Про Райку весь поселок знает.

– Какую Райку? – Лена встряхнула головой, как недавно Ася, за секунду почувствовав себя рогатой. Вырвала руку с животной силой, так, что он не удержал. – Врать зачем?

– Кто врет-то?

– Ты чего мелешь, врун несчастный?

– Я вру? – В его горле зазвякали сразу несколько недобрых бубенцов. – Райка магазинная мужа твоего поминала. Нормальный, говорила, но подкаблучник. Да он к ней год уже не ходит. На другую, видно, перешел. У ней теперь хахаль – таксист с Зеленки.

– Пошел ты на х…, – сказала Лена, с ненавистью оглядывая, словно взвешивая, всего лесника.

– Да мне посрать и на тебя, и на твоего мужа. Козу забирай и иди отсюда!

– Зарежь ее! Мне она не нужна!

Лена промчалась по бетонной площадке, точно собираясь взлететь, стремительно выдернула увесистый деревянный засов, почему-то в лихорадке открывая вместо калитки ворота.

– Ты чо там творишь? – закричал позади лесник.

Из сарая прощально заблеяла Ася.

Лена брела через рощу к железной дороге, ощущая головокружительный вес козьих рогов, или это пятнистая толпа берез мутила разум. Она не могла прямо сейчас прийти домой. То, что Витя изменял ей, было для нее разрядом тока. “Весь поселок знает”, – сказал лесник. А она не знала. Все про нее болтают, а она мудачка… Если это правда, то… “Я подам на развод”. Она не ожидала от себя такой ярости, но была готова немедленно… когтями впиться ему в рожу, поглубже, хорошенько, или… ударить бутылкой. Чтоб ему больно было, чтоб он завыл. Какой ублюдок! Она и не подозревала (ее трясло на ходу, она петляла, тюкалась о стволы), что он ублюдок. Ложился с ней после этой… “Разведусь. И при Тане всё скажу, кто он есть”.

Она тысячи раз, из года в год видела пергидрольную Раю (бывало, и вместе с Витей в магазин заходили). Да, то-то продавщица с ней странно разговаривала, поглядывала с издевкой… В очереди столько раз стояла к кассе, а люди всё знали, перемигивались, но Лена не подозревала… Господи, а теперь как в магазин пойдешь?

Она вскарабкалась по насыпи, осыпая гравий, пересекла пути и попала в лес.

Обняла первую встречную сосну, прижалась лбом, вдыхая вязкий смолистый дурман.

Нет, она всегда была уверена в Вите. Всегда. Она всегда считала: он – ее от начала и до конца, и это ей давало силу. Он полностью ее, а она для него единственная. Выходит – всё не так. Или, может, лесник нарочно всё придумал, чтобы к ней подъехать? Спросить у Вити? И что? Если обманывал, обманет и сейчас. Он ей врал с самого начала. Ему прописка была нужна и обслуга. А ревность его – вранье. Для отвода глаз или просто издевался. Лена не ждала от себя, что ей станет так плохо. Подбородок кольнуло что-то мелкое и острое. Она потрогала ствол ладонями: удивительно, он был весь испещрен застрявшими в нем непонятными железными осколками.

Сзади загрохотало. Она обернулась. Смотрела на поезд дальнего следования: окна, окна, окна, шторки, бутылки воды, прилипшие лица, желтые буквы: “Москва – Пермь”.

Лена вдруг вспомнила.

“Москва – Пермь”. Это она проносилась мимо себя, молодая, в купе, где сидели двое, барабанщик Женя и майор Вадим, с которым…

Поезд исчез: над железной дорогой колыхалась, оседая, красноватая пыль вперемешку с гаснувшим гулом.

Лена снова пересекла пути и медленно пошла домой.

Как же ее сразу не навестила эта свежая мысль: если она ему изменяла, почему он должен быть лучше нее?

Измена в поезде, измена с нефтяником. Поцелуй с Аманом. Мысленные измены, желание измен. Была готова с Кувалдой. Она осторожно ступала между лужиц по улице. Перечисляла, перебирала, называла – всё наперекор оправданиям. “Нет, это Витя виноват. Он меня толкал и толкает туда… Куда туда? Ой, перед собой-то будь честной. А ты с ним какая? Дождешься, уйдет в один день. И что? И то. Посмотришь что”.

Виктор стоял у калитки в майке и трусах, почесывая спину.

– Долго тебя не было.

– Чего ты вышел?

– Тебя жду. Что это?

– Где?

Он послюнявил палец, потер ей лоб, понюхал и поморщился:

– Вроде смола.

– К дереву прислонилась.

– Или прислонил кто?

 

– Хватит… Давай в лес, пока опята есть. На днях давай, милый?

– Милый, – недоверчиво усмехнулся.

Они пошли в дом. Лена, идя за мужем, смотрела вверх на его затылок: сквозь рыжие торчащие волосы блестела молочная кожа. Лысеет. Уже не хотелось бить его бутылкой, хотелось другого – проникнуть туда, в большой череп, в самый мозг: узнать, о чем на самом деле думает…

Вечером перед сном Виктор включил телевизор.

Ведущий – зажглась длинная фамилия “Выхухолев”, серые нити усов, очки – сообщал новости сухим, слегка гнусавым тоном:

– Телефонная связь в Белом доме парализована, отопление также отключено. Тем временем, по наблюдениям нашего корреспондента, в здании бывшего парламента и в его окрестностях боевикам раздают оружие. По сведениям ГУВД столицы, в районе Белого дома наблюдается скопление уголовных элементов, в том числе лиц, находящихся в федеральном розыске. Многие из нынешних обитателей Белого дома находятся там в заложниках и не могут самостоятельно покинуть здание. По сведениям из Кремля, сегодня Борис Ельцин принял решение отстранить от должности главу Новосибирской области Виталия Муху в связи с противодействием решениям президента.

Диктор зашелестел бумагой и опустил глаза:

– Срочное сообщение. Менее часа назад группа неизвестных напала на штаб командования Вооруженных сил СНГ на Ленинградском проспекте. Им удалось… – Сбился, кашлянул, – извините… им удалось частично разоружить охрану. – Поднял голову, блик очков с экрана. – В ходе завязавшейся перестрелки погибли два человека. По предварительным данным, это милиционер и местная жительница. Нападавшие скрылись. – Взял новую бумагу. – И вот еще… тоже с пометкой “срочно”. По подозрению в организации нападения в розыск объявлен Станислав Терехов, глава так называемого Союза офицеров.

– Подстава, – Виктор запустил пятерню в кудри. – Подстава! Он же серьезный военный, опытный. Напал, убежал… Что за сказки? – беспокойно посмотрел на жену. – Чо молчишь?

– Сказки, да, – тихо сказала она. – Всюду сказки. Все кругом врут.

– Ты поняла хоть, на что они напали? На Ленинградке?

– Вроде армейское здание, Вить. Я не в курсе. Наша служба тыла на Красной площади сидела. На Арбате сидят, еще на Фрунзенской.

– Если штурмовать, то Останкино, – сказал он уверенно.

– Почему?

– Кощеева игла. В чьих руках ящик – у того власть. Доберемся до иглы, – Виктор рассыпчато засмеялся. – Обязательно…

– Неужели война начнется? – Лена придвинулась к нему.

– Война? – Он пронзительно посмотрел ей в глаза своими двумя, переливавшимися игриво, опасно, дико, как волны при изменчивой непогоде, из светло-серого в бледно-голубой. – Армия точно не влезет, а без армии война не война.

– Ты, главное, сам никуда не лезь… – начала Лена в обычной бранчливой манере и поправилась: – Можно?

– Куда я полезу? Из чего мне стрелять?

Таня как-то нервно хихикнула.

“Все-таки с ним веселее”, – подумала Лена, бросая на мужа такой взгляд, как будто хотела слить их глаза, потереться глазницами, пошуршать ресницами о ресницы.

– Если людей постреляли, значит, и автоматы есть, – сказала она задумчиво.

– Есть, не про мою честь. Не факт, что наши стреляли. А хоть бы и наши, кто первый-то начал?

– Кто?

– Думай!

Лена, помявшись, робко уточнила:

– Ельцин?

– А кто же еще? Он вне закона! Теперь закон один: что хочу, то ворочу. Власть не власть, армия не армия, милиция не милиция…

– Знаешь… – Она потянулась к телевизору и выключила. – Наверно, все-таки… Не надо… Не надо было ему… первому…

– Правда? Молодчинка, успехи делаешь! – он погладил ее руку.

– Спатеньки, ладно? – попросила Лена, вставая и увлекая Виктора. – Дочь, не запоздняйся.

Таня проводила их недоуменным взглядом.

Виктор закинул руки, сцепив их под подушкой, Лена лежала рядом, у стены, прислушиваясь к себе, и наконец – брезгуя, ревнуя и вожделея – зарылась в его распахнутую подмышку, ожидая сырости болотной, но это было неожиданно сухое гнездо с легким запахом черешни.

– Мылся, да?

– А? Ну так!

– Когда ты успел?

– Пока гуляла…

– Ты, что ли, ходил куда, пока меня не было?

– А?

– Ты где мылся? У нас такого мыла нет.

Он расцепил руки, раскинул их в стороны (одна уперлась в стену, протянутая у Лены над головой, другая повисла над полом) и железным голосом спросил:

– Ты что, Лена?

Ей захотелось царапаться, кусаться, закричать громко, и, справляясь с собой, страдальчески морщась сквозь темноту, она неслышно спросила:

– Ты меня часто обманываешь?

Он и правда не услышал.

– Ты меня не любишь? – спросила чуть громче.

Он вздрогнул и, продолжая держать руки раскинутыми, спросил так же железно:

– Лен, ты что сегодня такая?

– Какая?

– Не такая.

– Вить.

– А?

– Вить, Тане нужен отец. Понимаешь меня?

– Не понимаю.

– Не понимаешь? Видишь, какие новости: уже стреляют. Я за тебя, я… Я на твою сторону встану, хочешь? На всех выборах буду, как ты скажешь, голосовать. Я виновата, ты умный, я в этой политике подлой ни черта не понимаю. Но ты… – Она приподнялась на локте, всматриваясь в его тишину. – Послушай, ты мне обещай. Не ходи ты туда. Никуда. Ты езди, как ездил. На работу, с работы. Приехал, уехал и не отклоняйся. Или отпуск давай возьмем, на месяц! Витя, не нарывайся. Я тебе такого не говорила никогда. Я тебя очень прошу. Обещаешь? Обещай! – защекотала по ребрам, по животу.

Он хохотнул:

– Сдурела?

– Обещай!

Она перевалилась на него, лаская, раззадоривая, теребя, корябая ногтями, языком мокро помечая соски. Она скользила по нему, словно огонь по сухому дому, чувствуя, как быстро он наливается ответной силой. “Что она с тобой делала? Что она умеет? Так?” – Лена сама не понимала, то ли произносит это мысленно, то ли шепчет.

Потом, нащупав его боевую готовность, сама соединила себя с ним, выпрямила спину и бережно задвигалась. “Потаскун ты! Кобелина!” – просипела неразборчиво, запустила ногти ему в грудь, он ойкнул, свесилась к его лицу и поцеловала. С отвращением к той, другой.

Она думала: “Как ты с ней? Так? Или как? Нравилось тебе? С ней… Нравилось, да? Кобелю…”. Ей было ужасно здорово, она въехала лобком в лобок, вдавливаясь, смыкая костистые полуострова, словно желая расплющить свою дурную горошину плоти. Согнулась, припала к нему, зарылась в подмышку со стоном ненависти и блаженства. Подмышка мужа вспотела и пахла, как надо – знакомым болотом дальнего леса.

– Какая ты сегодня хорошая…

– Всегда такой буду. Ты только не ходи никуда. Не воюй!

Он что-то согласно промычал.

 

Глава 19

Виктор поутру отправился в Москву В метро он думал поехать на “Краснопресненскую”, но понял, что тогда опоздает в аварийку.

– У Белого дома никто не был? – деловито спросил он за чаем с баранками, оглядывая работяг.

– Чего я там забыла? – звучно отозвалась диспетчер Лида. – Там же одни бандиты. Милиционера убили, женщину убили, она в окно выглянула. Бандита одного арестовали, по телевизору показывали, усатик; он уже признания дает, усатик, всех своих сдал.

– Терехов? Станислав? – Виктор почувствовал, что волнуется. – Его бьют на допросе, я по радио слышал. Радио есть, я любитель, ну и… поймать сумел… Называется “Двадцатый этаж”.

– Да хоть тридцатый! – Лида доложила себе ложку сахара. – Чего его бить, я бы сама расстреляла за такое – женщину убил.

– Везде бандиты, – прихлебнул с достоинством пожилой электрик Дроздов. – Вон как цены крутят. Мяса второй месяц не покупаю.

Возможно, он решил аккуратно поддержать Брянцева как собрат по специальности.

– А ты, поди, был там? – мрачно поинтересовался Кувалда.

– Я был, и буду я! – сказал Виктор. – А вам всё до фени! А никто из вас не сходит и не узнает, что нет там никаких бандитов? – нескладно, с вызовом добавил он.

– Мне какая разница? – Клещ подмигнул. – Белый дом, желтый дом… Наверху срутся, мы должны им задницы подтирать?

– Во-во, – закивали вокруг.

– Кто там есть? – Клещ издал щелчок, кривя рот. – Три бабки, два деда, один красный флаг?

– Были бы нормальными людьми – вы забастовку объявили бы! – Виктор снова понял, что говорит нескладно.

– Забастовщик нашелся! Ты мне позабастуй! – Лида угрожающе взболтнула кофе, как будто сейчас плеснет.

Виктор встал. Он понял: надо ехать. Туда, в главное место города и страны. Но когда? Как отпросишься? По телевизору в предбаннике передавали новости: ужесточен проход граждан к Белому дому, район вокруг объявлен зоной повышенной опасности, боевикам раздают автоматы, показали баррикаду из мусорных ящиков и цветастый кружок старух, поющих “Голубой вагон”. Виктор смотрел и думал: надо туда. Он несколько раз выходил во двор, стоял на ступеньках один, прислушивался к ворчливому городу, как будто мог уловить митинговый отзвук.

После полудня на улице Чехова, недавно названной Малая Дмитровка, возле Ленкома прорвало трубу, кипяток потек по тротуару. Срочное дело, всё близко: трое отправились выковыривать трубу, а Виктор с Клещом рванули в ближайший ЦТП – перекрыть вентиль, не дожидаясь обходчиков.

– У бабы всегда такое, – делился Клещ, трусцой поспевая за Виктором. – Когда сиськи большие, жопы нет… И наоборот!

Виктор вышагивал, придав лицу героическое суровое выражение, без которого никак в такие дни. Ему казалось, что своим каменным лицом он нечто важное дает понять прохожим, а может, и самой осени.

– Одна баба моему дружку знаешь как нагадила? Она его жене приветик оставила. Жена пришла, смотрит: тампон чистенький. Хоть бери и используй.

– Виноват твой друг, – сказал Виктор. – В квартире не убирается.

– Так ты знаешь, куда она его дела? В фужер в шкафу засунула. А на Новый год достали фужеры и получили праздник…

– А он как отбился?

– На меня всё свалил. Сказал: ключи давал Крехову с любовницей.

Зашли в знакомый узкий двор, из глубины которого за красной каруселью и синей паутинкой проступало серое здание теплового пункта.

– У меня одна была… – Клещ не умолкал. – То даст, то не даст, то даст, то не даст. Достала. Как-то она ко мне в гости пришла. Ну, выпили мы с ней, ночевать осталась и стала приставать. А на меня что-то нашло, решил: сколько раз ты мне отказывала, откажу и я тебе. Потом узнал, она беременная была. От одного торгаша с рынка. На меня приплод хотела повесить, – он хлюпнул так, будто вгрызся в арбузный ломоть.

Виктор дернул дверь: замок, как водится, был сорван.

Внутри горел тусклый электрический свет.

Кто-то хрипел в конце помещения среди разнокалиберных труб.

Виктор помедлил, вглядываясь, коротко выругался и сбежал по ступенькам.

– Чего там? – Клещ семенил за ним.

Виктор на бегу вытащил и раскрыл нож, подскочил к человеку, сидевшему на корточках у стены, в несколько движений разрезал толстый ремень, соединявший шею с трубой.

Человек перестал хрипеть и, словно от прилива кислорода, вытянул ноги, грохнувшись задом об пол, и теперь шумно и трудно дышал с закрытыми глазами.

– Почернел как… – с отвращением, но сочувственно сказал Виктор.

– Да он негр. Эй! – Клещ отвесил удавленнику легкую оплеуху – голова дернулась, как мяч.

Они рассматривали человека, покрытого крупными ползущими каплями пота: негр как негр, выпуклый лоб, сплюснутый нос, пружинки-волосы.

– Трубой займись, – напомнил Виктор.

Клещ пошел вдоль стен, соображая, где перекрывать, и наконец пробормотав: “Она!” – заскрипел вентилем.

Негр открыл глаза, даже при тусклом свете очевидно красные.

Виктор не убирал нож.

– Что, жить надоело?

Сам не ожидая от себя, он с ненавистью махнул ножом, рассекая воздух. Негр резко прикрыл щеку ладонью, как будто его задело. Виктор, взяв нож по-новому, кинжально, выставив из кулака острием вперед, повел им возле чернокожей груди, вздымавшейся под белой футболкой, словно прикидывая, где у того живет сердце, – если бы тот дернулся, сразу бы накололся. Негр крутил глазами, он, кажется, боялся даже дышать, пытаясь замедлить сердечный бой и не искушать такую близкую сталь.

– Ты ж сдох почти, чо ты ссышь? – спросил Виктор.

– Е..ный ты в рот пидарас, – ласково в одно слово пропел Клещ, тесня Виктора и пристраиваясь рядом.

Негр водил глазами, глядя куда-то в далекие небеса, которых здесь не было.

Виктор спрятал нож в штаны:

– Не ссы, Капустин!

– Капустин? – Негр вдруг улыбнулся вопросительной улыбкой иностранца, показав редкие большие зубы.

Виктор ступил назад, оборвав грубую присказку и отводя глаза от этой улыбки, как от внезапного света.

– Где счастье-то раздают, скажи? – спросил Клещ с ожесточенным звонким презрением. – Ты чего такой довольный?

Негр не переставал улыбаться, будто сообразил, что улыбкой он может выставить этих двоих на улицу и спокойно удавиться.

– Ну, чо, тебе заняться больше нечем? – заговорил Виктор. – Что ж вы с собой делаете, люди? – Он начал приплясывать, действительно отдаляясь к выходу. – Сейчас дни такие… А он… Повеситься решил… Ты бы лучше пошел… не знаю… Автомат бы достал… Ельцина пришил… Помог бы нашей стране… Сколько мы вашей Африке помогали…

– Помогаль? – Негр одним рывком поставил себя на ноги.

– Ладно, Витек, кончай базланить, идем отсюда… – сказал Клещ нервной скороговоркой, удаляясь мимо Виктора к выходу. – Слышь, африкан, и ты дуй давай! Щас милицию позовем!

Виктор, остановив танец, ждал, поглаживая карман с перочинным ножом.

– Помогаль? – Крадучись, негр шел к нему и нес свою замершую улыбку, как открытое лезвие.

Он подошел вплотную, статный, немигающий. Булькнул горлом и выдавил сквозь улыбку:

– Предаваль!

– Чего? – не понял Виктор.

– Предаваль! – Негр перестал улыбаться.

– Кто тебя предал? Я? Ты откуда такой нарисовался? – Виктор, как бы соболезнуя, покачал головой.

– Мозамбик, – сказал негр с нажимом и неприязненно потер свое горло, точно отслаивая невидимую грязь. Жадным зевком он хватанул воздух. – Мозамбик! Самора Мойзес Машел! Слышал, нет? Он вождь был. Он много нам дал. Землю дал. Черные за черных воевали! Америка против. Вы нам помогали. Строили нам, танки давали. Вы за нас воевали. Ваши ехали, их стреляли, сожгли. Дима Чижов воевал. Я его знал. Хороший был, молодец. Деревня Шибушо. Там его убили. Мы вам верили. Верили, – повторил и облизал тугие темные губы, словно не веря, что они только что улыбались. – Я в Москве учился. Русских любил. Я любил! Все любили! Самора Машел любил! Убили его. Самолет упал. В гору попал. Машел живой был. Ему укол. Ядом его убили. Это ваш был самолет, советский был. Горбачев ваш такой! Стройки нет, танков нет, русских нет. Он большой человек был, Самора Машел. Улица в Москве, знаешь?

– Улица есть, а ты всё равно повесился, – иронично сказал Клещ из-за Викторовой спины.

– Самору убили, – негр продолжал, точно не услышав. – Его жену друг взял. Мандела! Он и она вместе, да. Граса Машел! А у нас война. Я бежал. В Москву бежал. Деньги домой посылал. Я жил, Москва, квартира, двенадцать нас. Комната одна! Мозамбик, Камерун, Гана. Хотел семья везти! Жена не знаю где. Сын был… Бомба убила… А ваши где? Где ваши? Еды нет. Голод.

– Ты чем в Москве занимался? – спросил Виктор и сразу спросил еще: – Как тебя зовут-то?

– Я врач. Врач учился. Врач был, пока война. Врач не берут Москва. Я грузил. Вагон грузил. На вокзале грузил. Дариу!

– А?

– Дариу!

– Виктор, – протянул руку. Негр, секунду помедлив, дал свою, липкую, как пластилин.

– Меня голым звал. Клуб звал. Там голые. Голые танцуют. Много нас, черных, там. Плохо это… Голым… Я не хочу.

Клещ с ехидцей посоветовал:

– Ты лучше нам спасибо скажи, что тебя из петли вытащили.

Виктор воздел обе руки, призывая к вниманию, и внушительно, как миссионер туземцу, сказал:

– Пока живой – живи! Ты не сдавайся, Дариу! Сейчас в Москве история решается! Спасем Россию – спасем весь мир! Союз вернем, всех защитим! Иди к Белому дому, брат! Там врачи нужны! Если победим, – он мечтательно прищелкнул пальцами, – будет всё хорошо в твоей… Замбии…

– Мозамбик, – негр широко оскалился, чуть скрипнув крупными зубами, которые были чем-то похожи на название его страны.

– Мозамбик! – Виктор бодро вскинул кулак.

Потом, вздыхая и чертыхаясь, они потащили негра на выход.

Телевизор в аварийке показывал новости: визит патриарха Алексия в Америку, кровопролитные бои за город Сухуми, Мстислав Ростропович и Галина Вишневская прилетели в Россию, учреждена комиссия по правам человека, открылся новый московский ночной клуб “Манхэттен-экспресс”, мэр Петербурга Анатолий Собчак уволил вице-мэра Вячеслава Щербакова, поддержавшего распущенный Верховный Совет, ведущая произнесла слово “распущенный” отдельным словом, со смакующей полуулыбкой; про Белый дом ничего.

Виктор вышел из аварийки и, рванув на Тверскую, добежал до магазина, купил рулет “Dan Cake”, бегом вернулся.

– Лид! – окликнул, запыхавшись.

Дежурная дернулась, наставила маленькие глаза. Сминая, протянул золотистую упаковку:

– Лид!

– В честь чего это?

– К чаю. Только ты… прикрой… Дело у меня горит… Можно… отлучусь? Ненадолго. Туда-сюда…

– Ничего не знаю, – она взяла рулет без сомнений, протиснула в ящик стола с бумагами, задвинула. – Договаривайся с ними! – показала в сторону большой комнаты. – Баба у тебя, что ли, завелась?

– Какая баба? – удивился Виктор.

– Анка-пулеметчица, – прыснул Клещ с порога комнаты, откуда уже звякали стаканы.

Виктор с разбегу впихнул его обратно, там сидели пять человек, повел по ним щупающим взглядом и выдохнул, глядя на облупившийся холодильник:

– Мужики, я свое отработаю, я вас прошу…

– Налить? – Сварщик Мальцев, который от спиртного делался надменным, как лев, даже неопрятные волосы превращались в царственную гриву, лениво приподнял веки.

– Больной, толкается еще, – Клещ обиженно потирал животик.

– Я отъеду ненадолго, можно?

– Куда? – шпанявым голосом позвал слесарь Зякин.

– Туда!

– Туда, туда, – обличительно подхватил Клещ. – Туда, фигней страдать, пока мы здесь корячимся…

– На митинг? – смекнул Кувалда.

– Я мигом! – Виктор развернулся, выбежал на улицу и побежал к метро, как бегут в атаку.

Он ехал, присматриваясь к пассажирам – кто из них с ним заодно: вросшая в сиденье старушка, веселая семья с умудренным карапузом, молодящийся мужчина в красной бейсболке козырьком назад. Ему хотелось обнаружиться заранее, начать разговор еще до площади. Ему казалось, они сейчас познакомятся, поезд притормозит, глаз мигнет, с губ сам собой сорвется пароль и вагон, где люди привычно и пошло разделены, окажется наполнен единомышленниками.

Поезд выкатил из туннеля, Виктор последний раз огляделся. У дверей, не держась за поручень, но широко расставив ноги и благодаря этому сохраняя равновесие, стоял бедно одетый человек. Виктор заметил его дрожь: поезд притормаживал, а в человеке, наоборот, как будто разгонялось возбуждение. От него исходил прогорклый и мрачный запах костра. Он шлепнул ладонью по стеклу и выплеснул хрипловатый крик:

– Товарищи! Не забудьте выйти! Все к Дому Советов! Все на защиту власти советов и людей труда!

Виктор периферийным зрением увидел, как вокруг отстраняются брезгливо и опасливо, и сказал, насколько мог громко:

– Правильно! – но его заглушил наглый автоматический голос, вдруг напомнивший голос Лены: “Станция «Краснопресненская»”, двери открылись.

Ближе к эскалатору у гранитной красномясой стены с просветами сала было особенно людно.

– Они там голодают! Голодают, понял меня? Они там за Россию сидят! – доносилось стыдящее бабье.

Протиснувшись, он обнаружил поединок двух крупных фигур: пышная черноволосая женщина и толстый покрасневший мент тянули в разные стороны какой-то предмет, завернутый в узорчатый украинский рушник. Он понял, что это кастрюля.

Вокруг раздавалось:

– Скотина, ряху отъел!

– Борща ему жалко!

– Жрет, жрет, а всё мало!

– Отдай мое! Не ты варил! – черноволосая потянула на себя резче.

Несколько рук взялись за нее, как в сказке “Репка”, кто-то стал теснить мента, тихо дергая за серые рукава.

– А ну разойдись, твою мать! – Еще один тяжелый мент громогласно врезался в толпу, сопровождаемый парочкой юных ментиков.

Баба затравленно глянула назад, грудью навалилась на кастрюлю и манерно пропела:

– Не доставайся же ты никому!

Ее поддержали выжидающие смешки.

Баба с диким кликом рванула узел, схватила крышку, лихо отставив ее, как щит, кастрюля наклонилась, извергая содержимое, люди отшатнулись – и в следующий миг Виктор увидел рубаху мента, намокшую красным и испускающую пар. Мент истово заматерился, рубанул ладонью – баба, по-ведьмовски хохоча, увернулась, кастрюля упала на пол, зазвенев, и все отпрянули, не мешая борщу вольно и ярко растекаться по гранитному полу.

Раздались редкие аплодисменты. Женщина победно всплеснула волосами и, окруженная сочувствующими, стремительно прошла на эскалатор. Виктор, невольно очутившись в ее свите, поднялся в город.

Дождило. На подступах к Белому дому торчали оранжевые поливальные машины и военные грузовики с брезентовыми тентами, стояло оцепление в плащ-накидках, в тусклых зеленых и молочно-белых касках, некоторые были в таких же белых и даже в красных мотоциклетных шлемах; попадались милиционеры в фуражках и шинелях, странно разбухшие и скособоченные от поддевок. Возле оцепления толклись люди, где-то равномерно размазанные и разговаривавшие с солдатами и милицией, а где-то скопившиеся в толпу и кричавшие лозунги.

Белый дом был блокирован со всех сторон.

Виктор бродил, намокая и прислушиваясь к разговорам:

– Вы чья дивизия? Дзержинского? А кому служите? Где ваши чистые руки?

– Хватит, Дзержинский сам палачом был. Чека – на идише “скотобойня”. Теперь у сионистов Бейтар, главный там по фамилии Боксер! Эти штурмовать будут – никого не пощадят!

– Я воевал, видишь медали? Ты по какому праву меня не